Иван  Анд-реевич,  -  теперь
погоди". Он вовсе закрывает левый глаз и делает паузу. "Тут я, значит, рукой
все эти фасоли и перемешал. А ну-ка покажи, где царь? Где министры? Да кто ж
его, говорит, теперь узнает? Теперь его не найдешь... Вот то-то,  говорю,  и
есть, что не найдешь, вот так, говорю, и надо все фасоли перемешать".
   Я даже вспотел от восторга, слушая Ивана Андреевича. Вот это настоящее, а
мы мудрили, да гадали, да дожидались.  Машина  играет  -  конспирация,  Иван
Андреевич  на  фасолях  классовую  механику  ниспровергает  -  революционная
пропаганда.
   - Только как их перемешать, едят их мухи, вот в чем дело? - говорит Мухин
уже другим тоном и глядит на меня строго, в оба глаза. - Это ведь не фасоли,
а? - И теперь уже он ждет ответа с моей стороны.
   С этого дня мы окунулись с головой  в  работу.  У  нас  не  было  старших
руководителей,  не  хватало  собственного  опыта,  но  ни   трудностей,   ни
замешательства мы не испытывали, пожалуй, ни разу. Одно вытекало из  другого
так же неотразимо, как в трактирной беседе с Мухиным.
   Экономическая жизнь России в конце прошлого столетия резко  передвигалась
на юго-восток. На юге воздвигались один за другим крупные заводы, два из них
в Николаеве. В 1897 г. считалось в Николаеве около 8000 заводских рабочих да
около 2000 ремесленных. Культурный уровень рабочих, как  и  заработок,  были
сравнительно  высоки.  Безграмотные  составляли  ничтожный  процент.   Место
революционных организаций занимало до некоторой степени сектантство, успешно
ведшее  борьбу  с  казенным  православием.  За  отсутствием  больших  тревог
жандармерия в Николаеве мирно дремала. Это оказалось нам как нельзя более на
руку. При серьезной постановке сыска мы  были  бы  арестованы  в  первые  же
недели. Но мы являлись пионерами и имели  все  выгоды  этого.  Жандармов  мы
раскачали лишь после того, как раскачали николаевских рабочих.
   Знакомясь с Мухиным и его друзьями, я назвал  себя  Львовым.  Эта  первая
конспиративная  ложь  далась  мне  нелегко:  было   прямо-таки   мучительным
"обманывать" людей, с которыми сходишься  для  такого  большого  и  хорошего
дела. Но кличка Львова очень скоро за мной закрепилась, и  я  сам  привык  к
ней.
   Рабочие шли к нам самотеком, точно на заводах  нас  давно  ждали.  Каждый
приводил приятеля, некоторые приходили с женами, несколько  пожилых  рабочих
вошли в кружки с сыновь-ями. Не мы искали рабочих,  а  они  нас.  Молодые  и
неопытные руководители,  мы  скоро  стали  захлебываться  в  вызванном  нами
движении. Каждое слово встречало отклик. На подпольные чтения и  беседы,  по
квартирам, в лесу, на реке собиралось 20-25  человек  и  более.  Преобладали
рабочие  высокой  квалификации,  недурно  зарабатывавшие.  На   николаевском
судостроительном заводе уже тогда существовал  восьмичасовой  рабочий  день.
Стачками  эти  рабочие  не  интересовались,  они  искали  правды  социальных
отношений.  Некоторые  из  них  называли   себя   баптистами,   штундистами,
евангельскими христианами. Но это не было догматическое сектантство. Рабочие
просто отходили от православия, баптизм становился для них  коротким  этапом
на революционном пути. В первые недели наших  бесед  некоторые  из  них  еще
употребляли сектантские обороты и прибегали к  сравнениям  с  эпохой  первых
христиан. Но почти все скоро освободились от этой фразеологии,  над  которой
бесцеремонно потешались более молодые рабочие.
   Наиболее яркие фигуры и сегодня  стоят  передо  мной  как  живые.  Столяр
Коротков, в котелке, давно  разделавшийся  со  всякой  мистикой,  балагур  и
стихотворец. "Я - рациалист" (рационалист), -  говорил  он  торжественно.  А
когда Тарас Савельевич, старый евангелист, у которого уже  были  внучата,  в
сотый раз начинал говорить о первых христианах, которые так же,  как  и  мы,
собирались втайне, Коротков обрывал его: мне твоя богословия  -  вот!  И  он
снимал с головы свой котелок и швырял  его  с  негодованием  куда-то  вверх,
промеж деревь-ев. Потом,  постояв,  отправлялся  разыскивать  свой  головной
убор. Дело происходило в лесу на песках.
   Многие рабочие,  захваченные  новыми  чувствами,  стали  сочинять  стихи.
Коротков написал "пролетарский марш", который начинался  так:  "Мы  альфы  и
омеги, начала и концы". Нестеренко, тоже  плотник,  участвовавший  в  кружке
Александ-ры Львовны Соколовской вместе со своим  сыном,  сочинил  украинскую
думку про Карла Маркса. Ее распевали хором. Но сам Нестеренко кончил  плохо:
связался с полицией и выдал ей всю организацию.
   Молодой  чернорабочий  Ефимов,  русый  гигант  с  голубыми  глазами,   из
офицерской семьи, хорошо  грамотный,  даже  начитанный,  жил  на  самом  дне
города. Я разыскал его в обжорке босяков. Ефимов работал в порту  грузчиком,
не пил и не курил, был сдержан и вежлив,  но  в  нем  жила  какая-то  тайна,
делавшая его мрачным, несмотря на его 21 год.  Ефимов  вскоре  поведал  мне,
будто познакомился с таинственной  организацией  народовольцев  и  предложил
свести нас с ними. Втроем - я, Мухин и Ефимов - пили чай в  шумном  трактире
"Россия", слушали  оглушительную  музыку  машины  и  ждали.  Наконец  Ефимов
показал нам глазами большого, плотного человека с купеческой бородкой. "Он".
Человек этот долго пил за отдельным столиком чай, потом  встал  одеваться  и
автоматическим жестом перекрестился на иконы. "Вот так народоволец!" - ахнул
потихоньку Мухин.  "Народоволец"  уклонился  от  знакомства,  передав  через
Ефимова  какое-то  туманное  объяснение.   История   осталась   таинственной
навсегда. Сам Ефимов вскоре подвел свои счеты с жизнью, удушив себя угольным
газом. Возможно, что гигант с голубыми глазами был просто игрушкой  в  руках
сыщика, но возможно и худшее...
   Мухин, электротехник по профессии, устроил  у  себя  в  квартире  сложную
систему сигнализации на случай полицейского налета. Мухину было 27  лет,  он
понемножку кашлял кровью, был богат  житейским  опытом,  полон  практической
мудрости и казался мне чуть не стариком. Мухин остался революционером на всю
жизнь. После первой его ссылки последовала новая тюрьма, затем новая ссылка.
Я встретился с ним после  перерыва  в  23  года  на  конференции  украинской
коммунистической партии в Харькове. Мы долго  сидели  в  углу,  перетряхивая
старину, вспоминая отдельные эпизоды и рассказывая друг другу  о  дальнейшей
судьбе тех  лиц,  с  которыми  были  связаны  на  заре  революции.  На  этой
конференции Мухин был выбран в центральную контрольную  комиссию  украинской
партии. Он вполне заслужил такого избрания всей своей жизнью. Но уже  вскоре
после конференции Мухин слег и больше не поднимался.
   Сейчас же после нашего знакомства Мухин свел  меня  со  своим  приятелем,
тоже из сектантов, Бабенкой, у которого был  свой  небольшой  домик  и  свои
яблони во дворе. Бабенко был хром, медлителен, всегда трезв  и  научил  меня
чай пить с яблоками, вместо лимона. Вместе с другими Бабенко был  арестован,
изрядно посидел, потом опять вернулся в Николаев. Судьба нас развела совсем.
Случайно прочитал я в какой-то газете в 1925 г.,  что  на  Кубани  проживает
бывший член Южно-русского рабочего союза Бабенко. К  этому  времени  у  него
отнялись ноги. Мне удалось добиться - в  1925  г.  это  было  для  меня  уже
нелегко - перевода старика в Ессентуки для лечения. Ноги опять стали ходить.
Я посетил Бабенко в его санатории. Он не знал, что Троцкий и Львов - одно  и
то же лицо. Мы опять с ним пили чай с яблоками и вспоминали прошлое.  То-то,
должно быть, он удивился, услышав вскоре, что Троцкий - контрреволюционер!
   Много  было  интересных  фигур,  всех  не  перечислить.  Была  прекрасная
молодежь, очень культурная, прошедшая техническую школу при судостроительном
заводе. Она понимала  руководителя  с  полуслова.  Революционная  пропаганда
оказалась, таким образом, несравненно доступнее, чем  рисовалась  в  мечтах.
Нас поражала и  опьяняла  высокая  продуктивность  работы.  Из  рассказов  о
революционной деятельности мы знали, что число распропагандированных рабочих
выражалось  обычно  немногими  единицами.  Революционер,   который   привлек
двух-трех рабочих, считал это неплохим успехом.  У  нас  же  число  рабочих,
входивших и желавших входить в кружки, казалось практически  неограниченным.
Недостаток был только за руководителями. Не хватало литературы. Руководители
рвали друг у друга из рук один-единственный заношенный рукописный  экземпляр
"Коммунистического манифеста" Маркса-Энгельса, списанный разными почерками в
Одессе, с многочисленными пропусками и искажениями.
   Вскоре мы сами начали создавать литературу. Это и было собственно началом
моей литературной работы. Оно почти совпало с началом революционной  работы.
Я писал прокламации или статьи, затем переписывал их печатными  буквами  для
гектографа. О пишущих машинках тогда еще не подозревали. Я выводил  печатные
буквы с величайшей тщательностью, считая делом чести  добиться  того,  чтобы
даже плохо грамотному рабочему можно было без труда  разобрать  прокламацию,
сошедшую с нашего гектографа. Каждая страница требовала не менее двух часов.
Иногда я в течение недели не разгибал спины, отрываясь только для собраний и
занятий в кружках. Зато какое чувство удовлетворения доставляли  сведения  с
заводов и с цехов о том, как рабочие жадно читали, передавали друг  другу  и
горячо обсуждали таинственные листки с лиловыми буквами. Они воображали себе
автора листков могущественной и таинственной фигурой, которая  проникает  во
все заводы, знает, что происходит в цехах, и через 24 часа уже  отвечает  на
события свежими листками.
   Первоначально мы варили гектограф и печатали прокламации у себя в комнате
по ночам. Кто-нибудь стоял во дворе на страже. В открытой печке  заготовлены
были спички и керосин, чтоб в случае опасности сжечь улики. Все было  крайне
наивно. Но николаевские жандармы были тогда немногим опытнее нас.  Позже  мы
перенесли свою печатню на квартиру пожилого рабочего, который потерял зрение
при несчастном случае в цехе. Квартиру он  предоставил  нам  без  колебаний.
"Для слепого везде тюрьма", - говорил он со спокойной  усмешкой.  Постепенно
мы сосредоточивали у  него  большой  запас  глицерина,  желатина  и  бумаги.
Работали ночью. Запущенная  комната  с  потолком  над  самой  головой  имела
жалкий, поистине нищенский вид. На железной печке мы готовили  революционное
варево, выливая его затем на жестяной лист. Слепой уверенней всех двигался в
полутемной комнате, помогая нам. Молодой рабочий и работница с благоговением
взглядывали друг на друга, когда я  снимал  с  гектографа  свежеотпечатанный
лист. Если б сверху "трезвым" взглядом поглядеть на  эту  группку  молодежи,
копошащейся в полутьме вокруг жалкого гектографа, - какой  убогой  фантазией
представился бы ее замысел повалить могущественное  вековое  государство?  И
однако же замысел удался на протяжении одного  человеческого  поколения:  до
1905 г. прошло с тех ночей всего восемь лет, до 1917-го - неполных  двадцать
лет.
   Устная пропаганда не давала  мне,  пожалуй,  такого  удовлетворения,  как
печатная. Знания были недостаточны, и не хватало уменья  надлежащим  образом
преподнести их. Речей в подлинном смысле у  нас  почти  еще  не  было.  Один
только раз в лесу, в день первого мая,  мне  пришлось  сказать  нечто  вроде
речи. Это повергло меня в величайшее  смущение.  Каждое  собственное  слово,
прежде чем оно выходило из горла,  казалось  мне  невыносимо  фальшивым.  Но
беседы в кружках удавались иногда неплохо. В общем же  революционная  работа
шла полным ходом. Связи с Одессой я поддерживал и развивал. Вечером я шел на
николаевскую пристань, брал за рубль билет третьего класса,  укладывался  на
палубе парохода, поближе к трубе, клал под голову пиджак и укрывался пальто.
Утром я просыпался в Одессе и отправлялся  по  знакомым  адресам.  Следующую
ночь опять проводил на пароходе. Таким образом, я не тратил лишнего  времени
на езду. Связи мои в Одессе неожиданно  обогатились.  У  входа  в  Публичную
библиотеку я познакомился с рабочим в очках:  мы  поглядели  друг  на  друга
пристально и догадались друг о  друге.  Это  был  Альберт  Поляк,  наборщик,
организатор   знаменитой   впоследствии   центральной   типографии   партии.
Знакомство с ним составило  эпоху  в  жизни  нашей  организации.  Уже  через
несколько дней  я  доставил  в  Николаев  чемодан,  наполненный  нелегальной
литературой заграничного издания. Это  были  сплошь  новенькие  агитационные
брошюрки в веселых цветных обложках. Мы по многу раз открывали чемодан, чтоб
полюбоваться своим сокровищем. Брошюрки быстро разошлись по рукам  и  сильно
подняли наш авторитет в рабочих кругах.
   От Поляка я случайно узнал в беседе, что техник Шренцель, выдававший себя
за инженера и давно тершийся вокруг нас, - старый провокатор. Это был глупый
и назойливый человечек в форменной фуражке со значком.  Мы  инстинктивно  не
доверяли ему, но кое-кого  и  кое-что  он  знал.  Я  пригласил  Шренцеля  на
квартиру к Мухину. Здесь я подробно изложил биографию Шренцеля,  не  называя
его, и довел его этим до полной невменяемости. Мы пригрозили ему,  в  случае
выдачи, короткой расправой. По-видимому, это подействовало, так  как  месяца
три после того нас не тревожили. Зато после нашего ареста Шренцель громоздил
в своих показаниях ужасы на ужасы.
   Организацию мы  назвали  "Южно-русским  рабочим  сою-зом",  имея  в  виду
втянуть и другие города. Я составил  устав  Союза  в  социал-демократическом
духе. Администрация пыталась выступать против нас с речами на заводах. Мы на
другой день отвечали прокламациями. Эта дуэль взволновала не только рабочих,
но и широкие круги городского населения. Весь  город  говорил  под  конец  о
революционерах,  которые  наводняют  заводы  своими  листками.  Наши   имена
называли со всех сторон. Но полиция медлила,  не  веря,  что  "мальчишки  из
сада" способны вести такую кампанию, и  предполагая,  что  за  нашей  спиною
стоят более  опытные  руководители.  Они  подозревали,  по-видимому,  старых
ссыльных. Это дало нам два-три лишних месяца. Но в конце  концов  слежка  за
нами приняла слишком явный характер,  и  жандармы  узнавали  неизбежно  один
кружок за другим. Мы решили на несколько недель разъехаться из  Николаева  в
разные стороны, чтоб оборвать полицейскую  нить.  Я  должен  был  поехать  в
деревню к родителям, Соколовская с братом - в Екатеринослав и т.д. В  то  же
время мы твердо решили в случае повальных  арестов  не  скрываться,  а  дать
арестовать себя, чтоб жандармы не могли говорить рабочим: "Руководители  вас
покинули".
   Перед моим отъездом Нестеренко потребовал,  чтоб  я  непосредственно  ему
передал пачку прокламаций. Он назначил встречу за кладбищем поздно  вечером.
Лежал глубокий снег. Ночь была лунная. За кладбищем  открывалось  совершенно
пустынное пространство. Нестеренко я нашел на условленном месте.  Но  в  тот
момент, когда я передавал ему вынутый из-под полы  пакет,  от  кладбищенской
стены отделилась фигура и прошла близко возле нас, задев Нестеренко  локтем.
"Кто это?" - спросил я с удивлением. "Не знаю", - ответил Нестеренко,  глядя
уходящему вслед. Он уже был тогда в связи с полицией. Но мне и в  голову  не
пришло заподозрить его.
   28 января 1898 г. произведены были массовые аресты. Всего выхвачено  было
свыше 200 человек. Пошла расправа. Один из арестованных, солдат Соколов, был
доведен запугиваниями до того, что бросился из  тюремного  коридора  второго
этажа  вниз,  но  отделался  тяжелыми  ушибами.  Другого   из   заключенных,
Левандовского, жандармы довели до  психического  расстройства.  Были  и  еще
жертвы.
   Среди арестованных было много случайного народу.  Некоторые  из  тех,  на
кого мы надеялись,  отходили,  даже  выдавали.  Наоборот,  кое-кто  из  тех,
которые стояли в тени, показали силу  характера.  Арестованным,  и  надолго,
оказался почему-то токарь - немец Август Дорн, лет пятидесяти, всего раз или
два заглянувший в кружок. Он держал себя  великолепно,  пел  на  всю  тюрьму
веселые, не  всегда,  правда,  добродетельные  немецкие  песенки,  шутил  на
ломаном русском языке, поддерживая дух  молодых.  В  московской  пересыльной
тюрьме, где мы сидели в общей камере, Дорн убеждал  самовар  приблизиться  к
нему и заканчивал диалог так: "Не хочешь, тогда Дорн пойдет к тебе!" И  хотя
сцена повторялась изо дня в день, все добродушно смеялись.
   Николаевская организация получила жестокий удар, но не исчезла. Нас скоро
заменили другие. И революционеры, и жандармы становились опытнее.
   Глава VIII
   МОИ ПЕРВЫЕ ТЮРЬМЫ
   При общей облаве в январе 1898 г. я был арестован не  в  Николаеве,  а  в
имении крупного  помещика  Соковника,  куда  Швиговский  перешел  на  службу
садовником. Я заехал к  нему  по  пути  из  Яновки  в  Николаев,  с  большим
портфелем  рукописей,  рисунков,  писем  и   всякого   вообще   нелегального
материала. На ночь Швиговский спрятал опасный пакет в яму с капустой,  а  на
рассвете, отправляясь сажать лес, вынул папку из ямы, чтоб передать мне  для
работы. В это время  как  раз  и  нагрянули  жандармы.  Швиговский  успел  в
передней бросить пакет за кадку с  водой.  Экономке,  которая  под  надзором
жандармов кормила нас обедом, Швиговский  успел  шепнуть,  чтоб  она  унесла
папку и спрятала получше. Старуха не нашла ничего другого, как зарыть  папку
в саду в снег. Мы твердо считали, что документы не  попадут  в  руки  врага.
Наступила весна, снег стаял, выросла трава и снова скрыла  папку,  разбухшую
от весенней воды. Мы сидели  в  тюрьме.  Наступило  лето.  Рабочий  косил  в
помещичьем саду траву, два его мальчика,  игравшие  тут  же,  наткнулись  на
пакет и передали отцу, тот снес его в барский дом, а  перепуганный  насмерть
либеральный помещик немедленно свез бумаги в Николаев и сдал их жандармскому
полковнику. Почерки рукописей послужили уликой против нескольких лиц.
   Старая николаевская тюрьма совсем не была приспособлена для политических,
да еще в таком числе. Я попал в одну камеру с молодым переплетчиком  Явичем.
Камера была очень велика, человек на  тридцать,  без  всякой  мебели  и  еле
отапливалась. В двери был большой квадратный вырез в коридор, открытый прямо
на двор. Стояли январские морозы. На ночь нам клали на пол соломенник,  а  в
шесть часов утра выносили его. Подниматься и одеваться было мукой. В пальто,
в шапках и калошах мы садились с Явичем плечо к плечу  на  пол  и,  упершись
спинами в чуть теплую печь, грезили и дремали час-два.  Это  было,  пожалуй,
самое счастливое время дня. На допрос нас не звали.  Мы  бегали  из  угла  в
угол, чтоб согреться, предавались воспоминаниям, догадкам и надеждам. Я стал
заниматься  с  Явичем  науками.  Так  прошло  недели  три.  Потом  наступила
перемена. Меня вызвали в тюремную контору с вещами и  передали  двум  рослым
жандармам, которые перевезли меня на лошадях в херсонскую тюрьму.  Это  было
еще более старое  здание.  Камера  была  просторная,  но  с  узким,  наглухо
заделанным окном в  тяжелом  железном  переплете,  едва  пропускавшем  свет.
Одиночество было полное, абсолютное, беспросветное. Ни прогулок, ни соседей.
Из заделанного по-зимнему окна ничего не было видно. Передач  с  воли  я  не
получал. У меня не было ни чаю, ни сахару. Арестантскую похлебку давали  раз
в день, в обед. Паек ржаного хлеба с солью служил мне завтраком и ужином.  Я
вел с собой длинные диалоги о том, имею ли я право увеличить утреннюю порцию
за  счет  вечерней.  Утренние  доводы  казались  вечером  бессмысленными   и
преступными. За ужином я ненавидел того, который завтракал. У меня  не  было
смены белья. Три месяца я носил одну и ту же пару.  У  меня  не  было  мыла.
Тюремные паразиты ели меня заживо. Я давал себе урок:  пройти  по  диагонали
тысячу сто одиннадцать шагов.  Мне  шел  девятнадцатый  год.  Изоляция  была
абсолютная, какой я позже не знал нигде  и  никогда,  хотя  побывал  в  двух
десятках тю