ил  к  азбуке
экономической науки и ставил перед собою вопрос  о  том,  должна  ли  Россия
проходить через стадию капитализма, марксисты старшего поколения успели  уже
найти путь к рабочим и превратиться в социал-демократов.
   К первому большому  перекрестку  на  своем  пути  я  подошел  политически
малоподготовленным, даже для тогдашнего своего  семнадцатилетнего  возраста.
Слишком  много  вопросов  вставало  передо  мной   сразу,   без   соблюдения
необходимой последовательности и очередности. Я метался. Одно можно  сказать
уверенно: в сознании моем был уже заложен жизнью серьезный запас социального
протеста. Из чего  он  состоял?  Из  сочувствия  к  обиженным  и  возмущения
несправедливостью. Пожалуй, последнее чувство было самым  сильным.  Во  всех
моих  бытовых  впечатлениях,  начиная  с   раннего   детства,   человеческое
неравенство  выступало  в  исключительно   грубых   и   обнаженных   формах,
несправедливость   получала   нередко   характер   наглой   безнаказанности,
человеческое достоинство попиралось на каждом шагу. Достаточно  вспомнить  о
порке крестьян.  Все  это  воспринималось  остро  еще  до  всяких  теорий  и
создавало запас впечатлений большой  взрывчатой  силы.  Может  быть,  именно
поэтому я как бы колебался некоторое время  перед  теми  большими  выводами,
которые необходимо было сделать из наблюдений первого периода моей жизни.
   Но была в моем развитии и другая сторона.  При  смене  поколений  мертвый
нередко хватает живого. Так было и с тем поколением русских  революционеров,
ранняя юность которых складывалась под гнетом атмосферы восьмидесятых годов.
Несмотря на большие перспективы, открывавшиеся новым  учением,  на  практике
марксисты сплошь да рядом  оказывались  в  плену  консервативных  настроений
восьмидесятых годов, проявляли неспособность к смелой  инициативе,  пасовали
перед  препятствиями,  отодвигали  революцию   в   неопределенное   будущее,
социализм склонны были считать делом эволюционной работы столетий.
   В  такой  семье,  как  семья  Шпенцера,  несколькими  годами  раньше  или
несколькими годами позже несравненно громче  звучал  бы  голос  политической
критики. На мою долю выпали самые глухие годы. Политических  бесед  в  семье
почти не было, большие вопросы обходились. В школе то же самое. Я несомненно
многое впитал из этой атмосферы восьмидесятых годов. И позже,  когда  я  уже
стал оформляться как революционер, я ловил  себя  на  недоверии  к  действию
масс, на книжном, абстрактном и потому скептическом отношении  к  революции.
Со всем этим я должен был бороться в самом себе - размышлением,  чтением,  а
главное, опытом, пока не победил в себе элементы психической косности.
   Но нет худа без добра. Может быть,  именно  то  обстоятельство,  что  мне
пришлось сознательно преодолевать в себе отголоски восьмидесятых годов, дало
мне возможность серьезнее, конкретнее и глубже подойти к основным  проблемам
массового действия. Прочно только то, что завоевано в бою. Все это,  однако,
относится к более отдаленным главам моего повествования.
   В седьмом классе я учился уже не в  Одессе,  а  в  Николаеве.  Город  был
провинциальнее, училище стояло на более  низком  уровне.  Но  год  учения  в
Николаеве, 1896-й, стал переломным годом моей юности,  ибо  поставил  передо
мною вопрос о моем месте в человеческом обществе, Я жил в  семье,  где  были
взрослые дети, уже слегка захваченные новыми течениями. Замечательное  дело:
на первых порах я давал  в  разговоре  решительный  отпор  "социалистическим
утопиям". Я разыгрывал из себя скептика, который через все  это  прошел.  На
политические  вопросы  я  откликался  не  иначе,  как   тоном   иронического
превосходства. Хозяйка, у которой я жил, глядела на меня с удивлением и даже
ставила меня в пример, правда, не совсем уверенно, своим собственным  детям,
которые были несколько старше меня и  тянули  влево.  Но  это  была  с  моей
стороны лишь неравная борьба за свою самостоятельность. Я  пытался  избежать
личного влияния на меня тех молодых социалистов, с которыми  меня  столкнула
судьба. Неравная борьба  длилась  всего  несколько  месяцев.  Идеи,  которые
носились в воздухе, были сильнее меня. Тем более что в глубине души я ничего
так не хотел, как подчиниться  им.  Уже  через  несколько  месяцев  жизни  в
Николаеве  поведение  мое  коренным  образом  изменилось.  Я  отказался   от
напускного консерватизма и забирал влево с такой  стремительностью,  которая
отпугивала кой-кого из моих новых  друзей.  "Как  же  так?  -  говорила  моя
хозяйка, - напрасно, значит, я вас ставила в пример своим детям".
   Школьные  занятия  я  запустил.  Вывезенных  из  Одессы  знаний  хватало,
впрочем, на  то,  чтоб  удерживать  кое-как  официальное  положение  первого
ученика. Я все чаще манкировал училищем. Однажды ко мне на квартиру явился с
визитом инспектор, чтоб проверить причину моих  неявок.  Я  чувствовал  себя
униженным до последней степени. Но инспектор был  вежлив,  убедился,  что  в
семье, где я жил, как и в моей комнате, царил порядок, и мирно удалился. Под
матрацем у меня лежало несколько нелегальных брошюр.
   Кроме молодежи, тяготевшей к марксизму, я встретился в Николаеве  впервые
с несколькими бывшими ссыльными, состоявшими под надзором полиции. Это  были
второстепенные    фигуры    периода    упадка    народнического    движения.
Социал-демократы еще не возвращались из ссылки, они  только  отправлялись  в
нее. Два встречных течения создавали идейные  водовороты.  В  них  некоторое
время покружился  и  я.  От  народничества  шел  запах  затхлости.  Марксизм
отпугивал  так  называемой  "узостью".  Сгорая  от  нетерпения,  я   пытался
схватывать идеи чутьем. Но они не давались так  просто.  Вокруг  себя  я  не
находил никого, кто мог бы служить надежной опорой.  Да  к  тому  же  каждая
новая беседа заставляла меня с горечью, с обидой, с отчаянием  убеждаться  в
своем невежестве.
   Я  познакомился  и  сблизился   с   садовником   Швиговским,   чехом   по
происхождению. В его лице я видел впервые рабочего, который получал  газеты,
читал по-немецки, знал классиков, свободно участвовал в спорах марксистов  с
народниками. Его избушка в саду, состоявшая из одной комнаты,  была  местом,
где встречались приезжие студенты, бывшие ссыльные и местная молодежь. Через
Швиговского можно было достать  запрещенную  книгу.  В  разговорах  ссыльных
мелькали имена народовольцев: Желябова, Перовской, Фигнер -  не  как  героев
легенды, а как живых людей, с которыми встречались если не эти ссыльные,  то
их старшие друзья. У меня было такое  чувство,  что  я  включаюсь  маленьким
звеном в большую цепь.
   Я набрасывался на книги в страхе, что всей жизни не хватит на  подготовку
к действию.  Чтение  было  нервное,  нетерпеливое  и  несистематическое.  От
нелегальных брошюрок предшествующей  эпохи  я  переходил  к  "Логике"  Джона
Стюарта Милля, потом садился за "Первобытную культуру" Липперта, не  дочитав
"Логики" и до половины. Утилитаризм Бентама  казался  мне  последним  словом
человеческой  мысли.  В  течение  нескольких  месяцев  я   чувствовал   себя
несокрушимым бентамистом. По  той  же  линии  шли  увлечения  реалистической
эстетикой Чернышевского.  Не  покончив  с  Липпертом,  я  перебрасывался  на
"Историю французской революции" Минье. Каждая книга жила  особо,  не  находя
себе места  в  системе.  Борьба  за  систему  имела  напряженный,  моментами
неистовый характер. В то же время я отталкивался от марксизма отчасти именно
потому, что он представлял собой законченную систему.
   Одновременно  я  стал  читать  газеты,  не  так,  как  в  Одессе,  а  под
политическим  углом  зрения.  Наибольшим  авторитетом   пользовалась   тогда
московская либеральная газета  "Русские  ведомости".  Мы  ее  не  читали,  а
изучали, начиная с импотентных профессорских  передовиц  и  кончая  научными
фельетонами. Гордостью газеты были иностранные корреспонденции, особенно  из
Берлина.  Через  "Русские  ведомости"  я  получил  первое  представление   о
политической жизни Западной Европы, особенно о парламентских партиях. Сейчас
трудно даже представить себе то волнение,  с  каким  мы  следили  за  речами
Бебеля и даже Евгения Рихтера. И до сих пор я помню фразу, которую Дашинский
бросил вошедшим в здание парламента полицейским:  "Я  представитель  30  000
рабочих и крестьян Галиции, кто смеет ко мне прикоснуться!" Мы рисовали себе
при  этом  титаническую  фигуру  галицийского   революционера.   Театральные
подмостки парламентаризма, увы, жестоко  обманывали  нас.  Успехи  немецкого
социализма,  президентские  выборы  в  Соединенных   Штатах,   потасовки   в
австрийском рейхсрате, происки французских роялистов - все  это  захватывало
нас гораздо больше, чем личная судьба каждого из нас.
   Тем временем отношения с родными  ухудшились.  Приезжая  в  Николаев  для
продажи зерна, отец какими-то путями узнал  о  моих  новых  знакомствах.  Он
чувствовал, что надвигается опасность, но надеялся еще  отвратить  ее  силою
отцовского  авторитета.  У  нас  было   несколько   бурных   объяснений.   Я
не-примиримо боролся  за  свою  самостоятельность,  за  право  выбора  пути.
Кончилось тем, что я отказался от материальной помощи  семьи,  покинул  свою
ученическую квартиру и поселился  вместе  со  Швиговским,  который  к  этому
времени арендовал другой сад, с более обширной  избою.  Здесь  мы  вшестером
жили "коммуной". Летом число наше увеличивалось  одним-двумя  туберкулезными
студентами,  искавшими  чистого  воздуха.  Я  стал  давать  уроки.  Мы  жили
спартанцами, без постельного белья,  и  питались  похлебками,  которые  сами
готовили. Мы носили синие блузы, круглые соломенные шляпы и черные палки.  В
городе считали, что мы  примкнули  к  таинственной  секте.  Мы  беспорядочно
читали, неистово спорили, страстно заглядывали в будущее  и  были  по-своему
счастливы.
   Через некоторое время мы создали общество для  распространения  в  народе
полезных книг. Мы собирали денежные взносы, покупали дешевые издания, но  не
умели их распространять. В саду Швиговского работали один наемный рабочий  и
один подросток - ученик. Нашу просветительную энергию  мы  направили  прежде
всего  на  них.  Но  рабочий  оказался  переодетым  жандармом,  который  был
специально подкинут к нам в сад для наблюдения за  нами.  Его  звали  Кирилл
Тхоржевский. Он втянул в связь с жандармами и подростка. Тот  стащил  у  нас
большую пачку народных книг и снес ее в жандармское управление. Начало  было
явно неудачно. Но мы твердо надеялись на успехи в будущем.
   Я написал для народнического издания в Одессе полемическую статью  против
первого марксистского журнала. В статье было много эпиграфов, цитат  и  яду.
Содержания в ней было значительно меньше. Я послал статью по почте, а  через
неделю сам поехал за ответом. Редактор через большие очки с симпатией глядел
на автора,  у  которого  вздымалась  огромная  копна  волос  на  голове  при
отсутствии хотя бы намека на  растительность  на  лице.  Статья  не  увидела
света. Никто от этого не потерял, меньше всего я сам.
   Когда  выборная  дирекция   общественной   библиотеки   подняла   годовую
абонементную плату с пяти  рублей  до  шести,  мы  увидели  в  этом  попытку
отгородиться от демократии и ударили в набат. Несколько недель мы  только  и
делали, что подготовляли общее собрание членов  библиотеки.  Мы  вытряхивали
все свои демократические карманы, собирали  рубли  и  полтинники  и  на  эти
деньги записывали новых, более радикальных членов, из которых далеко не  все
обладали не только шестью рублями, но и указанным  в  уставе  двадцатилетним
возрастом. Книгу заявлений в библиотеке мы превратили в  собрание  пламенных
памфлетов. На годовом собрании  сшиблись  две  партии:  чиновники,  учителя,
либеральные помещики и морские офицеры, с одной стороны, мы, демократия, - с
другой. Победа оказалась за нами по всей линии: мы восстановили пятирублевую
плату и выбрали новое правление.
   Бросаясь из стороны в сторону, мы решили создать университет  на  началах
взаимообучения. Слушателей было человек двадцать. На меня  легли  лекции  по
социологии. Это звучало гордо. Я готовился к  своему  курсу  изо  всех  сил.
После двух лекций, прошедших вполне благополучно, я почувствовал сразу,  что
мои ресурсы истощены. Второй  лектор,  на  ко-торого  лег  курс  французской
революции,  сбился  на  первых  фразах  и  пообещал  представить  лекцию   в
письменном виде. Обещания он, разумеется, не выполнил. На  этом  предприятие
закончилось.
   Тогда с этим самым вторым лектором, старшим из  братьев  Соколовских,  мы
решили написать драму. Для этой цели мы даже вышли  временно  из  коммуны  и
укрылись в отдельной комнате, никому не  сообщая  адреса.  Пьеса  наша  была
проникнута общественными тенденциями на  фоне  борьбы  поколений.  Хотя  оба
драматурга еще полунедоверчиво относились к марксизму, тем не менее народник
в пьесе представлял собою скорее инвалидную фигуру,  а  бодрость,  свежесть,
надежда  были  на  стороне  молодых   марксистов.   Такова   сила   времени!
Романический элемент нашел выражение в том, что разбитый жизнью революционер
старшего  поколения  влюбляется  в  марксистку,  но   она   отчитывает   его
немилосердной речью о крушении народничества.
   Работа над пьесой шла немалая. Иногда мы писали совмест-но, подталкивая и
поправляя друг друга, иногда разбивали сцены на части, и  каждый  из  нас  в
течение дня заготовлял явление или монолог. А в монологах, нужно сказать,  у
нас недостатка не было. Вечером  Соколовский  приходил  со  службы,  которая
позволяла  ему  свободно  обрабатывать  жалобные   речи   разбитого   жизнью
семидесятника. Я возвращался с уроков или  от  Швиговского.  Хозяйская  дочь
подавала нам самовар.  Соколовский  вынимал  из  карманов  хлеб  и  колбасу.
Отделенные таинственной броней от всего мира, драматурги  проводили  остаток
вечера в напряженной работе. Первое действие мы  написали  целиком,  даже  с
надлежащим эффектом под занавес. Остальные  действия,  числом  четыре,  были
только в набросках. Чем дальше мы подвигались, однако тем больше  охладевали
к  своей  работе.  Через  некоторое  время  мы  пришли  к  заключению,   что
таинственную комнату нашу надо ликвидировать, а завершение драмы отложить до
будущего времени. Сверток рукописей был перенесен  Соколовским  на  какую-то
другую квартиру. Позже, когда мы сидели уже в одесской  тюрьме,  Соколовский
сделал через своих родных попытку разыскать рукопись.  Может  быть,  у  него
мелькала мысль о том, что ссылка  будет  как  раз  подходящим  временем  для
обработки драматического произведения. Но  рукописи  не  было,  она  исчезла
бесследно. Вернее всего, хозяева, у  которых  она  хранилась,  после  ареста
злополучных авторов сочли за лучшее предать ее сожжению. Я мирюсь с этим тем
легче, что на дальнейшем моем, не  всегда  гладком  жизненном  пути  у  меня
пропали рукописи несравненно большего значения.
   Глава VII
   МОЯ ПЕРВАЯ
   РЕВОЛЮЦИОННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ
   Осенью 1896 г. я все же посетил деревню. Но  дело  ограничилось  коротким
перемирием с семьей. Отец хотел, чтоб я стал инженером. А  я  еще  колебался
между  чистой  математикой,  к  которой  чувствовал  большое  тяготение,   и
революцией, которая постепенно овладевала мною. Каждое прикосновение к этому
вопросу приводило к острому кризису в семье. Все были мрачны, все  страдали,
старшая сестра  потихоньку  плакала,  и  никто  не  знал,  что  предпринять.
Гостивший в деревне дядя, инженер и владелец завода в Одессе, уговорил  меня
поехать на время к нему. Это все же был, хоть временный, выход из тупика.  Я
прожил  у  дяди  несколько  недель.  Мы  спорили  о  прибыли  и  прибавочной
стоимости. Мой дядя был сильнее в присвоении прибыли, чем в  объяснении  ее.
Поступление на математический факультет  оттягивалось.  Я  жил  в  Одессе  и
искал. Чего?  Главным  образом,  себя.  Я  заводил  случайные  знакомства  с
рабочими, доставал нелегальную литературу, давал уроки, читал тайные  лекции
старшим ученикам ремесленного училища, вел  споры  с  марксистами,  все  еще
пытаясь не сдаваться. С последним осенним пароходом я  уехал  в  Николаев  и
снова поселился со Швиговским в саду.
   Возобновилось старое. Мы обсуждали последние книжки радикальных журналов,
спорили о  дарвинизме,  неопределенно  готовились  и  ждали.  Что  послужило
непосредственным толчком к начатию революционной пропаганды? На  это  трудно
ответить. Толчок был внутренний. В той интеллигентской среде,  в  которой  я
вращался, никто не вел настоящей  революционной  работы.  Мы  отдавали  себе
отчет в том, что между нашими бесконечными беседами за чаем и  революционной
организацией - целая пропасть.  Мы  знали,  что  связи  с  рабочими  требуют
большой конспирации. Это слово мы произносили серьезно, с  уважением,  почти
мистическим. Мы не сом-невались, что в конце концов перейдем от  чаепитий  к
конспирации, но никто определенно не говорил, когда и  как  это  произойдет.
Чаще всего в оправдание оттяжек мы говорили друг другу: надо  подготовиться.
И это не было так уж неверно.
   Но что-то, очевидно, сдвинулось в воздухе и резко приблизило наш  переход
на путь революционной пропаганды. Сдвиг произошел не непосредственно в самом
Николаеве, а во всей стране, прежде всего в столицах, но отдался и у нас.  В
1896 г. в Петербурге разразились  знаменитые  массовые  стачки  ткачей.  Это
придало  духу  интеллигенции.  Почувствовав  пробуждение  тяжелых  резервов,
студенты стали смелее. Летом, на Рождество  и  на  Пасху  десятки  студентов
появлялись  в  Николаеве  и  приносили  с  собой  отголоски   петербургской,
москов-ской и  киевской  борьбы.  Некоторых  исключали  из  университета,  и
недавние гимназисты возвращались с ореолом борцов. В феврале 1897 г.  сожгла
себя в Петропавловской крепости  курсистка  Ветрова.  Эта  трагедия,  так  и
оставшаяся невыясненной до конца, всполошила всех. В университетских городах
происходили волнения. Аресты и высылки учащались.
   К  революционной  работе  я  приступил  под  аккомпанемент   "ветровских"
демонстраций. Дело было так: я шел  по  улице  с  младшим  участником  нашей
коммуны Григорием Соколов-ским, юношей моего  примерно  возраста.  "Надо  бы
все-таки и нам начать", - говорил я. "Надо начать, - ответил Соколовский.  -
Только как?" - "Вот именно: как? - Надо найти рабочих, никого не дожидаться,
никого не спрашивать, а найти рабочих и начать". - "Я думаю, найти можно,  -
сказал Соколовский. - У меня был знакомый сторож на бульваре, библеец. Вот я
к нему и схожу".
   Соколовский в тот же день сходил на бульвар к библейцу. Того уже давно не
было. Была какая-то женщина, а у этой женщины был  знакомый,  тоже  сектант.
Через этого знакомого незнакомой нам  женщины  Соколовский  в  тот  же  день
познакомился с несколькими рабочими, среди которых  был  электротехник  Иван
Андреевич Мухин, ставший вскоре  главной  фигурой  организации.  Соколовский
вернулся с поисков с горящими глазами. "Вот это люди так люди!"
   На другой день мы  сидели  в  трактире,  группой  человек  в  пять-шесть.
Музыкальная машина бешено грохотала над нами и  прикрывала  нашу  беседу  от
посторонних. Мухин, худощавый, бородка клинышком, щурит лукаво  умный  левый
глаз, глядит дружелюбно, но опасливо на мое  безусое  и  безбородое  лицо  и
обстоятельно, с лукавыми остановочками, разъясняет мне: "Евангелие для  меня
в этом деле, как крючок. Я  с  религии  начинаю,  а  перевожу  на  жизнь.  Я
штундистам на днях на фасолях всю правду раскрыл". -  "Как  на  фасолях?"  -
"Очень просто: кладу зерно на стол - вот это  царь,  кругом  еще  обкладываю
зерна: это министры, архиереи, генералы, дальше - дворянство, купечество,  а
вот эти фасоли кучей  -  простой  народ.  Теперь  спрашиваю:  где  царь?  Он
показывает в середку. Где министры? Показывает кругом. Как я ему сказал, так
он и мне говорит. Ну, теперь постой, - говорит