абе  поражение  за  поражением,  и
оттяжка  шла  на  руку  национальному  реформизму,  автоматически   укрепляя
сталинскую бюрократию против меня и моих политических друзей.
   Насквозь филистерская,  невежественная  и  просто  глупая  травля  теории
перманентной революции выросла из этих  именно  психологических  источников.
Сплетничая за бутылкой или возвращаясь с балета, один самодовольный чиновник
говорил по моему адресу другому самодовольному  чиновнику:  "У  него  только
перманентная  революция  на  уме".  С  этим  тесно   связаны   обвинения   в
неартельности, в индивидуализме, в аристократизме. "Не все же  и  не  всегда
для революции, надо и для себя", - это настроение переводилось  так:  "Долой
перманентную  революцию!"  Протест  против  теоретической   требовательности
марксизма и политической требовательности революции постепенно принимал  для
этих людей форму борьбы против "троцкизма". Под этим флагом шло освобождение
мещанина в большевике. Вот в чем состояла  потеря  мною  власти  и  вот  что
определяло те формы, в каких эта потеря произошла.
   Я рассказывал, как со смертного одра Ленин  направлял  свой  удар  против
Сталина и его союзников - Дзержинского и  Орджоникидзе.  Ленин  Дзержинского
очень ценил. Охлаждение между ними началось тогда, когда Дзержинский  понял,
что Ленин не считает его способным на руководящую хозяйственную работу. Это,
собственно, и толкнуло Дзержинского на сторону Сталина. Тут  уж  Ленин  счел
нужным ударить по Дзержинскому как  по  опоре  Сталина.  Орджоникидзе  Ленин
хотел за проявление генерал-губернаторских качеств исключить из партии. Свою
записку, в которой он обещал грузинским большевикам полную поддержку  против
Сталина, Дзержинского и Орджоникидзе, Ленин  адресовал  Мдивани.  На  судьбе
этих  четырех  лиц  ярче  всего  обнаруживается   переворот,   произведенный
сталинской фракцией в партии. Дзержинский после смерти Ленина был  поставлен
во главе  ВСНХ,  т.е.  всей  государственной  промышленности.  Орджоникидзе,
намеченный к исключению, был  поставлен  во  главе  Центральной  Контрольной
Комиссии. Сталин не только остался, вопреки Ленину, генеральным  секретарем,
но и получил от аппарата неслыханные полномочия. Наконец,  Буду  Мдивани,  с
которым Ленин солидаризировался против Сталина, сидит  сейчас  в  тобольской
тюрьме. Подобная "перегруппировка" произведена во всем  руководстве  партии,
сверху донизу. Мало того: во всех  без  исключения  партиях  Интернационала.
Эпоху эпигонов от эпохи Ленина отделяет не только  идейная  пропасть,  но  и
законченный организационный переворот.
   Сталин - главное орудие этого переворота. Он одарен практическим смыслом,
выдержкой и настойчивостью в преследовании поставленных целей.  Политический
его кругозор крайне узок. Теоретический уровень совершенно  примитивен.  Его
компилятивная книжка "Основы ленинизма", в которой он  пытался  отдать  дань
теоретическим традициям партии, кишит ученическими ошибками. Незнакомство  с
иностранными языками вынуждает его следить  за  политической  жизнью  других
стран только с чужих слов. По  складу  ума  это  упорный  эмпирик,  лишенный
творческого воображения. Верхнему слою партии (в более  широких  кругах  его
вообще не знали) он казался всегда человеком, созданным для вторых и третьих
ролей. И то, что он играет сейчас первую роль, характеризует не столько его,
сколько переходный период политического  сползания.  Еще  Гельвеций  сказал:
"Каждый период имеет своих великих людей, а если их нет - он их выдумывает".
Сталинизм это прежде всего работа безличного аппарата на спуске революции.

   Ленин скончался 21 января 1924 г. Смерть  уже  явилась  для  него  только
избавлением от физических и нравственных страданий.  Свою  беспомощность,  и
прежде всего отсутствие речи при полной ясности сознания, Ленин  не  мог  не
ощущать  как  невыносимое  унижение.   Он   уже   не   терпел   врачей,   их
покровительственного тона, их банальных шуточек, их фальшивых обнадеживаний.
Пока он еще владел речью, он как бы  мимоходом  задавал  врачам  проверочные
вопросы,  незаметно  для  них   ловил   их   на   противоречиях,   добивался
дополнительных разъяснений и заглядывал сам  в  медицинские  книги.  Как  во
всяком другом деле, он и тут  стремился  достигнуть  прежде  всего  ясности.
Единственный из медиков, которого он терпел, был Федор Александрович  Гетье.
Хороший врач и человек, чуждый царедворческих черт,  Гетье  был  привязан  к
Ленину и Крупской настоящей человеческой привязанностью. В тот период, когда
Ленин  уже  не  подпускал  к  себе   остальных   врачей,   Гетье   продолжал
беспрепятственно навещать его. Гетье был в то  же  время  близким  другом  и
домашним врачом моей семьи в течение всех годов революции.  Благодаря  этому
мы всегда имели наиболее добросовестные и  продуманные  отзывы  о  состоянии
Владимира  Ильича,  дополнявшие   и   исправлявшие   безличные   официальные
бюллетени.
   Не раз я допрашивал Гетье о  том,  сохранит  ли  в  случае  выздоровления
ленинский интеллект  свою  силу?  Гетье  отвечал  примерно  так:  увеличится
утомляемость,  не  будет  прежней  чистоты  работы,  но  виртуоз   останется
виртуозом.  В  промежутке  между  первым  и  вторым  ударом   этот   прогноз
подтвердился  целиком.  К  концу  заседаний   Политбюро   Ленин   производил
впечатление безнадежно уставшего человека. Все мышцы лица опускались,  блеск
глаз потухал, увядал даже могучий лоб, тяжело свисали вниз плечи - выражение
лица и всей фигуры резюмировалось одним словом: усталость.  В  такие  жуткие
минуты Ленин казался мне обреченным. Но проведя одну хорошую ночь, он  снова
обретал силу своей мысли. Статьи, написанные им  в  промежутке  между  двумя
ударами, стоят на уровне его лучших работ. Влага в источнике была та же,  но
ее становилось все меньше и меньше. И после второго удара Гетье  не  отнимал
совсем последней надежды. Но оценки его становились все  сумрачнее.  Болезнь
затягивалась. Без злобы, но и без сожаления слепые  силы  природы  погрузили
великого больного в бессилие и безвыходность. Ленин не мог и не  должен  был
жить инвалидом. Но мы все еще не теряли надежды на его выздоровление.
   Мое недомогание приняло тем временем  затяжной  характер.  "По  настоянию
врачей, - пишет Н.И.Седова, - перевезли Л.Д.  в  деревню.  Там  Гетье  часто
навещал больного, к которому он относился с искренней заботой  и  нежностью.
Политикой он не интересовался, но жестоко  страдал  за  нас,  не  зная,  как
выразить свое сочувствие. Травля  застигла  его  врасплох.  Он  не  понимал,
выжидал, томился. В Архангельском он мне с волнением говорил о необходимости
отвезти Л.Д. в Сухум. В  конце  концов  мы  решились  на  это.  Путешествие,
длинное само по себе - через Баку, Тифлис, Батум, - удлинялось еще  снежными
заносами. Но дорога действовала скорее успокаивающим образом. По  мере  того
как отъезжали от Москвы, мы отрывались несколько от тяжести обстановки ее за
послед-нее  время.  Но  все  же  чувство  у  меня  было  такое,   что   везу
тяжелобольного.  Томила  неизвестность,  как  сложится   жизнь   в   Сухуме,
окружающие нас там будут ли друзья или враги?"
   21 января застигло нас на вокзале в Тифлисе, по пути в Сухум. Я  сидел  с
женой в рабочей части своего вагона, как всегда в тот период,  с  повышенной
температурой. Постучав, вошел мой верный сотрудник  Сермукс,  сопровождавший
меня в Сухум. По тому, как он вошел, с серо-зеленым лицом, и как, глядя мимо
меня  остекленевшими  глазами,   подал   мне   листок   бумаги,   я   почуял
катастрофическое. Это была расшифрованная  телеграмма  Сталина  о  том,  что
скончался Ленин. Я передал бумагу жене, которая уже успела понять все...
   Тифлисские власти получили вскоре такую же  телеграмму.  Весть  о  смерти
Ленина быстро расходилась кругами. Я соединился прямым проводом  с  Кремлем.
На свой запрос я получил ответ: "Похороны в субботу, все равно не  поспеете,
советуем продолжать лечение". Выбора, следовательно, не было. На самом  деле
похороны состоялись только в воскресенье,  и  я  вполне  мог  бы  поспеть  в
Москву. Как это ни кажется невероятным, но меня обманули насчет дня похорон.
Заговорщики по-своему правильно рассчитывали, что мне  не  придет  в  голову
проверять их, а позже можно будет всегда  придумать  объяснение.  Напоминаю,
что о первом заболевании Ленина мне сообщили только на третий день. Это  был
метод. Цель состояла в том, чтоб "выиграть темп".
   Тифлисские товарищи требовали, чтоб я немедленно  откликнулся  на  смерть
Ленина. Но у меня была одна потребность: остаться одному. Я не  мог  поднять
руку  к  перу.  Короткий  текст  московской  телеграммы  гудел   в   голове.
Собравшиеся, однако, ждали отклика.  Они  были  правы.  Поезд  задержали  на
полчаса. Я писал  прощальные  строки:  "Ленина  нет.  Нет  более  Ленина..."
Несколько написанных от руки страниц я передал на прямой провод.
   "Приехали совсем разбитые, - пишет жена. - Первый раз видели Сухум. Цвели
мимозы - их там много. Великолепные пальмы. Камелии. Был  январь,  в  Москве
стояли лютые морозы. Встретили нас абхазцы очень дружески. В  столовой  дома
отдыха висели рядом два портрета, один в трауре - Владимира Ильича, другой -
Л.Д. Хотелось снять этот по-следний, но мы не решились, опасаясь, что  будет
похоже на демонстрацию".
   В Сухуме я лежал долгими днями на  балконе  лицом  к  морю.  Несмотря  на
январь, ярко и тепло грело в небе солнце. Между балконом и сверкающим  морем
высились пальмы. Постоянное ощущение  повышенной  температуры  сочеталось  с
гудящей мыслью о смерти Ленина. Я перебирал в уме этапы своей жизни, встречи
с Лениным, расхождения, полемику, сближение,  совместную  работу.  Отдельные
эпизоды всплывали  с  фантастической  яркостью.  Постепенно  и  целое  стало
вырисовываться со все большей отчетливостью. Я гораздо яснее представил себе
тех "учеников", которые бывали верны учителю  в  малом,  но  не  в  большом.
Вместе с дыханием моря я всем существом своим  ассимилировал  уверенность  в
своей исторической правоте против эпигонов...
   27 января 1924 г. Над пальмами, над морем царила сверкающая  под  голубым
покровом тишина. Вдруг ее перерезало залпами. Частая  стрельба  пачками  шла
где-то внизу, со стороны моря. Это был салют Сухума вождю, которого  в  этот
час хоронили в Москве. Я думал о нем и о той, которая долгие годы  была  его
подругой и весь мир воспринимала через него, а теперь хоронит его и не может
не чувствовать себя одинокой среди миллионов, которые горюют рядом с ней, но
по-иному, не так, как она. Я думал о Надежде  Константиновне  Крупской.  Мне
хотелось сказать ей  отсюда  слово  привета,  сочувствия,  ласки.  Но  я  не
решился. Все слова казались легковесными перед  тяжестью  совершившегося.  Я
боялся, что они прозвучат условностью. И я был  насквозь  потрясен  чувством
благодарности, когда неожиданно  получил  через  несколько  дней  письмо  от
Надежды Константиновны. Вот оно:

   Дорогой Лев Давыдович.
   Я пишу, чтобы рассказать вам, что  приблизительно  за  месяц  до  смерти,
просматривая вашу книжку, Владимир Ильич остановился на том  месте,  где  вы
даете характеристику Маркса и Ленина, и просил меня перечесть ему это место,
слушал очень внимательно, потом еще раз просматривал сам.
   И вот еще что хочу сказать: то отношение, которое сложилось у В.И. к  вам
тогда, когда вы приехали к нам в Лондон из Сибири, не изменилось у  него  до
самой смерти.
   Я желаю вам, Лев Давыдович, сил и здоровья и крепко обнимаю.
   Н.Крупская.

   В книжке, которую Владимир Ильич  просматривал  за  месяц  до  смерти,  я
сопоставлял Ленина с Марксом. Я  слишком  хорошо  знал  отношение  Ленина  к
Марксу, полное благодарной любви ученика и  -  пафоса  дистанции.  Отношение
учителя к ученику стало ходом истории, отношением теоретического предтечи  к
первому свершителю. Я нарушал в своей статье традиционный  пафос  дистанции.
Маркс и Ленин, исторически столь тесно связанные  и  в  то  же  время  столь
разные, были для  меня  двумя  предельными  вершинами  духовного  могущества
человека. И мне было отрадно, что Ленин незадолго до кончины со вниманием и,
может быть, с волнением читал мои строки о нем, ибо масштаб Маркса был  и  в
его глазах самым титаническим масштабом для измерения человеческой личности.
   С неменьшим волнением читал я  теперь  письмо  Крупской.  Она  брала  две
крайние точки связи с Лениным: октябрьский  день  1902  г.,  когда  я  после
побега из Сибири  поднял  Ленина  ранним  утром  с  его  жесткой  лондонской
постели, и конец декабря 1923 г., когда Ленин дважды перечитывал мою  оценку
его жизненного дела. Между  этими  двумя  точками  прошли  два  десятилетия,
сперва  совместной  работы,  затем  жестокой  фракционной  борьбы  и   снова
совместной работы на более высокой исторической основе.  По  Гегелю:  тезис,
антитезис, синтезис. И Крупская  свидетельствовала,  что  отношение  ко  мне
Ленина, несмотря на длительный период антитезиса,  оставалось  "лондонским":
это значит отношением горячей поддержки и дружеской приязни, но уже на более
высокой исторической основе.  Даже  если  б  не  было  ничего  другого,  все
фолианты фальсификаторов не  перевесили  бы  пред  судом  истории  маленькой
записочки, написанной Крупской через несколько дней после смерти Ленина.
   "Со значительными запозданиями  из-за  снежных  заносов  стали  приходить
газеты и приносили нам траурные речи, некрологи, статьи. Друзья ждали Л.Д. в
Москву, думали, что он возвратится с пути, никому в голову не приходило, что
Сталин своей телеграммой отрезал ему путь.  Помню  письмо  сына,  полученное
нами в Сухуме. Он был потрясен смертью Ленина, простуженный, с  температурой
в 40°, он ходил в своей  совсем  не  теплой  куртке  в  Колонный  зал,  чтоб
проститься с ним и ждал, ждал, ждал с  нетерпением  нашего  приезда.  В  его
письме слышались горькое недоумение и  неуверенный  упрек".  Это  я  привожу
слова из записей жены.
   В Сухум приезжала  ко  мне  делегация  Центрального  Комитета  в  составе
Томского, Фрунзе, Пятакова и Гусева, чтоб согласовать  со  мной  перемены  в
личном составе военного  ведомства.  По  существу  это  была  уже  чистейшая
комедия. Обновление личного состава в военном  ведомстве  давно  совершалось
полным ходом за моей спиною, и дело шло лишь о соблюдении декорума.
   Первый удар внутри военного ведомства  пришелся  по  Склянскому.  На  нем
прежде всего выместил Сталин свои неудачи  под  Царицыном,  свой  провал  на
Южном фронте, свою авантюру  под  Львовом.  Кляуза  высоко  подняла  змеиную
голову. Для подкопа под Склянского, в  перспективе  -  и  против  меня,  был
водворен в  военное  ведомство  за  несколько  месяцев  перед  тем  Уншлихт,
амбициозный и бездарный интриган. Склянский был смещен.  На  его  место  был
назначен Фрунзе, командовавший до  того  войсками  на  Украине.  Фрунзе  был
серьезной фигурой. Его партийный авторитет, благодаря  каторжным  работам  в
прошлом, был выше, чем молодой еще авторитет Склянского.  Фрунзе  обнаружил,
кроме того, во время войны несомненные способности полководца.  Как  военный
администратор он был несравненно слабее Склянского. Его увлекали абстрактные
схемы,  он  плохо  разбирался  в  людях  и  легко   подпадал   под   влияние
специалистов, преимущественно второстепенных.
   Но я хочу досказать о Склянском. Его грубо, т.е. чисто по-сталински, даже
не побеседовав с ним, перевели на хозяйственную работу. Дзержинский, который
рад был избавиться от Уншлихта, своего заместителя в ГПУ, и  приобрести  для
промышленности такого первоклассного администратора, как Склянский, поставил
последнего во главе суконного треста. Пожав на ходу плечами, Склянский вошел
в новую работу с головой.  Через  несколько  месяцев  он  решил  съездить  в
Соединенные Штаты,  посмотреть,  поучиться  и  обзавестись  машинами.  Перед
отъездом он зашел ко мне проститься и посоветоваться. Годы гражданской войны
мы проработали с ним рука об руку. Но мы гораздо больше говорили о  маршевых
ротах, военных уставах, ускоренных выпусках комсостава,  о  запасах  меди  и
алюминия для военных  заводов,  о  гимнастерках  и  приварке,  чем  о  чисто
партийных вопросах.  Нам  обоим  было  слишком  некогда.  После  заболевания
Ленина, когда интрига эпигонов стала просовывать  свои  щупальцы  в  военное
ведомство, я избегал разговоров  на  партийные  темы,  особенно  с  военными
работниками.  Положение  было  слишком   неопределенно,   разногласия   едва
намечались, создание фракций в армии таило в себе слишком большие опасности.
Потом я хворал. В это свидание со Склянским, летом 1925 г., когда я не стоял
уже во главе военного ведомства, мы переговорили о многом, если не обо всем.
   - Скажите мне, - спросил Склянский, - что такое Сталин?
   Склянский сам достаточно знал Сталина. Он хотел от меня  определения  его
личности и вместе объяснения его успехов. Я задумался.
   - Сталин, - сказал я, - это наиболее  выдающаяся  посредственность  нашей
партии.
   Это определение впервые во время нашей беседы  предстало  предо  мною  во
всем своем не только психологическом, но  и  социальном  значении.  По  лицу
Склянского  я  сразу  увидел,  что   помог   собеседнику   прощупать   нечто
значительное.
   - Знаете, - сказал он, - поражаешься тому, как  за  последний  период  во
всех   областях   выпирает   наверх    золотая    середина,    самодовольная
посредственность. И все это находит в Сталине своего вождя. Откуда это?
   - Это реакция после великого социального  и  психологического  напряжения
первых лет революции. Победоносная контрреволюция может иметь своих  больших
людей. Но  первая  ступень  ее,  термидор,  нуждается  в  посредственностях,
которые не видят дальше своего носа. Их сила в их политической слепоте,  как
у той мельничной лошади, которой кажется, что она идет вверх, тогда  как  на
деле она лишь толкает вниз покатый приводной круг. Зрячая  лошадь  на  такую
работу не способна.
   В этой беседе я впервые с полной ясностью,  я  бы  сказал,  с  физической
убедительностью подошел к проблеме термидора. Мы  уговорились  со  Склянским
вернуться к беседе после его возвращения из Америки. Через  небольшое  число
недель получилась телеграмма, извещавшая, что Склянский  утонул  в  каком-то
американском озере, катаясь на лодке. Жизнь неистощима на злые выдумки.
   Урну с прахом Склянского доставили в Москву. Никто не сомневался, что она
будет замурована в кремлевской стене,  на  Красной  площади,  которая  стала
пантеоном революции. Но секретариат ЦК решил хоронить Склянского за городом.
Прощальный визит ко мне Склянского был,  таким  образом,  записан  и  учтен.
Ненависть была перенесена на урну. Кроме того, умаление Склянского входило в
план общей борьбы против  того  руководства,  которое  обеспечило  победу  в
гражданской  войне.  Не  думаю,  чтобы  Склянский  при  жизни  интересовался
вопросом  о  том,  где  его  похоронят.  Но  решение  ЦК  получало  характер
политической  и  личной  низости.  Преодолевая  брезгливость,   я   позвонил
Молотову. Но решение осталось непреклонным. История перерешит и этот  вопрос
по-своему.

   Температура возобновилась у меня осенью 1924 г.  К  этому  времени  вновь
разыгралась дискуссия. На этот раз  она  была  вызвана  сверху,  по  заранее
разработанному плану. В  Ленин-граде,  в  Москве,  в  провинции  происходили
предварительно сотни и тысячи тайных совещаний по подготовке так  называемой
"дискуссии", т.е. систематической и планомерной травли, направленной на этот
раз не против оппозиции, а против меня лично. Когда тайная  подготовительная
работа была закончена, по сигналу из  "Правды"  открылась  единовременно  со
всех концов, со всех трибун, со всех страниц и столбцов,  во  всех  углах  и
щелях кампания против  троцкизма.  Это  было  в  своем  роде  величественное
зрелище.  Клевета  получила  видимость  вулканического  извержения.  Широкая
партийная масса б