рекращались. Мне несколько раз
казалось, что источники их где-то тут же, совсем близко от Политбюро. Но мне
было не до розысков и распутывания интриг. Один раз  только  я  упомянул  на
заседании Политбюро, что если б не драконовские меры под  Свияжском,  мы  не
заседали бы в Политбюро. "Абсолютно верно!" - подхватил Ленин и тут же  стал
быстро-быстро, как всегда, писать красными чернилами внизу чистого бланка со
штемпелем   Совнаркома.   Заседание   приостановилось,   так    как    Ленин
председательствовал.  Через  две  минуты  он  передал  мне  лист  бумаги  со
следующими строками:

   Председатель Совета
   Народных Комиссаров,
   Москва, Кремль,
   ...июля 1919 г.

   Товарищи!
   Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден,  в
абсолютной степени убежден, в правильности, целесообразности и необходимости
для пользы дела даваемого тов. Троцким  распоряжения,  что  поддерживаю  это
распоряжение всецело.
   В.Ульянов-Ленин.

   "Я вам выдам,  -  сказал  Ленин,  -  сколько  угодно  таких  бланков".  В
тягчайшей обстановке гражданской войны,  спешных  и  бесповоротных  решений,
среди которых могли быть и ошибочные, Ленин ставил заранее свою подпись  под
всяким решением, которое я найду нужным вынести в будущем. Между тем от этих
решений зависела жизнь и смерть человеческих существ. Может ли  вообще  быть
большее доверие  человека  к  человеку?  Самая  мысль  о  таком  необычайном
документе могла возникнуть у Ленина только потому, что он лучше  моего  знал
или подозревал источники интриги и  считал  необходимым  дать  ей  наивысший
отпор. Но решиться на такой шаг Ленин мог только потому, что был до  глубины
души  уверен  в  невозможности  с  моей  стороны  нелояльных  действий   или
злоупотребления властью. Эту уверенность он выразил  в  немногих  строках  с
предельной силой. Тщетно эпигоны стали бы искать у себя какого-либо  подобия
такого документа. Сталин мог бы наткнуться в  своем  архиве  разве  лишь  на
скрываемое им от партии "Завещание" Ленина, где о самом Сталине сказано, как
о нелояльном человеке,  способном  на  злоупотребления  властью.  Достаточно
сопоставить эти два текста: выданную мне  Лениным  неограниченную  моральную
доверенность и  выданный  им  же  Сталину  моральный  волчий  паспорт,  чтоб
получить полную меру отношений Ленина ко мне и к Сталину.
   Глава XXXIX
   БОЛЕЗНЬ ЛЕНИНА
   Первый отпуск я взял перед вторым конгрессом Коминтерна, весною 1920 г. Я
провел около двух месяцев под Москвой. Время делилось между лечением - около
этого  времени  я  начал  серьезно  лечиться,  -  тщательной   работой   над
Манифестом, который заменял в течение ближайших лет программу Коминтерна,  и
охотой. Потребность в отдыхе после годов напряжения была сильна. Но не  было
привычки к отдыху. Прогулки не были для  меня  отдыхом,  не  являются  им  и
сейчас.  Привлекательность  охоты  состоит  в  том,  что  она  действует  на
сознание, как оттяжной пластырь на больное место...
   В воскресенье в начале мая 1922 г. я ловил сетью  рыбу  на  старом  русле
Москвы-реки. Шел дождь, трава намокла, я поскользнулся  на  откосе,  упал  и
порвал себе сухожилия ноги.  Ничего  серьезного  не  было,  мне  нужно  было
провести несколько дней в постели. На третий день ко мне пришел Бухарин.  "И
вы в постели!" - воскликнул он в ужасе. "А кто еще кроме меня?" - спросил я.
"С Ильичем плохо: удар - не ходит, не говорит. Врачи теряются в догадках".
   Ленин очень следил за здоровьем своих сотрудников и нередко вспоминал при
этом слова какого-то эмигранта: старики вымрут, а молодые сдадут. "Многие ли
у нас знают, что такое Европа, что такое мировое рабочее движение? Пока мы с
нашей  революцией  одни,  -  повторял  Ленин,  -  международный  опыт  нашей
партийной верхушки  ничем  не  заменим".  Сам  Ленин  считался  крепышом,  и
здоровье его  казалось  одним  из  несокрушимых  устоев  революции.  Он  был
неизменно  активен,  бдителен,  ровен,  весел.  Только  изредка  я  подмечал
тревожные симптомы. В период первого конгресса Коминтерна  он  поразил  меня
усталым видом, неровным голосом, улыбкой больного. Я не раз говорил ему, что
он слишком расходует себя на второстепенные дела. Он соглашался, но иначе не
мог. Иногда жаловался - всегда мимоходом,  чуть  застенчиво  -  на  головные
боли. Но две-три недели отдыха восстанавливали его. Казалось, что Ленину  не
будет износу.
   В конце 1921 г. состояние его ухудшилось. 7  декабря  он  извещал  членов
Политбюро запиской: "Уезжаю сегодня.  Несмотря  на  уменьшение  мною  порции
работы и увеличение порции отдыха за  последние  дни,  бессонница  чертовски
усилилась. Боюсь, не смогу докладывать ни на партконференции, ни  на  съезде
Советов". Значительную часть времени Ленин  стал  проводить  в  деревне  под
Москвой. Но он внимательнейшим образом  следил  оттуда  за  ходом  дел.  Шла
подготовка к Генуэзской конференции. Ленин пишет  23  января  (1922)  членам
Политбюро:
   "Я сейчас получил два письма от Чичерина (от 20 и 22). Он ставит вопрос о
том, не следует ли,  за  приличную  компенсацию,  согласиться  на  маленькие
изменения  нашей  конституции,   именно   представительство   паразитических
элементов в советах.  Сделать  это  в  угоду  американцам.  Это  предложение
Чичерина  показывает,  по-моему,  что  его  надо  немедленно   отправить   в
санаторию, всякое попустительство в этом  отношении,  допущение  отсрочки  и
т.п. будет, по моему мнению, величайшей угрозой  для  всех  переговоров".  В
каждом слове этой  записки,  где  политическая  беспощадность  сочетается  с
лукавым добродушием, живет и дышит Ленин.
   Состояние здоровья его продолжало ухудшаться. В марте усилились  головные
боли. Врачи не нашли, однако, никаких органических  поражений  и  предписали
длительный отдых. Ленин безвыездно поселился в подмосковной деревне. Здесь в
начале мая его и настиг первый удар.
   Ленин заболел,  оказывается,  еще  третьего  дня.  Почему  мне  сразу  не
сказали? Тогда мне и в голову не приходили  какие-либо  подозрения.  Бухарин
говорил вполне искренне, повторяя то,  что  ему  внушили  "старшие".  В  тот
период Бухарин был привязан ко мне чисто бухаринской, т.е. полуистерической,
полуребяческой, привязанностью. Свой рассказ о болезни Ленина Бухарин кончил
тем, что повалился ко мне на кровать и, обхватив  меня  через  одеяло,  стал
причитать: "Не болейте, умоляю вас,  не  болейте...  есть  два  человека,  о
смерти которых я всегда думаю с ужасом... это Ильич и вы". Я его  дружелюбно
устыжал, чтоб  привести  в  равновесие.  Он  мешал  мне  сосредоточиться  на
тревоге, вызванной вестью, которую он принес. Удар был оглушающий. Казалось,
что сама революция затаила дыхание.
   "Первые слухи о болезни Ленина, - говорит в своих записях  Н.И.Седова,  -
передавались шепотом. Никто как будто никогда не  думал  о  том,  что  Ленин
может заболеть. Многим было известно, что Ленин зорко  следил  за  здоровьем
других, но сам, казалось,  он  не  был  подвержен  болезни.  Почти  у  всего
старшего  поколения  революционеров  сдавало  сердце,  уставшее  от  слишком
большой нагрузки. "Моторы дают перебои почти у всех",  -  жаловались  врачи.
"Только и есть два исправных сердца, -  говорил  Льву  Давыдовичу  профессор
Гетье, - это у Владимира Ильича да у вас.  С  такими  сердцами  до  ста  лет
жить". Исследование иностранных врачей подтвердило, что два сердца  из  всех
ими выслушанных в Москве работают на редкость хорошо: это  сердца  Ленина  и
Троцкого. Когда в здоровье Ленина произошел  внезапный  для  широких  кругов
поворот, он воспринимался как сдвиг в самой революции. Неужели  Ленин  может
заболеть, как всякий другой, и умереть? Нестерпимо было, что  Ленин  лишился
способности двигаться и говорить.  И  верилось  крепко  в  то,  что  он  все
одолеет, поднимется и поправится..." Таково было настроение всей партии.
   Гораздо позже,  оглядываясь  на  прошлое,  я  опять  вспомнил  со  свежим
удивлением то обстоятельство, что мне о болезни Ленина  сообщили  только  на
третий день. Тогда я не  останавливался  на  этом.  Но  это  не  могло  быть
случайно. Те, которые давно готовились стать моими  противниками,  в  первую
голову Сталин, стремились выиграть время. Болезнь Ленина была  такого  рода,
что могла сразу принести трагическую развязку. Завтра же, даже сегодня могли
ребром встать все вопросы руководства. Противники считали важным выгадать на
подготовку хоть день. Они шушукались между собою и нащупывали пути и  приемы
борьбы.  В  это  время,  надо   полагать,   уже   возникла   идея   "тройки"
(Сталин-Зиновьев-Каменев), которую предполагалось противопоставить  мне.  Но
Ленин  оправился.  Подгоняемый   непреклонной   волей,   организм   совершил
гигантское усилие. Мозг,  задыхавшийся  от  недостатка  крови  и  потерявший
способность связывать воедино звуки и буквы, вдруг ожил снова.
   В конце мая я ездил на рыбную ловлю верст за 80 от Москвы.  Там  оказался
детский  санаторий  имени  Ленина.  Дети  сопровождали  меня  вдоль   озера,
расспрашивали про здоровье Владимира Ильича, послали ему через меня  полевые
цветы и письмо.  Ленин  сам  еще  не  писал.  Он  продиктовал  через  своего
секретаря несколько строк: "Владимир Ильич поручил мне написать вам, что  он
приветствует вашу мысль отвезти от  него  подарок  детям  санатории  на  ст.
Подсолнечная. Владимир Ильич просит вас  также  передать  детишкам,  что  он
очень благодарит их за их сердечное письмо и цветы и жалеет,  что  не  может
воспользоваться  их  приглашением;  он  не   сомневается,   что   непременно
поправился бы среди них".
   В июле Ленин уже был на ногах и, не возвращаясь до октября  официально  к
работе, следил за всем и вникал во все. В эти месяцы  выздоровления  процесс
эсеров, в числе многого другого, очень занимал  его  внимание.  Эсеры  убили
Володарского,  убили  Урицкого,  тяжело  ранили  Ленина,  дважды  собирались
взорвать мой поезд. Мы не могли относиться к этому слегка.  Хоть  и  не  под
идеалистическим углом зрения, как наши  враги,  но  мы  умели  ценить  "роль
личности в истории". Мы не могли закрывать  глаза  на  то,  какая  опасность
грозит революции, если мы дадим врагам перестрелять всю нашу верхушку.
   Наши гуманитарные друзья, из  породы  ни  горячих  ни  холодных,  не  раз
разъясняли нам, что они еще могут понять неизбежность репрессий  вообще;  но
расстреливать пойманного врага  -  значит  переступать  границы  необходимой
самообороны. Они требовали от  нас  "великодушия".  Клара  Цеткин  и  другие
европейские коммунисты, которые тогда еще отваживались  -  против  Ленина  и
меня - говорить то, что думают, настаивали на том, чтоб  мы  пощадили  жизнь
обвиняемых. Нам предлагали ограничиться тюремным заключением.  Это  казалось
самым простым. Но вопрос о личной репрессии в революционную эпоху  принимает
совсем особый характер, от которого бессильно отскакивают гуманитарные общие
места. Борьба идет непосредственно за власть, борьба на жизнь и на смерть  -
в этом и состоит революция, - какое же значение может иметь в этих  условиях
тюремное заключение для людей, которые надеются в ближайшие недели  овладеть
властью и посадить в тюрьму или уничтожить тех,  которые  стоят  у  руля?  С
точки  зрения  так  называемой  абсолютной  ценности  человеческой  личности
революция подлежит "осуждению", как и война, как,  впрочем,  и  вся  история
человечества в целом. Однако же самое понятие личности выработалось  лишь  в
результате революций, причем процесс этот еще  очень  далек  от  завершения.
Чтоб понятие  личности  стало  реальным  и  чтоб  полупрезрительное  понятие
"массы"  перестало  быть  антитезой  философски  привилегированного  понятия
"личности", нужно, чтоб сама масса краном революции,  вернее  сказать,  ряда
революций, подняла себя на новую историческую ступень. Хорош или  плох  этот
путь с точки зрения нормативной философии,  я  не  знаю  и,  признаться,  не
интересуюсь этим. Зато я твердо знаю, что  это  единственный  путь,  который
знало до сих пор человечество.
   Эти соображения ни в  каком  случае  не  являются  попыткой  "оправдания"
революционного террора. Пытаться оправдывать его - значило  бы  считаться  с
обвинителями. Но кто  они?  Организаторы  и  эксплуататоры  великой  мировой
бойни? Новые богачи, возносящие в честь "неизвестного  солдата"  благоухание
своей послеобеденной сигары? Пацифисты, которые боролись против войны,  пока
ее  не  было,  и  готовы  снова  повторить  свой  отвратительный   маскарад?
Ллойд-Джордж, Вильсон и Пуанкаре, которые за преступления  Гогенцоллерна  (и
их  собственные)  считали  себя  вправе  морить  голодом   немецких   детей?
Английские   консерваторы   или   французские   республиканцы,   разжигавшие
гражданскую войну в России со стороны и в полной безопасности пытавшиеся  из
крови ее чеканить свои барыши? Эту перекличку можно  продолжить  без  конца.
Дело для меня идет не о философском оправдании, а о политическом объяснении.
Революция потому и революция, что все противоречия  развития  она  сводит  к
альтернативе: жизнь или смерть. Можно ли думать, что люди, которые вопрос  о
принадлежности Эльзаса и Лотарингии решают заново каждые полвека при  помощи
горных  хребтов  из   человеческих   трупов,   способны   перестроить   свои
общественные отношения при помощи одного лишь  парламентского  чревовещания?
Во всяком случае, никто еще не показал нам,  как  это  делается.  Мы  ломали
сопротивление старых горных пород при помощи стали и динамита. И когда враги
стреляли  в  нас,  чаще   всего   из   винтовок   самых   цивилизованных   и
демократических наций, мы отвечали  тем  же.  Бернард  Шоу  кивал  при  этом
укоризненно бородой по адресу одних и других.  Но  никто  не  замечал  этого
сакраментального аргумента.
   Летом 1922 г. вопрос о репрессиях принял тем более острую форму, что дело
шло на этот раз о вождях партии, которая в свое  время  рядом  с  нами  вела
революционную  борьбу  против  царизма,  а  после  октябрьского   переворота
повернула оружие террора против нас.  Перебежчики  из  лагеря  самих  эсеров
раскрыли нам, что  важнейшие  террористические  акты  были  организованы  не
одиночками, как мы склонны были думать сначала, а партией,  хотя  она  и  не
решалась брать на  себя  официальную  ответственность  за  совершавшиеся  ею
убийства.  Смертный  приговор  со  стороны  трибунала  был   неизбежен.   Но
приведение его в исполнение означало бы неотвратимо ответную волну  террора.
Ограничиться  тюрьмой,  хотя  бы  и  долголетней,  значило  просто  поощрить
террористов, ибо они меньше всего верили в долголетие Советской  власти.  Не
оставалось другого выхода, как поставить выполнение приговора в  зависимость
от того, будет или  не  будет  партия  продолжать  террористическую  борьбу.
Другими словами: вождей партии превратить в заложников.
   Первое свидание мое с Лениным после его выздоровления произошло как раз в
дни  суда  над  социалистами-революционерами.  Он  сразу  и  с   облегчением
присоединился к решению, которое я  предложил:  "Правильно,  другого  выхода
нет".
   Выздоровление явно окрыляло Ленина. Но в нем жила еще внутренняя тревога.
"Понимаете, - говорил он с недоумением, - ведь ни  говорить,  ни  писать  не
мог, пришлось учиться заново..." И он вскидывал на меня  быстрый  и  как  бы
допрашивающий взгляд.
   В октябре Ленин вернулся уже официально к работе,  председательствовал  в
Политбюро и в Совнаркоме, а в ноябре произносил программные  речи,  которые,
по всей видимости, дорого обходились его кровеносной системе.
   Ленин чуял, что в связи с его болезнью за его и за моей  спиною  плетутся
пока еще почти неуловимые нити заговора. Эпигоны еще не сжигали мостов и  не
взрывали их. Но кое-где они  уже  подпиливали  балки,  кое-где  подкладывали
незаметно пироксилиновые шашки. При каждом подходящем случае  они  выступали
против моих предложений, как бы упражняясь в самостоятельности  и  тщательно
подготовляя такого рода  демонстрации.  Входя  в  работу  и  с  возрастающим
беспокойством отмечая происшедшие за десять месяцев перемены, Ленин до  поры
до времени не называл их вслух, чтоб тем самым не обострить отношений. Но он
готовился дать "тройке" отпор и начал его давать на отдельных вопросах.
   В числе десятка других работ, которыми я руководил в  партийном  порядке,
т.е. негласно и неофициально, была антирелигиозная пропаганда, которою Ленин
интересовался чрезвычайно. Он настойчиво и не раз просил меня не спускать  с
этой области глаз. В недели выздоровления он  каким-то  образом  узнал,  что
Сталин и здесь маневрирует против  меня,  обновляя  аппарат  антирелигиозной
пропаганды и отодвигая его от меня. Ленин прислал  из  деревни  в  Политбюро
письмо, в котором, без особенной на первый взгляд надобности, цитировал  мою
книгу против Каутского с большей похвалой по адресу автора, которого он  при
этом не называл, как не называл и книги. Я, признаться, не сразу  догадался,
что это был обходный способ сказать, что Ленин осуждает направленные  против
меня сталинские маневры. На руководство антирелигиозной пропагандой был  тем
временем  продвинут  Ярославский,  кажется,  под  видом  моего  заместителя.
Вернувшись к работе и узнав об этом, Ленин на одном из  заседаний  Политбюро
неистово накинулся  на  Молотова,  т.е.,  в  действительности,  на  Сталина:
"Я-ро-слав-ский? Да разве вы не знаете Я-ро-слав-ского? Ведь это же курам на
смех. Где же ему  справиться  с  этой  работой?"  и  пр.  Горячность  Ленина
непосвященным могла казаться чрезмерной.  Но  дело  шло  не  о  Ярославском,
которого Ленин, правда, с трудом выносил, дело шло  о  руководстве  партией.
Таких эпизодов было немало.
   По существу дела, Сталин с тех пор, как ближе  соприкоснулся  с  Лениным,
т.е. особенно после октябрьского переворота, не выходил из состояния глухой,
беспомощной, но тем более раздраженной оппозиции  к  нему.  При  огромной  и
завистливой амбициозности он не мог не  чувствовать  на  каждом  шагу  своей
интеллектуальной и моральной второсортности. Он пытался, видимо,  сблизиться
со мной. Только позже я отдал себе отчет в его попытках создать нечто  вроде
фамильярности  отношений.  Но  он  отталкивал  меня  теми  чертами,  которые
составили  впоследствии  его  силу  на  волне  упадка:  узостью   интересов,
эмпиризмом,  психологической  грубостью  и  особым   цинизмом   провинциала,
которого марксизм освободил от многих предрассудков, не заменив их,  однако,
насквозь продуманным и перешедшим в психологию миросозерцанием. По некоторым
разрозненным его замечаниям, которые мнe в свое время  казались  случайными,
но вряд ли были такими на деле, Сталин пытался найти во мне поддержку против
невыносимого для него контроля со  стороны  Ленина.  При  каждой  такой  его
попытке я делал инстинктивный шаг назад и - проходил мимо. Думаю, что в этом
надо  искать  источник  холодной,  на  первых  порах  трусливой  и  насквозь
вероломной вражды ко мне Сталина. Он  систематически  подбирал  вокруг  себя
либо людей, схожих с ним по  типу,  либо  простаков,  стремившихся  жить  не
мудрствуя лукаво, либо, наконец, обиженных. И тех, и других, и третьих  было
немало.
   Нет никакого сомнения в том, что для текущих дел Ленину  было  во  многих
случаях удобнее опираться на Сталина, Зиновьева или Каменева, чем  на  меня.
Озабоченный неизменно сбережением своего и чужого времени, Ленин старался  к
минимуму сводить расход сил на преодоление внутренних трений.  У  меня  были
свои взгляды, свои методы работы, свои приемы для осуществления уже принятых
решений. Ленин достаточно знал это и умел уважать. Именно поэтому он слишком
хорошо понимал, что я не гожусь для  поручений.  Там,  где  ему  нужны  были
повседневные исполнители его заданий, он обращался к  другим.  Это  могло  в
некоторые периоды, особенно когда  у  меня  с  Лениным  бывали  расхождения,
вызывать у его помощников представление об их особенной близости  к