юг  поезд  подвергся  крушению  на  станции
Горки. Ночью меня подкинуло, и я почувствовал ту жуть, которую чувствуют  во
время землетрясения: почва уходит из-под ног, нет опоры. Еще  в  полусне,  я
изо  всех  сил  обхватил  свою  постель  поперек.  Привычный  грохот   сразу
прекратился, вагон встал ребром и замер. В  ночной  тишине  раздавался  лишь
одинокий слабый, жалобный голос. Тяжелые двери вагона  так  перекосило,  что
они не открывались, выйти нельзя было. Никто не показывался, и  это  рождало
тревогу. Не враги  ли?  С  револьвером  в  руке  я  выскочил  через  окно  и
натолкнулся на человека с фонарем. Это был начальник поезда, который не  мог
пробраться ко мне. Вагон стоял на откосе, зарыв три колеса глубоко в  насыпь
и  подняв  три  других  над  рельсами.  Задняя  и  передняя  площадки   были
исковерканы. Передней  решеткой  придавило  к  площадке  часового.  Это  его
жалобный голосок, точно плач ребенка, раздавался  во  тьме.  Освободить  его
из-под плотно накрывшей его решетки было нелегко.  Ко  всеобщему  удивлению,
оказалось, что часовой отделался  только  синяками  и  испугом.  Всего  было
разбито восемь вагонов. Ресторан, игравший роль поездного клуба, представлял
груду полированных щепок. Ожидавшие заступить  свою  смену  читали  там  или
играли в шахматы. Все они покинули клуб ровно в полночь, за десять минут  до
крушения. Жестоко пострадали еще товарные вагоны с книгами,  обмундированием
и подарками для фронта. Из  людей  не  пострадал  серьезно  никто.  Причиной
оказалась неправильно переведенная стрелка. Была ли за этим неряшливость или
умысел, осталось неизвестным. На  счастье,  мы  проезжали  мимо  станции  со
скоростью всего 30 километров.
   Команда поезда выполняла многие  побочные  поручения:  во  время  голода,
эпидемий, агитационных кампаний  или  международных  конгрессов.  Поезд  был
шефом волости и детских домов. Его  коммунистическая  ячейка  издавала  свою
газету "На страже". Там немало записано боевых  эпизодов  и  приключений.  К
сожалению, этого журнала,  как  и  многого  другого,  нет  в  моем  нынешнем
походном архиве.
   Отправляясь на подготовку наступления против Врангеля, засевшего в Крыму,
я писал 27 октября 1920 г. в походной газете "В пути":
   "Наш поезд снова держит путь на фронт.
   Бойцы нашего поезда были под стенами Казани в те тяжкие недели  1918  г.,
когда шла борьба за Волгу. Эта борьба закончилась  давно.  Советская  власть
приближается к Тихому океану.
   Бойцы нашего поезда с честью дрались под стенами Петрограда...  Петроград
уцелел, и в его стенах перебывало за последние  годы  немало  представителей
мирового пролетариата.
   Наш поезд не раз бывал  на  Западном  фронте.  Ныне  с  Польшей  подписан
предварительный мир.
   Бойцы нашего поезда были в степях Дона, когда Краснов,  а  затем  Деникин
наступали с юга на Советскую Россию. Дни Краснова и Деникина прошли давно.
   Остался  Крым,  который  французское  правительство  превратило  в   свою
крепость. Белогвардейским гарнизоном  этой  французской  крепости  командует
вольнонаемный немецко-русский генерал барон Врангель.
   В новый поход отправляется дружная семья нашего  поезда.  Да  будет  этот
поход последним".
   Крымский поход действительно стал последним  походом  гражданской  войны.
Через несколько месяцев поезд  уже  был  расформирован.  С  этих  страниц  я
посылаю своим бывшим соратникам братский привет!
   Глава XXXV
   ОБОРОНА ПЕТРОГРАДА
   На революционных фронтах Советской республики стояло  шестнадцать  армий.
Великая французская революция знала почти столько же:  четырнадцать.  Каждая
из шестнадцати советских армий имела свою недолгую, но яркую историю. Стоило
назвать номер армии, чтоб сразу же вызвать  в  памяти  десятки  неповторимых
эпизодов. Каждая армия имела живое, яркое, хотя и непостоянное лицо.
   На  западных  подступах  к  Петрограду  стояла  7-я   армия.   Длительная
неподвижность тяжело отразилась на  ней.  Бдительность  ослабела.  Из  армии
извлекались  лучшие  работники  и  отдельные  команды  для   других,   более
оживленных участков фронта. Для революционной  армии,  которая  нуждается  в
зарядах энтузиазма, топтание на месте почти всегда заканчивается  неудачами,
иногда катастрофой. Так было и на этот раз.
   В июне 1919 г. важный в Финском заливе форт Красная  Горка  был  захвачен
отрядом белогвардейцев. Через несколько дней форт был отбит отрядом  красных
моряков. Раскрылось, что  начальник  штаба  7-й  армии  полковник  Люндквист
передавал белым все сведения из первых рук.  С  ним  заодно  были  и  другие
заговорщики. Это потрясло армию.
   В июле главнокомандующим северо-западной армии белых  становится  генерал
Юденич, которого Колчак признал своим представителем. При содействии  Англии
и Эстонии создано было в августе  русское  "северо-западное"  правительство.
Английский флот в Финском заливе обещал Юденичу поддержку.
   Наступление  Юденича  приурочено  было  к  такому  моменту,   когда   нам
приходилось и без того смертельно трудно. Деникин взял Орел и угрожал  Туле,
центру военной промышленности. Дальше открывался короткий путь на Москву. Юг
привлекал все наше внимание. Первый же крепкий удар  с  запада  окончательно
выбил  7-ю  армию  из  равновесия.  Она   стала   откатываться   почти   без
сопротивления, бросая оружие и обозы. Питерские руководители, и прежде всего
Зиновьев, сообщали Ленину  о  превосходном  во  всех  отношениях  вооружении
противника: автоматы, танки, аэропланы,  английские  мониторы  на  фланге  и
прочее. Ленин пришел к выводу, что успешно бороться против офицерской  армии
Юденича, вооруженной по последнему слову техники, мы могли бы  только  ценою
оголения и ослабления других фронтов, прежде всего Южного.  Но  об  этом  не
могло быть и речи. Оставалось,  по  его  мнению,  одно:  сдать  Петроград  и
сократить фронт. Придя к выводу  о  необходимости  такой  тяжкой  ампутации,
Ленин принялся перетягивать на свою сторону других.
   Прибыв  в  Москву  с  юга,  я  решительно  воспротивился   этому   плану.
Петроградом Юденич и его хозяева не удовлетворятся: они хотят встретиться  с
Деникиным в Москве. В Петрограде Юденич найдет огромные промышленные ресурсы
и человеческий материал. К этому же между Питером и  Москвой  нет  серьезных
преград. Отсюда я делал вывод: надо отстоять  Петроград  во  что  бы  то  ни
стало.  Я  встретил  поддержку  прежде   всего,   разумеется,   со   стороны
петроградцев. Крестинский,  бывший  тогда  членом  Политбюро,  стал  на  мою
сторону. Кажется, и Сталин присоединился ко мне. Я несколько раз  в  течение
суток атаковал Ленина. В конце концов он сказал: "Что ж, давайте попробуем".
15  октября  Политбюро  приняло  мою  резолюцию  о  положении  на   фронтах:
"Признавая наличность грозной военной  опасности,  добиться  действительного
превращения Советской России в военный лагерь. Провести  через  партийные  и
профессиональные  организации  поголовный  учет  членов  партии,   советских
работников и работников  профессиональных  союзов  с  точки  зрения  военной
пригодности". Дальше следовал перечень ряда практических  мер.  В  отношении
Петрограда: "Не сдавать". В тот же  день  я  внес  в  Совет  Обороны  проект
постановления: "Защищать Петроград до последней капли крови, не  уступая  ни
одной пяди и ведя борьбу на улицах города". Я не сомневался, что белая армия
в 25 000 бойцов, если б  ей  даже  удалось  ворваться  в  миллионный  город,
обречена  была  бы  на   гибель   при   встрече   серьезного   и   правильно
организованного сопротивления на улицах. Вместе с тем я считал  необходимым,
особенно на случай выступления Эстонии и Финляндии, подготовить план  отхода
армии  и  рабочих  в  юго-восточном  направлении:  это   была   единственная
возможность спасти цвет питерских рабочих от поголовного истребления.
   16-го я выехал в Петроград. На другой день я получил письмо Ленина:

   17 октября 1919 г.  Тов.  Троцкий.  Вчера  ночью  послали  вам  шифром...
постановление  Совета  Обороны.  Как  видите,  принят  ваш  план.  Но  отход
питерских рабочих на юг, конечно, не отвергнут (вы, говорят,  развивали  это
Красину и Рыкову); об этом говорить раньше  надобности  значило  бы  отвлечь
внимание от борьбы до конца. Попытка обхода и отрезывания  Питера,  понятно,
вызовет соответственные изменения, которые вы проведете на месте... Прилагаю
воззвание, порученное мне Советом  Обороны.  Спешил  -  вышло  плохо,  лучше
поставьте мою подпись под вашим. Привет. Ленин.

   Письмо это, думается мне, достаточно ярко показывает,  как  самые  острые
эпизодические  разногласия  мои  с  Лениным,  неизбежные  в  работе   такого
масштаба, преодолевались на практике, не оставляя никакого  следа  на  наших
личных отношениях и совместной работе. Мне приходит в голову, что, если бы в
октябре 1919 г. не Ленин против меня, а я против Ленина защищал  идею  сдачи
Петрограда, на всех языках мира существовала бы сегодня обильная  литература
для изобличения этого гибельного проявления "троцкизма".
   В течение 1918 года Антанта навязывала  нам  гражданскую  войну  якобы  в
интересах победы над Вильгельмом. Но теперь  шел  19-й  год.  Германия  была
давно разбита. Антанта продолжала, однако, расходовать  сотни  миллионов  на
то, чтоб сеять смерть, голод и эпидемии в стране революции. Юденич был одним
из кондотьеров на  жалованьи  Англии  и  Франции.  Спину  Юденича  подпирала
Эстония, его левый фланг прикрывала Финляндия. Антанта требовала,  чтоб  обе
эти страны, освобожденные революцией, помогли зарезать ее. В  Гельсингфорсе,
как и в Ревеле, велись бесконечные  переговоры,  чаши  весов  колебались  то
туда, то сюда. Мы с тревогой  глядели  за  двумя  маленькими  государствами,
образовавшими враждебные клещи над головою Петрограда.
   1 сентября я, в порядке предупреждения, писал в "Правде":  "В  числе  тех
дивизий, какие мы теперь перебрасываем на  петроградский  фронт,  башкирская
конница займет не послед-нее место, и в случае покушения  буржуазных  финнов
на Петроград красные башкиры выступят под лозунгом - на Гельсингфорс!".
   Башкирская кавалерийская дивизия была  лишь  недавно  сформирована.  Я  с
самого начала имел в виду перевести ее на  несколько  месяцев  в  Петроград,
чтоб  дать  возможность  степнякам  прожить  некоторое  время  в  культурной
обстановке города, сблизиться с рабочими, посетить клубы, митинги и  театры.
Теперь к этому присоединилось новое, более неотложное соображение:  напугать
финляндскую буржуазию призраком башкирского нашествия.
   Наши предупреждения  имели,  однако,  меньше  веса,  чем  быстрые  успехи
Юденича. 13 октября он взял Лугу, 16 - Красное  Село  и  Гатчину,  направляя
удар на Петроград и наперерез железной дороге Петроград -  Москва.  На  10-й
день наступления Юденич был уже в Царском  (Детском).  Его  конные  разъезды
видели с возвышенности золоченый купол Исаакиевского собора.
   Предупреждая  события,  финляндский  радиотелеграф  сообщил   о   занятии
Петрограда отрядами Юденича. Посланники Антанты в Гельсингфорсе  донесли  об
этом официально своим правительствам. По всей Европе, по всему  миру  прошла
весть о том, что красный Петроград пал.
   Шведская газета писала о "мировой неделе петроградской лихорадки".
   Больше всего трепало правящие круги Финляндии. Уже не только военщина, но
и правительство стояло за вмешательство. Никому не хотелось упускать добычу.
Финляндская социал-демократия обещала, разумеется, соблюдать  "нейтралитет".
"Вопрос  об  интервенции,  -  пишет  один  из   белых   историков,   -   уже
дебатировался,  только  с  точки  зрения  финансовой".  Оставалось  оформить
гарантию 50 миллионов франков: такова была цена крови  Петрограда  на  бирже
Антанты.
   Не менее жгуче стоял вопрос об Эстонии. 17 октября я писал Ленину:  "Если
отстоим Петроград, на что  надеюсь,  то  получим  возможность  ликвидировать
Юденича целиком. Затруднением явится право убежища Юденича в Эстонии. Нужно,
чтобы Эстония оберегала свои границы от его вторжения. В противном случае мы
должны сохранить за собой право вторгнуться в  Эстонию  по  пятам  Юденича".
Предложение это было принято после того, как наши войска погнали Юденича. Но
погнать удалось не сразу.
   В Петрограде я  застал  жесточайшую  растерянность.  Все  ползло.  Войска
откатывались, рассыпаясь на части. Командный состав глядел  на  коммунистов,
коммунисты  на  Зиновьева.  Центром  растерянности  был  Зиновьев.  Свердлов
говорил  мне:  "Зиновьев  -  это  паника".  А   Свердлов   знал   людей.   И
действительно: в благоприятные периоды, когда, по выражению Ленина,  "нечего
было бояться", Зиновьев очень легко взбирался на седьмое небо. Когда же дела
шли плохо, Зиновьев ложился обычно  на  диван,  не  в  метафорическом,  а  в
подлинном смысле, и вздыхал. Начиная с семнадцатого года, я  мог  убедиться,
что средних настроений Зиновьев не знал: либо седьмое небо, либо  диван.  На
этот раз я застал его на диване. Вокруг него были и мужественные  люди,  как
Лашевич. Но и у них опустились руки. Это чувствовалось всеми и отражалось на
всем. По телефону из Смольного я заказал себе автомобиль в  военном  гараже.
Автомобиль не пришел в срок. По голосу нарядчика я почувствовал, что апатия,
безнадежность, обреченность захватили  и  низы  административного  аппарата.
Нужны были исключительные меры, ибо враг был уже у ворот. Как всегда в таких
случаях, я опирался на команду  моего  поезда.  На  этих  людей  можно  было
надеяться в самых трудных  условиях.  Они  проверяли,  нажимали,  связывали,
заменяли негодных, затыкали бреши. От потерявшего лицо официального аппарата
я спустился  двумя-тремя  этажами  ниже:  к  районным  организациям  партии,
заводам, фабрикам, казармам. В ожидании близкой сдачи города белым никто  не
решался слишком высовываться вперед. Но как только внизу почувствовали,  что
Петроград сдан не будет,  что  в  случае  надобности  он  будет  обороняться
внутри, на улицах и площадях, настроение сразу изменилось. Наиболее смелые и
самоотверженные  подняли  головы.  Отряды  мужчин  и  женщин   с   саперными
инструментами расходились из заводов и фабрик. Плохо выглядели тогда рабочие
Петрограда: землистые от недоедания лица,  в  лохмотья  разношенное  платье,
дырявые сапоги  на  ногах,  нередко  от  разных  пар.  "Не  отдадим  Питера,
товарищи?" - "Не отдадим!" Особенной страстью горели глаза  женщин.  Матери,
жены, дочери не хотели отрываться от  неприветливых,  но  все  же  обогретых
гнезд. "Не отдадим", - звучали  высокие  женские  голоса  в  ответ,  и  руки
сжимали заступы, как винтовки. Немало женщин владели подлинной винтовкой или
становились  у  пулемета.  Весь  город  был  разбит   на   районы,   которые
руководились рабочими штабами. Важнейшие пункты опутывались проволокой.  Был
выбран ряд  позиций  для  артиллерии  с  заранее  намеченным  обстрелом.  На
площадях и  важнейших  перекрестках  было  установлено  около  60  орудий  в
прикрытиях. Укреплялись каналы, скверы, стены, заборы и дома. На окраинах  и
вдоль Невы  были  вырыты  окопы.  Вся  южная  часть  города  превратилась  в
крепость. На многих улицах и площадях были устроены  баррикады.  Из  рабочих
кварталов повеяло новым духом на казармы, на тылы, на армию в поле.
   Юденич находился уже на расстоянии 10-15 верст от Петрограда. Это были те
самые Пулковские высоты, куда я выезжал два  года  тому  назад,  когда  едва
победившая революция отстаивала свою жизнь в борьбе с отрядами Керенского  и
Краснова. Судьба Петрограда  висела  теперь  снова  на  волоске.  Надо  было
сломить инерцию отступления, немедленно и во что бы то ни стало.
   Приказом 18 октября я требовал "не писать ложных сведений о жестоких боях
там, где была жестокая паника. За неправду карать, как  за  измену.  Военное
дело допускает ошибки, но не ложь, обман и самообман". Как всегда в  трудные
часы, я считал необходимым прежде всего  обнажить  перед  армией  и  страною
жестокую правду. Я предал гласности бессмысленное отступление, происшедшее в
тот же день. "Рота стрелкового полка заволновалась по поводу  неприятельской
цепи против ее фланга. Командир полка отдал  приказ  отступать.  Полк  рысью
прошел верст 8-10, откатившись на Александровку. По проверке оказалось,  что
на фланге находится наша же собственная часть... Отхлынувший полк  оказался,
однако, вовсе не так уж плох. Как только ему было возвращено доверие к себе,
он немедленно повернул назад и, где быстрым шагом, а где бегом, весь в поту,
несмотря на холодную погоду, прошел 8 верст за час, выбил  немногочисленного
противника и занял прежние свои позиции, понеся небольшие потери".
   В этом небольшом эпизоде мне пришлось в первый и единственный раз за  всю
войну играть роль полкового командира. Когда отступающие цепи почти вплотную
навалились на штаб дивизии в  Александровке,  я  сел  на  первую  попавшуюся
лошадь и повернул цепи кругом. В первые минуты было замешательство,  не  все
понимали, в чем  дело,  некоторые  продолжали  отступать.  Но  я  на  лошади
заворачивал всех поодиночке. Тут только я заметил,  что  за  мной  по  пятам
мчится мой ординарец Козлов, подмосковный крестьянин, из бывших  солдат.  Он
был в полном опьянении. С наганом в руке он метался по  цепи,  повторял  мои
призывы, потрясал револьвером и вопил  изо  всех  сил:  "Не  робей,  ребята,
товарищ Троцкий вас ведет"... Наступление шло теперь таким  же  темпом,  как
раньше отступление. Ни один красноармеец не отстал. Верстах в двух  началось
сладенькое и гнусное посвистывание пуль, свалились первые раненые.  Командир
полка стал неузнаваем. Он показывался на  наиболее  тревожных  участках,  и,
пока полк вернул покинутые перед тем позиции, командир был ранен в обе ноги.
Я возвращался в штаб на грузовике. По дороге мы  подбирали  раненых.  Толчок
был дан. Я всем существом почувствовал, что Петроград мы отстоим.
   Здесь, пожалуй, надо остановиться на вопросе, который,  может  быть,  уже
раза два напрашивался у читателя: имеет ли право человек, руководящий армией
в целом, подвергать себя личной опасности в отдельных боях? На  это  отвечу:
абсолютных правил поведения не существует ни для мира,  ни  для  войны.  Все
зависит от обстоятельств. Офицеры, сопровождавшие меня в поездках по фронту,
не раз говорили: "В такие места и  начальники  дивизий  в  старое  время  не
заглядывали". Буржуазные журналисты писали  по  этому  поводу  о  погоне  за
"рекламой",  переводя  на  близкий  им  язык  то,  что  поднималось  над  их
горизонтом.
   На самом деле условия возникновения  Красной  Армии,  подбор  ее  личного
состава  и  самый  характер  гражданской  войны  требовали   именно   такого
поведения, а не иного.  Все  ведь  создавалось  заново:  дисциплина,  боевые
навыки и военные авторитеты. Как мы не  в  силах  были,  особенно  в  первый
период, снабжать армию по плану всем необходимым из одного центра, так мы не
могли заражать эту под огнем сколоченную  армию  революционным  порывом  при
помощи циркуляров или полуанонимных воззваний. На глазах солдат  нужно  было
сегодня завоевывать тот авторитет, который завтра оправдывал бы в их  глазах
суровую  требовательность  со  стороны  высшего  руководства.  Где  не  было
традиции, там нужен  был  яркий  пример.  Личный  риск  являлся  необходимым
накладным расходом на пути к победе...
   Командный состав, втянувшийся в неудачи, пришлось перетряхнуть, освежить,
обновить. Еще большие перемены произведены были в комиссарском составе.  Все
части укреплялись изнутри коммунистами. Прибывали и отдельные свежие  части.
На передовые позиции выброшены были военные школы.  В  два-три  дня  удалось
подтянуть совсем опустившийся аппарат снабжения. Красноармеец плотнее  поел,
сменил белье, переобулся, выслушал речь, встряхнулся, подтянулся  и  -  стал
другим.
   День 21 октября был решающим. Наши войска отступили на Пулковские высоты.
Отступление отсюда означало бы,  что  борьба  будет  вестись  уже  в  с