, директор сделал краткое, но строжайшее внушение,
с угрозой исключения из школы, и объявил кару: Яблоновского -  в  карцер  на
двадцать четыре часа с тройкой по поведению, меня - на двадцать четыре  часа
и третьего из протестантов - на двенадцать часов. Таков был второй  ухаб  на
моем учебном пути. Более значительных последствий дело на этот раз не имело.
Гамов наших сочинений так и не вернул нам. Мы махнули на них рукой.
   В  этом  самом  году  умер  царь.  Событие   казалось   громадным,   даже
невероятным, но далеким, вроде землетрясения в  чужой  стране.  Сожаления  к
больному царю, симпатий к нему и горя по поводу его  смерти  не  было  ни  у
меня, ни вокруг меня. Когда на другой день я пришел в  училище,  там  царило
нечто вроде большой беспричинной паники. "Царь умер", -  говорили  школьники
друг другу и не  знали,  что  прибавить,  не  находили,  как  выразить  свое
чувство, ибо не знали, в чем  оно,  собственно,  состоит.  Зато  знали,  что
занятий не будет, и тихонько про себя радовались, особенно  те,  которые  не
приготовили уроков или боялись вызова  к  доске.  Всех  приходивших  швейцар
направлял в большой зал, где подготовлялись к панихиде. Поп в золотых  очках
сказал несколько приличествующих слов: дети  скорбят,  когда  умирает  отец;
насколько же больше скорбь, когда умирает отец всего народа.  Но  скорби  не
было. Панихида длилась долго. Это было томительно и скучно.  Всем  приказали
нашить себе траур на левом рукаве  и  покрыть  крепом  герб  на  фуражке.  В
остальном все пошло по-старому.
   В пятом классе школьники  уже  начинали  обмениваться  мыслями  о  высшем
учебном заведении, о  выборе  дальнейшего  пути.  Много  было  разговоров  о
конкурсных экзаменах, о  том,  как  режут  петербургские  профессора,  какие
задают  забористые  задачи  и  какие  есть  петербургские   специалисты   по
натаскиванию экзаменующихся. Были среди  старших  такие,  которые  ездили  в
Петербург из года в год, проваливались, снова готовились и снова проделывали
тот же путь. При мысли об этих будущих испытаниях у многих сердце  застывало
за два года вперед.
   Шестой класс прошел без  приключений.  Всем  хотелось  поскорее  дотянуть
лямку школы. Выпускные экзамены имели торжественный характер: в актовом зале
и с участием университетских профессоров, командированных  учебным  округом.
Директор каждый раз торжественно вскрывал пришедший от попечителя  пакет,  в
котором заключалась тема письменной работы. После  ее  оглашения  раздавался
общий вздох испуга, точно всех сразу погружали в холодную воду. От  нервного
напряжения  казалось,  что  задача  совершенно  не  по  силам.   Но   дальше
обнаруживалось, что дело не так  страшно.  К  концу  положенных  двух  часов
учителя помогали нам обманывать бдительность округа. Закончив свою работу, я
не  сдавал  ее,  а  оставался,  по  молчаливому  соглашению  с   инспектором
Крыжановским, в зале и вступал в оживленную переписку с теми,  у  кого  дело
обстояло неблагополучно.
   Седьмой класс считался дополнительным. При  училище  св.  Павла  седьмого
класса не было, надо было переводиться в другое  училище.  В  промежутке  мы
оказывались вольными гражданами. Каждый готовил себе на этот случай штатское
платье. В день  получения  свидетельств  мы  вечером  заседали  уже  большой
группой в летнем саду, где пели на эстраде певички и куда вход ученикам  был
строго запрещен. У всех были галстуки, на столе две  бутылки  пива,  во  рту
папироски. Мы сами в  душе  пугались  собственной  смелости.  Не  успели  мы
раскупорить  первую  из  бутылок,  как  у  нашего  стола  появился  классный
надзиратель Вильгельм, который за блеющий голос назывался Козой. Мы  сделали
инстинктивное движение встать, и  у  всех  слегка  екнули  сердца.  Но  дело
обошлось  благополучно.  "Вы  уже  тут?"  -  сказал  Вильгельм  с   оттенком
прискорбия и милостиво пожал нам руки. Старший из нас,  К.,  с  перстнем  на
мизинце, развязно предложил надзирателю выпить с нами  пива.  Это  было  уже
слишком.  Вильгельм  с  достоинством  отказался  и,  поспешно   простившись,
удалился на  розыски  школьников,  переступивших  запретный  порог  сада.  С
удвоенным самосознанием мы приступили к пиву.
   Семь   лет,   проведенных   мною   в   реальном   училище,   начиная    с
приготовительного класса, не лишены  были  и  радостей.  Но  видно  их  было
меньше, чем горестей. В общем память об училище осталась окрашенной если  не
в черный, то в серый цвет. Над всеми школьными эпизодами,  и  горестными,  и
радостными, возвышался режим  бездушия  и  чиновничьего  формализма.  Трудно
назвать  хоть  одного  преподавателя,  о  котором  я  мог  бы  по-настоящему
вспомнить с любовью. А между тем наше училище было не худшим.  Кое-чему  оно
меня  все  же  научило:   оно   дало   элементарные   знания,   привычку   к
систематическому  труду  и  внешнюю  дисциплину.  Все  это  понадобилось   в
дальнейшем. Оно же, наперекор своему  прямому  назначению,  посеяло  во  мне
семена вражды к тому, что сущест-вует. Эти семена попали, во всяком  случае,
не на каменистую почву.
   Глава V
   ДЕРЕВНЯ И ГОРОД
   В деревне я провел безвыездно первые девять лет своей  жизни.  В  течение
следующих семи лет я ежегодно приезжал сюда на лето, иногда на  Рождество  и
на Пасху. Почти до 18 лет я был тесно связан с  Яновкой  и  с  тем,  что  ее
окружало. В первые годы детства влияние деревни было всесильно. В  следующий
период оно боролось с влиянием города и по всей линии отступало перед ним.
   Деревня  дала  знакомство  с  сельским   хозяйством,   с   мельницей,   с
американской сноповязалкой. Деревня  сблизила  с  мужиками,  и  местными,  и
приезжавшими на мельницу, и дальними, из украинских губерний, приходившими с
косой и с торбой за плечами на заработки. Многое из деревенского  потом  как
бы забылось, затерлось в памяти, но при каждом повороте жизни  всплывало  то
одно, то другое и кое в чем помогало.
   Деревня показала в натуре типы дворянского оскудения и  капиталистической
наживы. Она раскрыла многие стороны человеческих отношений в их естественной
грубости и тем дала ярче почувствовать другой тип культуры, городской, более
высокой, но и более противоречивой.
   Уже первые каникулы как бы свели в моем сознании город и деревню на очную
ставку. Я ехал домой с величайшим нетерпением. Сердце прыгало от радости.  Я
стремился всех снова увидеть  и  всем  показать  себя.  В  Новом  Буге  меня
встретил отец. Я предъявил ему свои пятерки  и  объяснил,  что  теперь  я  в
первом классе и что мне необходим парадный мундир. Ехали ночью в фургоне, за
кучера сидел молодой приказчик. В степи, особенно  в  балках,  тянуло  сырым
холодком, и меня завернули в большую бурку. Опьяненный переменой обстановки,
ездою, воспоминаниями, впечатлениями, я неутомимо  рассказывал:  про  школу,
про баню, про своего приятеля Костю Р., про театр. Не умолкая ни на  минуту,
я изложил сперва "Назара Стодолю", затем "Жильца с тромбоном". Отец  слушал,
моментами дремал, встряхивался и довольно смеялся. Молодой  приказчик  время
от времени крутил головою и оглядывался на хозяина: вот это так рассказ! Под
утро я уснул и проснулся в  Яновке.  Дом  мне  показался  ужасно  маленьким,
деревенский пшеничный хлеб - серым и весь деревенский обиход  -  и  своим  и
чужим. Я рассказывал матери и сестрам про театр, но уже не с таким  рвением,
как ночью отцу. В мастерской я нашел Витю и Давида почти неузнаваемыми,  они
очень выросли и окрепли. Но и я показался им другим.  Они  стали  сразу  мне
говорить "вы". Я запротестовал.
   - Ну, а как же? - отвечал смуглый, худой  и  тихий  Давид.  -  Теперь  вы
ученый.
   Иван Васильевич тем временем женился. Людскую кухню переделали в квартиру
для него рядом с мастерской, а  кухню  перевели  в  новую  землянку,  позади
мастерской.
   Но дело было не в этом. Между мною и тем, с чем было связано мое детство,
встало стеной нечто новое. Все было и то и  не  то.  Вещи  и  люди  казались
подмененными. Конечно, за год кое-что изменилось на деле. Но гораздо  больше
изменился мой глаз. С этого первого приезда стало обнаруживаться нечто вроде
отчуждения между мной и семьей, сперва в мелочах, а с годами -  серьезнее  и
глубже.
   Двойственность влияний, исходивших от города и деревни,  окрашивала  весь
период моего ученья.  В  городе  я  чувствовал  себя  несравненно  ровнее  в
отношениях с людьми и за вычетом отдельных, но зато уже  бурных  конфликтов,
как со школьным французом или со словесником, довольно ровно шел  на  вожжах
семейной и школьной дисциплины. Причиной тому был не только  уклад  в  семье
Шпенцера,  где  царили  разумная  требовательность  и  сравнительно  высокие
критерии личных отношений, но и весь уклад городской жизни  вообще.  Правда,
противоречия ее были никак не меньше деревенских,  наоборот,  больше,  но  в
городе они были более прикрыты, упорядочены и регламентированы. Люди  разных
классов соприкасались только в деловой сфере, а  дальше  исчезали  друг  для
друга. В деревне же все были друг  у  друга  на  виду.  Рабская  зависимость
одного человека от другого торчала здесь  наружу,  как  пружина  из  старого
дивана. В деревне я отличался гораздо большей  неровностью  и  сварливостью.
Даже  с  Фанни  Соломоновной,  когда  она  гостила  в  деревне  и  осторожно
вы-ступала на стороне матери или сестры,  я  нередко  ссорился  и  временами
дерзил ей, хотя в городе сохранял по отношению к ней не только хорошие, но и
нежные отношения. Конфликты возникали иногда по пустякам. Но часто в  основе
их было нечто более значительное.
   Я в свежевымытой парусине, в кожаном поясе  с  медной  бляхой,  на  белом
картузе желтый герб, сверкающий на солнце,  -  одно  великолепие.  Это  надо
показать всем. Я выезжаю с  отцом  в  поле  в  самый  разгар  уборки  озимой
пшеницы. Старший косарь, Архип, угрюмый и в то же время мягкий, идет  первый
по бугру, за ним  11  косарей  и  22  вязальницы.  12  кос  режут  озимую  и
накаленный воздух. Архип - в портах на одной роговой пуговице. Вязальницы  -
в рваных юбках или в одних суровых рубахах. Издали звук кос  кажется  звоном
жары.
   "А ну, дай-ка, - говорит отец, - попробую  я,  яка  озима  солома..."  Он
берет у Архипа косу и заступает его место. Я гляжу с волнением. Отец  делает
движения простые, домашние, как будто не  работает,  а  только  готовится  к
работе, и шаги делает легкие, пробные, будто только выискивая, на  каком  бы
месте размахнуться. Коса у него ходит просто, совсем не  молодцевато,  будто
даже и не очень уверенно, однако же режет низко-низко, ровно-ровно - бреет и
наотмашь кладет срезанное аккуратной лентой по левую руку. Архип поглядывает
одним глазом, и видно без слов, что одобряет. Остальные  глядят  по-разному.
Одни как будто сочувственно: хозяин-то, видать, не промах. А другие холодно:
хорошо ему косить свое, да и то только для  показу.  Я,  может  быть,  и  не
перевожу все это  на  точные  слова,  но  остро  чувствую  сложную  механику
отношений. После ухода отца на другой участок я пытаюсь сам орудовать косой.
   - А вы на пятку, на  пятку  солому  забирайте,  носку  давайте  волю,  не
нажимайте.
   Но от волнения я даже не соображаю, где она, эта самая пятка, и носок  на
третьем взмахе уходит в землю.
   - Эге, так и косе скоро погибель, - говорит Архип, - вы у отца поучитесь.
   Я чувствую на себе насмешливые  глаза  смуглой  и  пыльной  вязальницы  и
тороплюсь выбраться из рядов со своим гербом  на  картузе,  из-под  которого
струится пот.
   - Иди лучше к мамаше пряники есть, - слышу  я  за  спиной  издевательский
голос Мутузка. Я знаю этого черного, как сапог, косаря: он работает в Яновке
третий год, посельник, ловкач, на язык дерзок, про хозяев  порою  говорил  в
прошлом году, нарочито при мне, нехорошие, но меткие слова. Мутузок нравится
мне ловкостью и смелостью и в то  же  время  вызывает  бессильную  ненависть
своей разухабистой издевкой. Мне хочется сказать что-то такое, чтоб покорить
Мутузка на свою сторону, или, наоборот, повелительно оборвать его, но  я  не
знаю такого слова.
   Приехав с поля, вижу у порога нашего дома босую женщину. Она сидит  возле
камня, опершись о стену, не решается сесть на камень, - это мать  полуумного
подпаска Игнатки. Она пришла за семь верст за рублем, но дома нет  никого  и
некому дать рубль. Она будет ждать до вечера. Что-то щемит у меня сердце при
взгляде на эту фигуру, которая воплощает нищету и безропотность.
   Через год дело  не  стало  лучше,  наоборот.  Возвращаясь  с  крокета,  я
встретил во дворе  отца,  который  только  что  прибыл  с  поля,  усталый  и
раздраженный, весь в пыли, а за ним переставлял босые ноги с черными пятками
пегий мужичок. "Отпустите, ради бога, корову", - просил он и клялся, что  не
пустит ее больше в хлеба. Отец отвечал: "Корова твоя съест на  гривенник,  а
убытку сделает на десять рублей". Мужичок повторял  свое,  и  в  мольбе  его
звучала ненависть. Сцена эта потрясла меня  всего,  насквозь,  до  последних
фибр в теле. Крокетное  настроение,  вынесенное  с  площадки  меж  грушевыми
деревьями, где  я  победоносно  разгромил  сестер,  сменилось  сразу  острым
отчаянием. Я прошмыгнул мимо отца,  пробрался  в  спальню,  упал  ничком  на
кровать и самозабвенно плакал, несмотря на  билет  ученика  второго  класса.
Отец прошел через сени в столовую,  за  ним  прошлепал  до  порога  мужичок.
Слышались голоса. Потом мужичок ушел. Пришла с мельницы мать, я различал  ее
голос, слышал, как стали готовить тарелки к обеду, как мать окликала меня...
Я не отзывался и плакал. Слезы приобрели в  конце  концов  вкус  блаженства.
Открылась дверь, и надо мною наклонилась мать:
   - Чего ты, Левочка? - Я не отвечал. Мать о чем-то пошепталась с отцом.
   - Ты из-за этого мужика? Так ему корову вернули и штрафа с него не взяли.
   - Я совсем не из-за этого, - ответил я из-под подушки, мучительно стыдясь
причины своих слез.
   - И штрафа с него не взяли, - продолжала настаивать мать.
   Это отец догадался о причине моего горя и сказал матери. Отец  мимоходом,
одним быстрым взглядом умел подмечать многое.
   Приехал однажды в отсутствие хозяина урядник, грубый, жадный,  наглый,  и
потребовал паспорта рабочих. Он нашел два  просроченных.  Владельцев  их  он
немедленно вызвал с поля и объявил арестованными для отправки на  родину  по
этапу. Один был старик  с  глубокими  складками  коричневой  шеи,  другой  -
молодой, племянник старика. Они упали в сенях сухими  коленями  на  земляной
пол, сперва старик, за ним  молодой,  гнули  к  земле  головы  и  повторяли:
"Сделайте такую божескую милость, не губите нас". Плотный и потный  урядник,
играя шашкой  и  отпивая  принесенного  ему  из  погреба  холодного  молока,
отвечал: "У меня милость только по праздникам, а сегодня  будни".  Я  сидел,
как на жаровне, и  что-то  протестующе  сказал  срывающимся  голосом.  "Это,
молодой человек, вас не касается", - отчеканил  строго  урядник,  а  старшая
сестра подала мне тревожный сигнал пальцем. Рабочих урядник увез.
   Во время каникул я бывал за счетовода, т. е. вперемежку со старшим братом
и старшей сестрой  записывал  в  книгу  нанятых  рабочих,  условия  найма  и
отдельные выдачи продуктами и деньгами. При расчетах с  рабочими  я  нередко
помогал отцу, и тут у нас  вспыхивали  короткие,  приглушенные  присутствием
рабочих столкновения. Обманов  при  расчете  никогда  не  было,  но  условия
договора  истолковывались  всегда  жестко.   Рабочие,   особенно   постарше,
замечали, что мальчик тянет их руку, и это раздражало отца.
   После резких столкновений я уходил  из  дому  с  книгой,  не  возвращался
иногда и к обеду. Однажды во время такой ссоры застигла меня в  поле  гроза:
гром грохотал без перерывов, степной  дождь  захлебывался  от  обилия  воды,
молнии,  казалось,  искали  меня  то  с  одной,  то  с  другой  стороны.   Я
прогуливался взад и вперед, весь мокрый, в чавкающих башмаках и  в  картузе,
похожем на водосточный раструб. Когда я пришел домой,  все  молча  и  искоса
глядели на меня. Сестра дала мне переодеться и поесть.
   После каникул я возвращался обычно с отцом. При пересадках носильщика  не
брали, вещи несли сами. Отец брал что потяжелее, и я видел по его спине и по
вытянутым рукам, что ему тяжело. Мне было жалко отца, и  я  старался  нести,
что мог. Когда же  случался  большой  ящик  с  деревенскими  гостинцами  для
одесской родни, то брали носильщика.  Платил  отец  скупо,  носильщик  бывал
недоволен, сердито крутил головой. Я всегда переживал это болезненно.  Когда
ездил один и приходилось прибегать к носильщикам, то я быстро расточал  свои
карманные  деньги,  всегда  опасаясь  недодать   и   беспокойно   заглядывая
носильщику в глаза. Это была реакция на прижимистость в родительском доме, и
она осталась на всю жизнь.
   И в деревне, и в городе я жил в мелкобуржуазной среде, где главные усилия
направлены были на приобретение. По этой линии я оттолкнулся  и  от  деревни
моего  раннего  детства,  и  от  города  моих  школьных   годов.   Инстинкты
приобретательства, мелкобуржуазный жизненный уклад и кругозор  -  от  них  я
отчалил резким толчком, и отчалил на всю жизнь.
   В религиозной и национальной области город  и  деревня  не  противоречили
друг другу, наоборот, с разных сторон дополняли друг друга. Религиозности  в
родительской семье не было. Сперва видимость ее еще держалась по инерции:  в
большие праздники родители ездили в колонию в синагогу, по субботам мать  не
шила, по крайней мере, открыто. Но и эта обрядовая религиозность  ослабевала
с годами, по мере того, как росли дети и рядом с ними благосостояние  семьи.
Отец не верил в бога с молодых лет и в более поздние годы  говорил  об  этом
открыто при матери и детях. Мать предпочитала  обходить  этот  вопрос,  а  в
подходящих случаях поднимала глаза к небесам.
   Когда мне было лет семь-восемь, вера в бога считалась еще, однако, как бы
официально общепризнанной. Как-то приезжий гость, перед которым родители  по
обыкновению хвалились сыном, заставляя  меня  показывать  рисунки  и  читать
стихи, спросил меня:
   - А что такое бог? - "Бог,  -  ответил  я  без  колебания,  -  это  такой
человек". Но гость покачал головою: нет, бог не человек.
   - А что же такое бог? - спросил я в свою очередь, ибо, кроме человека,  я
знал только животных и растения. Гость, отец и мать переглянулись с  улыбкой
смущения, как всегда бывает со взрослыми, когда дети начинают колебать самые
незыблемые общие места.
   - Бог - это дух, - сказал гость. Теперь я смотрел с  растерянной  улыбкой
на взрослых, чтобы прочитать на их лицах, не шутят ли они со мною.  Но  нет,
шутки не было. Приходилось подчиниться. Я скоро привык к тому, что бог - это
дух.  Как  и  полагается  маленькому  дикарю,  я  связывал  бога  со   своим
собственным "духом", называя его душой, и уже знал, что дух,  т.е.  дыхание,
прекращается со смертью. Но я еще не знал тогда, что это  учение  называется
анимизмом.
   Во время первых каникул, ложась спать на кушетке в столовой, я ввязался в
беседу о боге со студентом З., который гостил в Яновке и спал на  диване.  В
существование бога я в это время не то верил, не то не верил, особенно  этим
не занимался, но не прочь был найти твердое решение.
   "А куда девается душа после смерти?" - спросил я, склоняясь к подушке. "А
куда она девается, когда человек  спит?"  -  последовал  ответ.  "Ну,  тогда
все-таки..." - возражал я, борясь со сном. "А  куда  девается  душа  лошади,
когда она околеет?" - наступал на  меня  З.  Этот  ответ  удовлетворил  меня
полностью, и я безмятежно заснул.
   В семье Шпенцера  религиозности  совершенно  не  было,  если  не  считать
старухи тетки, которая, однако, в счет не шла. Отец хотел,  однако,  чтоб  я
знал Библию  в  подлиннике,  это  был  один  из  пунктов  его  родительского
честолюбия, и я брал в Одессе  частные  уроки  по  Библии  у  очень  ученого
старика. Занятия наши длились всего нес