Комиссариата  просвещения  Кузьменко.  Нас
сопровождали  мой  секретарь  Сермукс,  бывший  начальник  моего  поезда   и
уполномоченный  ГПУ.  Зиновьев  и  Каменев  прощались  со  мной  почти   что
трогательно: им очень не хотелось оставаться со Сталиным с глазу на глаз.
   Я достаточно хорошо знал в довоенные годы  гогенцоллерн-ский  Берлин.  Он
имел свою физиономию, которую никто не называл приятной, хотя многие считали
внушительной. Берлин изменился. Он  не  имел  теперь  физиономии  вовсе,  по
крайней мере, я не находил ее. Город  медленно  оправлялся  после  долгой  и
тяжкой болезни, сопровождавшейся рядом хирургических операций. Инфляция была
уже ликвидирована, но твердая марка стала только орудием измерения всеобщего
худосочия. На улицах, в магазинах, на лицах прохожих чувствовалось оскудение
и нетерпеливое, иногда жадное стремление снова  подняться  наверх.  Немецкая
аккуратность и чистота  за  тяжкие  годы  войны,  поражений  и  версальского
грабежа  были  побеждены  нищетой.  Человеческий   муравейник   упорно,   но
безрадостно  восстанавливал  свои  ходы,  коридоры  и  склады,  раздавленные
сапогом войны. В ритме улицы, в движениях  и  жестах  прохожих  чувствовался
трагический оттенок фатализма: ничего не поделаешь,  жизнь  есть  бессрочная
каторга, надо начинать сначала.
   В течение нескольких недель я стал  объектом  медицин-ских  наблюдений  в
одной из частных клиник Берлина. В поисках корней  таинственной  температуры
врачи перебрасывали меня  друг  другу.  В  конце  концов  горловик  выдвинул
гипотезу,  что  источником  температуры  являются  миндалевидные  железы,  и
посоветовал их на всякий случай вырезать. Диагносты и терапевты  колебались:
это были пожилые  люди  и  тыловики.  Хирург,  с  опытом  войны  за  спиною,
относился  к  ним  с  уничтожающим  презрением.   У   него   выходило,   что
миндалевидные железы теперь удаляют так же легко, как  бреют  усы.  Пришлось
согласиться.
   Ассистенты собирались было связать мне руки, но  оператор  удовлетворился
гарантиями морального порядка. За поощрительными  прибаутками  хирурга  явно
слышались напряженность  и  сдерживаемое  волнение.  Самое  неприятное  было
лежать неподвижно на спине и  захлебываться  собственной  кровью.  Процедура
длилась 40-50 минут. Все обошлось благополучно, если не  считать  того,  что
операция  оказалась,  по-видимому,  бесполезной:   через   некоторое   время
температура возобновилась.
   Время в Берлине, вернее, в клинике, не пропадало  для  меня  даром.  Я  с
головою окунулся в немецкую печать, от которой был почти совершенно  оторван
с августа 1914 г. Мне приносили ежедневно десятка два немецких  и  несколько
иностранных  изданий,  которые  по  мере  прочтения  я  сбрасывал  на   пол.
Профессорам, навещавшим меня, приходилось шагать  по  ковру  из  газет  всех
возможных направлений. Впервые, в сущности, услышал я полную гамму  немецкой
республиканской политики.  Ничего  неожиданного,  признаться,  я  не  нашел.
Республика,  как  подкидыш  военного  разгрома,  республиканцы  -   в   силу
версальской  необходимости,  социал-демократы,  как  душеприказчики  ими  же
задушенной ноябрьской революции, Гинденбург, как демократический  президент.
Приблизительно так я себе это и представлял. Но  все  же  очень  поучительно
было посмотреть на все это вблизи...
   В день 1 мая мы объезжали с женой город на  автомобиле,  были  в  главных
районах,   наблюдали   шествия,   плакаты,   слушали   речи,   проехали   на
Александер-плац, вмешались в толпу.  Я  видел  много  первомайских  шествий,
более внушительных, более многочисленных и более декоративных, но давно  уже
не имел возможности двигаться в массе, не обращая на себя ничьего  внимания,
чувствуя себя частицей безымянного целого, слушая и  наблюдая.  Только  один
раз сопровождавший нас сотрудник сказал мне осторожно:  "Вот  ваши  карточки
продаются". Но по этим карточкам никто  не  мог  бы  узнать  члена  коллегии
наркомпроса Кузьменко. На тот случай, если б эти строки  попались  на  глаза
графу Вестарпу, Герману Мюллеру, Штреземану, графу Ревентлову,  Гильфердингу
или другим противникам моего допущения в Германию, считаю нужным довести  до
их сведения,  что  никаких  предосудительных  лозунгов  я  не  провозглашал,
никаких  возмутительных  плакатов  не  расклеивал  и   вообще   был   только
наблюдателем,  которому  предстояло  через  несколько   дней   подвергнуться
операции.
   Мы побывали также на "празднике вина" за городом.  Здесь  было  несметное
количество народу. Несмотря на весеннее настроение, подкрепляемое солнцем  и
вином, серая тень прошедших годов лежала  на  гуляющих  и  веселящихся,  или
пробующих веселиться.  Стоило  внимательнее  приглядеться,  и  все  казались
медленно выздоравливающими: веселье требовало от них  еще  слишком  большого
усилия. Мы провели в толпе несколько часов, наблюдали, вступали в разговоры,
ели с бумажных тарелочек сосиски и  даже  пили  пиво,  самый  вкус  которого
успели забыть с 1917 г.
   Я быстро оправлялся  после  операции  и  намечал  день  отъезда.  Но  тут
произошел неожиданный эпизод, который до сих пор остался для меня не  совсем
ясным. За неделю примерно  до  отъезда  в  коридоре  клиники  появились  два
штат-ских  господина  той  неопределенной  внешности,   которая   с   полной
определенностью свидетельствует о полицейской профессии. Выглянув через окно
во двор, я обнаружил там не  менее  полудюжины  таких  же  господ,  которые,
крайне различаясь между собою, были в то же время совершенно похожи друг  на
друга. Я обратил на это внимание Крестинского, который находился в этот  час
у меня. Через несколько минут постучался один из ассистентов и  взволнованно
сообщил  мне,  по  поручению  своего  профессора,  что  на  меня   готовится
покушение. "Надеюсь не  со  стороны  полиции?"  -  спросил  я,  указывая  на
многочисленных агентов. Врач высказал  гипотезу,  что  полиция  явилась  для
предупреждения покушения. Через две-три минуты прибыл полицейрат  и  сообщил
Крестинскому, что полиция действительно получила сведения о  готовящемся  на
меня покушении и приняла чрезвычайные меры  охраны.  Вся  клиника  пришла  в
движение. Сестры передавали друг другу и больным, что  в  клинике  находится
Троцкий и что по  этому  поводу  в  здание  будет  брошено  несколько  бомб.
Создалась атмосфера, малоподходящая для лечебного учреждения. Я условился  с
Крестинским о немедленном переезде в  здание  советского  посольства.  Улица
перед клиникой была оцеплена полицией.  При  переселении  меня  сопровождали
полицейские автомобили.
   Официальная версия была приблизительно такова. Один  из  арестованных,  в
связи с раскрытием нового заговора немецких  монархистов,  сделал  будто  бы
заявление следователю в том смысле, что  русские  белогвардейцы  затевают  в
ближайшие дни покушение на Троцкого, находящегося в Берлине. Нужно  сказать,
что немецкая дипломатия, с которой была согласована моя  поездка,  намеренно
не сообщила о  ней  полиции  ввиду  слишком  большого  наличия  в  ее  рядах
монархических  элементов.  Полиция  отнеслась  к   показанию   арестованного
монархиста с недоверием, но все же проверила показание о моем  нахождении  в
клинике: к ее величайшему изумлению,  оно  подтвердилось.  Так  как  справки
наводились  и   через   профессоров,   то   я   получил   одновременно   два
предупреждения: через ассистента и через полицейского советника.  Готовилось
ли на самом деле покушение и действительно ли полиция узнала обо  мне  через
арестованного монархиста, этого я, разумеется,  не  знаю  по  сей  день.  Но
подозреваю, что дело было  проще.  Дипломатия,  надо  полагать,  "тайны"  не
удержала,  а  полиция,  обидевшись  за  недоверие,  решила  показать  не  то
Штреземану, не то мне,  что  без  ее  участия  нельзя  благополучно  удалить
миндалевидные железы. Так или иначе, но клиника была перевернута вверх дном,
а я под могучей защитой от проблематических врагов переселился в посольство.
В немецкую  печать  проникли  позже  слабые  и  неуверенные  отголоски  этой
истории; видимо, ей никто не хотел верить.
   Дни моего пребывания в Берлине совпали с крупными европейскими событиями:
всеобщей стачкой в Англии  и  переворотом  Пилсудского  в  Польше.  Оба  эти
события чрезвычайно углубили мои разногласия с  эпигонами  и  предопределили
более бурное развитие нашей дальнейшей борьбы. Об этом  здесь  надо  сказать
несколько слов. Сталин, Бухарин, а в первый период и Зиновьев считали венцом
своей   политики   дипломатический   блок    между    верхушкой    советских
профессиональных союзов и генеральным  советом  британских  тред-юнионов.  В
своей провинциальной ограниченности Сталин воображал, что Персель  и  другие
вожди тред-юнионов готовы или способны оказать в  трудную  минуту  поддержку
Совет-ской   республике   против   британской   буржуазии.   Что    касается
тред-юнионистских вождей, то они не без основания считали, что ввиду кризиса
британского капитализма и  растущего  недовольства  масс  им  выгодно  иметь
прикрытие слева в виде ни к чему их  не  обязывающей  официальной  дружбы  с
вождями советских профессиональных союзов. Обе стороны тщательно ходили  при
этом вокруг да около, больше всего опасаясь называть  вещи  своими  именами.
Гнилая политика не раз уже расшибалась о большие события. Всеобщая стачка  в
мае 1926 г. явилась большим событием не только  в  жизни  Англии,  но  и  во
внутренней жизни нашей партии.
   Судьба Англии после войны  представляла  исключительный  интерес.  Резкое
изменение ее мирового  положения  не  могло  не  вызвать  столь  же  резкого
изменения во внутреннем соотношении сил. Было  совершенно  ясно,  что,  даже
если Европа, в том числе  Англия,  снова  достигнет  известного  социального
равновесия на более или менее длительный период, Англия не сможет  прийти  к
этому равновесию иначе, как через ряд серьезнейших столкновений и  встрясок.
Я считал вероятным, что конфликт в угольной промышленности  может  именно  в
Англии  привести  ко  всеобщей  стачке.  Из  этого  я  выводил  неизбежность
обнаружения  в  ближайший  период  глубокого  противоречия   между   старыми
организациями рабочего класса и его новыми историческими задачами.  Зимою  и
весною 1925 г. я написал на Кавказе на эту тему книжку ("Куда идет Англия").
По существу книжка направлялась против официальной  концепции  Политбюро,  с
его надеждами на полевение генерального совета и постепенное, безболезненное
проникновение коммунизма в ряды рабочей партии и  тред-юнионов.  Частью  для
избежания излишних  осложнений,  частью  для  того,  чтобы  проверить  своих
противников, я дал рукопись книги на просмотр Политбюро. Так как дело шло  о
прогнозе, а не о критике задним числом, то никто из членов Политбюро  вообще
не решился высказаться. Книжка благополучно  прошла  через  цензуру  и  была
напечатана так, как была написана, без  малейших  изменений.  Она  появилась
вскоре и на английском  языке.  Официальные  лидеры  английского  социализма
отнеслись к ней, как к фантазии  иностранца,  который  не  знает  английских
условий и мечтает перенести на  почву  великобританских  островов  "русскую"
всеобщую стачку. Таких отзывов  можно  насчитать  десятки,  если  не  сотни,
начиная с самого Макдональда, которому на конкурсе политических банальностей
принадлежит, бесспорно,  первое  место.  Между  тем  едва  прошло  несколько
месяцев, как стачка углекопов превратилась  во  всеобщую  стачку.  На  такое
скорое подтверждение прогноза я совсем не рассчитывал. Если всеобщая  стачка
доказывала  правоту  марксистского  прогноза   против   самодельных   оценок
британского реформизма, то поведение генерального совета во  время  всеобщей
стачки означало крушение сталинских надежд на Перселя. Я с большой жадностью
собирал в клинике и  сводил  воедино  все  сведения,  характеризовавшие  ход
всеобщей стачки и особенно  взаимоотношения  масс  и  вождей.  Больше  всего
возмущал характер статей московской "Правды". Главная ее задача  состояла  в
том, чтобы прикрыть банкротство и спасти лицо. Достигнуть этого нельзя  было
иначе, как циничным извращением фактов.  Не  может  быть  большего  идейного
падения для революционного политика, как обманывать массы!
   По приезде в Москву я потребовал немедленного разрыва блока с генеральным
советом. Зиновьев, после неизбежных колебаний, присоединился ко  мне.  Радек
был против. Сталин цеплялся за блок, даже за его видимость,  изо  всех  сил.
Британские тред-юнионисты выждали конца острого внутреннего кризиса, а затем
отпихнули своего щедрого,  но  бестолкового  союзника  невежливым  движением
ноги.
   Не менее знаменательные события произошли одновременно в  Польше.  Мелкая
буржуазия, мечась в поисках выхода, встала на путь восстания  и  подняла  на
щите Пилсудского. Вождь коммунистической партии Варский решил,  что  на  его
глазах   развертывается   "демократическая    диктатура    пролетариата    и
крестьянства", и призвал компартию на помощь Пилсудскому.  Я  знал  Варского
давно. При жизни Розы Люксембург Варский мог еще занимать свое место в рядах
революции. Сам по себе он всегда был пустым местом. В 1924 г. Варский  после
больших колебаний  объявил,  что  понял,  наконец,  вред  "троцкизма",  т.е.
недооценку крестьянства, для дела демократической диктатуры.  В  награду  за
послушание он получил вождя и нетерпеливо  ждал  подходящего  случая,  чтобы
обновить свои с таким запозданием полученные шпоры. В мае 1926 г. Варский не
преминул воспользоваться столь исключительным случаем, чтоб осрамить себя  и
запятнать знамя партии. Он остался, разумеется, безнаказанным: от возмущения
польских рабочих его прикрыл сталинский аппарат.
   Борьба в течение 26-го года разворачивалась все острее. К осени оппозиция
сделала открытую вылазку на собраниях партийных ячеек. Аппарат  дал  бешеный
отпор. Идейная борьба  заменилась  административной  механикой:  телефонными
вызовами партийной бюрократии на собрания рабочих ячеек, бешеным  скоплением
автомобилей,  ревом  гудков,  хорошо  организованным  свистом  и  ревом  при
появлении оппозиционеров на трибуне. Правящая  фракция  давила  механической
концентрацией своих сил,  угрозой  репрессий.  Прежде  чем  партийная  масса
успела что-нибудь услышать, понять  и  сказать,  она  испугалась  раскола  и
катастрофы. Оппозиции пришлось отступить. Мы сделали 16 октября заявление  в
том смысле, что, считая свои взгляды правильными и сохраняя за  собой  право
бороться за них в рамках партии, отказываемся  от  таких  действий,  которые
порождают опасность раскола. Заявление 16 октября имело в виду не аппарат, а
партийную массу. Оно было демонстрацией нашего желания оставаться в партии и
служить ей. Хотя сталинцы на  другой  же  день  начали  срывать  заключенное
перемирие, мы  все  же  выгадали  время.  Зима  1926/27  г.  дала  известную
передышку, которая позволила нам достигнуть теоретического углубления в ряде
вопросов.
   Уже к началу 1927 г. Зиновьев был готов капитулировать, если не сразу, то
в  несколько  приемов.  Но  тут  произошли  потрясающие  события  в   Китае.
Преступность сталинской политики ударила в глаза. Это  отодвинуло  на  время
капитуляцию Зиновьева и всех, кто последовал позже за ним.
   Руководство эпигонов в Китае означало попрание всех традиций большевизма.
Китайская коммунистическая партия была, против ее  воли,  введена  в  состав
буржуазной партии Гоминьдан и  подчинена  ее  военной  дисциплине.  Создание
Советов было  запрещено.  Коммунистам  рекомендовалось  сдерживать  аграрную
революцию и не вооружать рабочих без разрешения буржуазии. Задолго до  того,
как Чан Кайши разгромил шанхайских рабочих и  сосредоточил  власть  в  руках
военной клики, мы предупреждали о неизбежности этого исхода.  С  1925  г.  я
требовал выхода коммунистов  из  Гоминьдана.  Политика  Сталина-Бухарина  не
только подготовляла и облегчала разгром революции, но, при помощи  репрессий
государственного аппарата, страховала контрреволюционную работу Чан Кайши от
нашей критики. В апреле 1927 г. Сталин на партийном собрании в Колонном зале
все еще защищал политику коалиции с Чан Кайши, призывая доверять ему.  Через
пять-шесть  дней  после  того  Чан  Кайши  утопил   шанхайских   рабочих   и
коммунистическую партию в крови.
   Волна возбуждения прошла по партии. Оппозиция подняла голову. Нарушая все
правила конспирации - а в это время мы уже вынуждены были в Москве  защищать
китайских рабочих против Чан Кайши конспиративными методами, - оппозиционеры
десятками приходили ко мне в здание главного концессионного комитета. Многим
молодым товарищам  казалось,  что  столь  очевидное  банкротство  сталинской
политики  должно  приблизить  победу   оппозиции.   В   первые   дни   после
государственного переворота Чан Кайши я вылил не один ушат холодной воды  на
слишком горячие головы молодых, да и не только молодых друзей. Я  доказывал,
что  оппозиция  никак  не  может  подняться  вверх  на  поражении  китайской
революции. Подтверждение нашего прогноза привлечет к нам тысячу, пять тысяч,
десять  тысяч  новых  единомышленников.  Для  миллионов  же  имеет  решающее
значение не прогноз, а сам  факт  разгрома  китайского  пролетариата.  После
поражения немецкой революции в 1923  г.,  после  срыва  английской  всеобщей
стачки в 1925 г. новое поражение в Китае может только усилить  разочарование
масс в отношении международной революции.  Между  тем  это  разочарование  и
служит  ведь  основным  психологическим   источником   сталинской   политики
национал-реформизма.
   Уже очень скоро обнаружилось, что, как фракция,  мы  действительно  стали
сильнее,  т.е.  идейно  сплоченнее  и  многочисленнее.  Но   пуповина,   нас
связывающая с властью, оказалась рассечена мечом  Чан  Кайши.  Его  в  конец
скомпрометированному русскому союзнику Сталину оставалось  только  дополнить
шанхайский  разгром  рабочих  организационным  разгромом   оппозиции.   Ядро
оппозиции составляла группа старых революционеров. Но мы были уже  не  одни.
Вокруг нас группировались сотни и тысячи  революционеров  нового  поколения,
которое впервые было пробуждено к политической жизни Октябрьской революцией,
проделало гражданскую войну, искренне держало руки по швам перед  гигантским
авторитетом ленинского Центрального Комитета и только начиная с  23-го  года
стало самостоятельно мыслить,  критиковать,  применять  методы  марксизма  к
новым поворотам развития и, что еще труднее, училось  брать  на  свои  плечи
ответственность  революционной  инициативы.  Сейчас  тысячи  таких   молодых
революционеров углубляют свой политический опыт изучением теории в тюрьмах и
ссылках сталинского режима.
   Основная  группа  оппозиции  шла  навстречу  этой  развязке  с  открытыми
глазами. Мы слишком ясно понимали, что сделать наши идеи  достоянием  нового
поколения рабочих можно не дипломатничанием  и  влиянием,  а  лишь  открытой
борьбой, не останавливающейся ни пред какими практическими последствиями. Мы
шли навстречу непосредственному разгрому, уверенно подготовляя свою  идейную
победу в более отдаленном будущем.
   Применение материальной силы играло и играет огромную роль в человеческой
истории: иногда прогрессивную, чаще  реакционную,  в  зависимости  от  того,
какой класс и для каких целей применяет насилие. Но отсюда бесконечно далеко
до вывода, будто насилием можно разрешить все вопросы и справиться со  всеми
препятствиями. Задержать развитие прогрессивных исторических  тенденций  при
помощи оружия возможно. Перегородить прогрессивным идеям дорогу  навсегда  -
нельзя. Вот почему, когда дело идет о борьбе великих принципов, революционер
может руководствоваться только одним правилом: fais се  que  dois,  advienne
que pourra*.

   По мере приближения XV съезда, назначенного на конец 27-го  года,  партия
все более чувствовала себя на  историческом  перекрестке.  Глубокая  тревога
пронеслась по ее рядам. Несмотря на чуд