к ее руке с мукой свой острый нос, она вытряхнула всю муку ему в  лицо.  Это
была ее шутка. Мальчики и девочки смеялись. Один учитель  был  невесел.  Мне
было жаль его, когда он стоял среди класса с напудренным лицом.
   Жил я у доброй тети Рахили, не замечая ее. Тут же, во  дворе,  в  главном
доме, владычествовал дядя  Абрам.  К  племянникам  и  племянницам  своим  он
относился с полным безучастием. Меня иногда выделял, зазывал к себе и угощал
костью с мозгами, приговаривая: "За эту кость я бы,  прямо  того,  и  десять
рублей не взял".
   Дядин дом почти у самого въезда в колонию. В противоположном конце  живет
высокий, черный, худой еврей, слывущий конокрадом и вообще  мастером  темных
дел. У него дочь. О ней тоже говорят нехорошо. Недалеко от конокрада строчит
на  машинке  картузник,  молодой  еврей  с  огненно-рыжей   бородкой.   Жена
картузника  приходила  к  правительственному  инспектору  колоний,   который
останавливался у дяди Абрама, жаловаться на дочь конокрада, отбивающую у нее
мужа. Ин-спектор, видно, не помог. Возвращаясь однажды из  школы,  я  видел,
как толпа  с  криками,  воплями,  плевками  волокла  молодую  женщину,  дочь
конокрада, по улице. Эта библейская сцена  запомнилась  навсегда.  Несколько
лет спустя на этой самой женщине женился дядя Абрам. Отец ее к этому времени
был по постановлению колонистов выслан в Сибирь как вредный член общества.
   Бывшая моя няня Маша служила прислугой у дяди Абрама. Я часто бегал к ней
на кухню: она олицетворяла связь с Яновкой. К Маше  заходили  гости,  иногда
очень нетерпеливые, и тогда меня легонько выпроваживали  за  плечи.  В  одно
прекрасное утро вместе со всем детским населением дома  я  узнал,  что  Маша
родила ребенка. Мы шептались по углам в радостной тревоге.  Через  несколько
дней из Яновки приехала моя мать и ходила на кухню  глядеть  на  Машу  и  ее
ребенка. Я проник за матерью. Маша стояла в платочке, надвинутом на глаза, а
на широкой скамье лежало бочком маленькое существо. Мать  глядела  на  Машу,
потом на ребенка и укоризненно качала головой, ничего не говоря. Маша  молча
уставилась вниз, потом взглянула на  ребенка  и  сказала:  "Ишь,  как  ручку
подложил под щеку, как большой". - "А тебе  жалко  его?"  -  спросила  мать.
"Нет, - ответила Маша притворно,  -  бай  дуже".  -  "Брешешь,  жалко..."  -
возразила  мать  примирительно.  Ребеночек  через   неделю   умер   так   же
таинственно, как и появился на свет.
   Я часто уезжал из школы в деревню и оставался там почти каждый раз неделю
и дольше. Среди школьников я ни с  кем  не  успел  сблизиться,  так  как  не
говорил на жаргоне. Ученье длилось лишь несколько месяцев. Всем  этим,  надо
думать, и объясняется скудость моих школьных воспоминаний. Но все же Шуфер -
так звали громоклеевского педагога - научил меня читать и писать, и оба  эти
искусства пригодились мне в моей дальнейшей жизни. Я сохраняю поэтому о моем
первом учителе благодарное воспоминание.
   Я начинал продираться через печатные строки.  Я  списывал  стихи.  Я  сам
писал стихи. Позже я приступил со своим двоюродным  братом  Сеней  Ж-ским  к
изданию журнала. Однако на новом  пути  были  свои  тернии.  Едва  я  постиг
искусство письма, как  оно  уже  повернулось  ко  мне  соблазном.  Оставшись
однажды в столовой один, я начал печатными буквами записывать  те  особенные
слова, которые слышал в мастерской и на кухне и которых в семье не говорили.
Я сознавал, что делаю не то, что надо, но слова были заманчивы именно  своей
запретностью. Роковую записочку я решил положить в коробочку из-под  спичек,
а коробочку глубоко закопать в землю за амбаром. Я далеко  не  довел  своего
документа до конца, как им  заинтересовалась  вошедшая  в  столовую  старшая
сестра. Я  схватил  бумажку  со  стола.  За  сестрой  вошла  мать.  От  меня
требовали, чтобы я показал. Сгорая от стыда,  я  бросил  бумажку  за  спинку
дивана.  Сестра  хотела  достать,  но  я  истерически  закричал:  "Сам,  сам
достану". Я полез под диван и стал там рвать свою бумажку. Отчаянию моему не
было пределов, как и моим слезам.
   На Рождество, должно быть,  1886  г.,  потому  что  я  уже  умел  писать,
ввалилась в  столовую  вечером,  за  чаем,  группа  ряженых.  Это  было  так
неожиданно, что я с испугу упал на диван, на котором сидел. Меня  успокоили,
и я с жадностью слушал царя Максимилиана. Передо мною впервые  открылся  мир
фантастики, претворенной в  театральную  действительность.  Я  был  поражен,
когда узнал, что главную роль выполнял рабочий Прохор, из солдат. На  другой
день я с  карандашом  и  бумагой  пробрался  в  людскую,  когда  только  что
отобедали, и стал просить царя Максимилиана продиктовать мне свои  монологи.
Прохор отнекивался. Но я вцепился в него, просил, требовал, умолял, не давал
отступить. В конце концов мы  поместились  у  окна,  я  стал  записывать  на
корявом подоконнике рифмованную речь царя Максимилиана.  Не  прошло  и  пяти
минут, как в дверь заглянул отец, увидал  сцену  у  окна  и  строго  сказал:
"Лева, ступай в комнату". Я безутешно плакал на диване до вечера.
   Я писал  стихи,  беспомощные  строчки,  которые  изобличали,  может  быть
раннюю, любовь к слову, но наверняка не предвещали поэтического  развития  в
будущем. О моих стихах знала старшая сестра, через сестру -  мать,  а  через
посредство матери - отец. От меня требовали, чтоб я  читал  свои  стихи  при
гостях. Это было мучительно стыдно. Я отказывался. Меня уговаривали,  сперва
ласково, потом с раздражением, наконец, с угрозами.  Я  нередко  убегал.  Но
старшие умели настоять на своем. С бьющимся сердцем, со слезами на глазах  я
читал свои стихи, стыдясь заимствованных строк или плохих рифм.
   Но так или иначе, я уже вкусил от дерева познанья. Жизнь  расширялась  не
по дням, а по часам. От дырявого дивана  в  столовой  протягивались  нити  к
мирам иным. Чтение открывало в моей жизни новую эпоху.
   Глава III
   СЕМЬЯ И ШКОЛА
   В 1888 г. в моей жизни начались большие события. Меня отправили в  Одессу
учиться. Это произошло так. Летом жил в деревне племянник матери,  28-летний
Моисей Филиппович Шпенцер, умный и хороший  человек,  в  свое  время  слегка
"пострадавший", как говорили тогда, и  потому  не  попавший  из  гимназии  в
университет. Он занимался  немного  журналистикой,  немного  статистикой.  В
деревню он  приехал  бороться  с  угрозой  туберкулеза.  У  матери  своей  и
нескольких сестер Моня, как его называли, был  предметом  гордости  -  и  по
способностям, и по характеру. Уважение к нему перешло и в  нашу  семью.  Все
заранее радовались его приезду. Вместе с другими радовался потихоньку  и  я.
Когда Моня вошел в столовую, я стоял  за  порогом  так  называемой  детской,
маленькой угловой комнаты и не решался продвинуться вперед, потому  что  оба
мои ботинка открывали два зияющих рта. Это было не от бедности - в то  время
семья была  уже  очень  зажиточна,  -  а  от  деревенского  безразличия,  от
переобремененности работой,  от  невысокого  уровня  семейных  потребностей.
"Здравствуй,  мальчик,  -  сказал  Моисей  Филиппович,  -  иди-ка   сюда..."
"Здравствуйте", - ответил мальчик, но с места не двигался. Гостю с виноватым
смехом объяснили, в чем дело, и он весело вывел меня из трудного  положения,
перенеся через порог и крепко обняв.
   За обедом Моня был центром внимания: мать подкладывала ему лучшие  куски,
спрашивала, вкусно ли, и добивалась, чего он  любит.  Вечером,  когда  стадо
загнали в загон, Моня сказал мне: "Айда пить парное молоко, бери  стаканы...
Да ты их бери, голубчик, пальцами снаружи, а не снутри". От Мони  я  узнавал
многое, чего не знал ранее: как держать стаканы,  и  как  умываться,  и  как
правильно произносить разные слова, и почему полезно для груди молоко  прямо
из-под коровы. Шпенцер гулял, писал, играл  в  кегли  и  занимался  со  мною
арифметикой и русским языком, готовя меня в первый класс. Я относился к нему
восторженно, но и с тревогой: в  нем  чувствовалось  начало  какой-то  более
требовательной дисциплины. Это было начало городской культуры.
   Моня был приветлив со своими деревенскими родственниками, много  шутил  и
напевал мягким тенором. Но моментами его настроение  чем-то  омрачалось,  он
сидел за  обедом  молчаливым  и  замкнутым.  На  него  глядели  с  тревогой,
спрашивали, что с ним, не болен ли. Он отвечал кратко  и  уклончиво.  Только
смутно, и то лишь к концу пребывания гостя в деревне, я стал догадываться  о
причинах таких приступов замкнутости: Моню поражала какая-нибудь деревенская
грубость или несправедливость. Не то чтобы дядя или тетка его были  особенно
суровыми хозяевами, нет, этого сказать ни в каком  случае  нельзя.  Характер
отношений к рабочим и крестьянам был никак не хуже, чем в других  экономиях.
Но и не многим лучше. А это значит,  что  он  был  тяжким.  Когда  приказчик
отхлестал однажды  длинным  кнутом  пастуха,  который  продержал  до  вечера
лошадей у воды, Моня побледнел и сказал сквозь зубы: "Какая  гадость!"  И  я
чувствовал, что это гадость. Не знаю, почувствовал ли бы  я  это  без  него.
Думаю, что да. Но во всяком случае он помог мне  в  этом,  и  уже  это  одно
привязало меня к нему на всю жизнь чувством благодарности.
   Шпенцер собирался жениться на начальнице одесского казенного училища  для
еврейских девочек. В Яновке ее никто не знал, но все  заранее  считали,  что
она должна быть выдающимся  человеком:  и  как  начальница  училища,  и  как
будущая жена Мони. Было решено: следующей весною меня отвезут  в  Одессу,  я
буду жить в семье Шпенцера и поступлю в гимназию. Портной из колонии кое-как
обрядил меня, в большой ящик были уложены горшки с маслом, банки с  вареньем
и другие гостинцы для городской родни. Прощались  долго,  плакал  я  крепко,
плакала мать, плакали сестры, и тут я впервые почувствовал, как  дорога  мне
Яновка со всеми, кто в ней. Ехали на станцию на лошадях, степью, и я  плакал
до самого поворота на большую дорогу. Из Нового Буга отправились поездом  до
Николаева, там пересаживались на пароход. Гудок парохода отдался мурашками в
спине и прозвучал как возвещение новой жизни. Но это только  еще  река  Буг,
море впереди. Многое, многое еще впереди. Вот пристань, извозчик, Покровский
переулок и старый большой дом, где помещается  училище  для  девочек  и  его
начальница. Меня рассматривают со всех сторон и целуют в лоб и щеки,  сперва
молодая женщина, потом старая, это ее мать.  Моисей  Филиппович  шутит,  как
всегда, расспрашивает про Яновку, про всех обитателей и  даже  про  знакомых
коров. Но мне коровы кажутся теперь такими малозначительными существами, что
я стесняюсь даже  говорить  о  них  в  таком  избранном  обществе.  Квартира
невелика. В столовой мне отведен угол за занавесью. Здесь я и провел  первые
четыре года своей школьной жизни.
   Я  оказался  сразу  и  целиком  во  власти  той  привлекательной,  но   и
требовательной дисциплины, которой еще в деревне повеяло на меня  от  Моисея
Филипповича. Режим в семье был не то что строгий, но правильный: именно этим
он в первое время ощущался как строгий. В 9 часов  мне  полагалось  ложиться
спать. Лишь по мере моего передвижения в старшие классы час сна отодвигался.
Мне шаг за шагом  объясняли,  что  нужно  здороваться  по  утрам,  содержать
опрятно руки и ногти, не есть с ножа,  никогда  не  опаздывать,  благодарить
прислугу, когда она подает, и не отзываться о людях дурно за  их  спиною.  Я
узнавал, что десятки слов, которые в деревне казались  непререкаемыми,  суть
не  русские  слова,  а  испорченные  украинские.  Каждый  день  предо   мною
открывалась частица более культурной среды,  чем  та,  в  которой  я  провел
первые  девять  лет  своей  жизни.  Даже  мастерская  начинала  блекнуть   и
утрачивать свои чары перед обаянием классической  литературы  и  колдовством
театра.  Я  становился  маленьким  горожанином.  Но  иногда   деревня   ярко
вспыхивала в сознании и тянула к себе, как потерянный рай. Тогда я тосковал,
слонялся, писал пальцем на стекле приветы матери или плакал в подушку.
   Жизнь в семье Моисея Филипповича была скромной, средств хватало в  обрез.
У главы семьи не было  определенной  работы.  Он  делал  переводы  греческих
трагедий с примечаниями, писал рассказы для  детей,  штудировал  Шлоссера  и
других историков, намереваясь составить наглядные хронологические таблицы, и
помогал своей жене по управлению училищем. Лишь позже  он  создал  маленькое
издательство, которое туго развивалось в первые  годы,  чтобы  затем  быстро
подняться. Лет десять - двенадцать спустя он стал виднейшим издателем на юге
России, владельцем большой типографии и собственного дома. Я прожил  в  этой
семье шесть лет, которые совпали с первым периодом  издательства.  Я  близко
познакомился  с  набором,  правкой,  версткой,  печатанием,   фальцовкой   и
брошюровкой. Правка корректуры стала любимым моим развлечением. Любовь моя к
свежеотпечатанной бумаге ведет свое происхождение от  тех  далеких  школьных
лет.
   Как всегда, в буржуазных, особенно  в  мелкобуржуазных,  семьях  прислуга
играла хоть и малозаметную, но немалую роль в моей жизни.  Первая  прислуга,
Даша, повела со мной особую  дружбу,  секретную,  поверяя  мне  разные  свои
тайны. После обеда, когда все отдыхали, я шел украдкой на  кухню.  Там  Даша
урывками рассказывала мне про свою жизнь и про  первую  свою  любовь.  После
Даши была житомирская еврейка, разошедшаяся  с  мужем:  "Такой  злой,  такой
поганый", - жаловалась она мне. Я стал учить ее  грамоте.  Каждый  день  она
проводила не меньше получаса за моим столом, вникая в тайну букв и их  связи
в словах. В это время в семье уж был младенец и  понадобилась  кормилица.  Я
писал кормилице письма. Она жаловалась своему мужу, уехавшему в Америку,  на
свои страдания. Я накладывал, по ее просьбе,  самые  мрачные  краски,  затем
присовокуплял, что "только один  наш  младенец  является  яркой  звездой  на
мрачном небосклоне моей жизни". Кормилица была в восторге. Я сам перечитывал
письмо вслух с удовольствием,  хотя  заключительная  часть,  где  говорилось
насчет присылки долларов, смущала меня. Затем она просила:
   - А теперь еще одно письмо.
   - Кому? - спрашивал я, готовясь к творчеству.
   - Двоюродному брату, - отвечала кормилица, но как-то  неуверенно.  Письмо
тоже говорило о мрачной жизни, ничего не говорило о звезде  и  заканчивалось
согласием приехать к нему, если он того пожелает. Не успевала кормилица уйти
с письмами, как  ко  мне  входила  прислуга,  моя  ученица,  подслушивавшая,
очевидно, у дверей. "И совсем он ей не двоюродный брат", - шептала она мне с
возмущением. "А кто же?" - спрашивал я. "Просто так себе..." - отвечала она.
И я имел повод поразмыслить над сложностью человеческих отношений.
   За обедом Фанни Соломоновна сказала мне с особой  улыбкой:  "Что  же  ты,
сочинитель, не хочешь еще супу?" - "А что?" -  спросил  я  с  тревогой.  "Да
ничего.  Ведь  это  ты  сочинял  письма  кормилице,  значит,   ты   и   есть
сочинитель... Как это у тебя там сказано: "звезда на мрачном небосклоне",  -
право, сочинитель". - И не выдержав тона, она расхохоталась.
   - Написано хорошо, - сказал, успокаивая меня Моисей Филиппович, - только,
знаешь, больше уж не пиши ты ей писем, пусть лучше Фанни сама ей пишет.
   Путаная изнанка жизни, не признанная ни семьей, ни школой, не переставала
от этого существовать и оказывалась достаточно могущественной и  вездесущей,
чтоб добиться внимания к себе  со  стороны  десятилетнего  мальчика.  Ее  не
пускали ни через школьную комнату, ни через  парадную  дверь  квартиры.  Она
нашла себе путь через кухню.
   Десятипроцентная норма для евреев в казенных учебных  заведениях  введена
была в 1887 г. Попасть гимназию было совсем  почти  безнадежно:  требовались
протекция или подкуп. Реальное училище отличалось  от  гимназии  отсутствием
классических языков и более широким курсом по математике,  естествознанию  и
новым языкам. "Норма" распространялась и на реальные училища. Но наплыв сюда
был меньше, и потому шансов больше. В журналах и газетах долго шла  полемика
по поводу классического и реального образования. Консерваторы  считали,  что
классицизм прививает дисциплину, вернее сказать, надеялись,  что  гражданин,
вынесший в детстве греческую зубрежку, вынесет  в  течение  остальной  жизни
царский режим.  Либералы  же,  не  отказываясь  от  классицизма,  который-де
является молочным братом либерализма, ибо оба они происходят от  Ренессанса,
покровительствовали в то же время и реальному образованию. К  тому  времени,
когда я определялся в учебное  заведение,  споры  эти  примолкли  вследствие
особого циркуляра,  запретившего  обсуждение  вопроса  о  предпочтительности
разных родов образования.
   Осенью я экзаменовался  в  первый  класс  реального  училища  св.  Павла.
Вступительный экзамен  я  выдержал  посредственно:  тройка  -  по  русскому,
четверка - по арифметике. Этого было недостаточно, так как  "норма"  вела  к
строжайшему отбору, осложнявшемуся, разумеется, взяточничеством. Решено было
поместить меня  в  приготовительный  класс,  который  состоял  при  казенном
училище в качестве частной школы и откуда евреев переводили в  первый  класс
хоть и по "норме", но с преимуществом над экстернами.
   Реальное училище св. Павла по происхождению своему было немецким  учебным
заведением. Оно возникло при  лютеранской  церковной  общине  и  обслуживало
многочисленных немцев Одессы и южного района вообще. Хотя училище св.  Павла
наделено было государственными правами, но так  как  в  нем  имелось  только
шесть классов, то для поступления в  высшее  учебное  заведение  нужно  было
пройти через седьмой класс  при  другом  реальном  училище:  предполагалось,
очевидно, что в последнем классе будет  выколочен  излишек  немецкого  духа.
Впрочем, и в самом училище св. Павла дух этот из года в год  шел  на  убыль.
Школьники-немцы составляли меньше половины, из школьной администрации  немцы
настойчиво вытеснялись.
   Первые дни занятий в  училище  были  сперва  днями  скорби,  затем  днями
радости. Я шел в школу в новом с иголочки форменном костюме, в новой фуражке
с желтым кантом и с замечательным металлическим гербом, который  между  двух
трилистников заключал  сложные  инициалы  училища.  За  спиною  у  меня  был
новенький ранец, а  в  нем  новенькие  учебники  в  блестящих  переплетах  и
красивый пенал со свежеотточенным карандашом, новенькой ручкой и резинкой. Я
восторженно нес весь этот  груз  великолепия  по  длинной  Успенской  улице,
радуясь, что путь до школы неблизок. Мне казалось, что все прохожие глядят с
изумлением, а некоторые, может быть,  и  с  завистью  на  мое  замечательное
снаряжение. Доверчиво и с интересом  я  оглядывал  все  встречные  лица.  Но
совершенно неожиданно высокий  худой  мальчик  лет  тринадцати,  видимо,  из
мастерской, так как он нес что-то жестяное в руках, остановился перед пышным
реалистиком в двух шагах, откинул назад голову, шумно  отхаркнулся,  обильно
плюнул мне на плечо новенькой блузы, посмотрел на меня с  презрением  и,  не
сказав ни слова, прошел мимо. Что толкнуло его на такой поступок? Теперь мне
это ясно. Обездоленный мальчишка в изорванной рубашке и в опорках  на  босую
ногу, который должен выполнять грязные поручения  хозяев,  в  то  время  как
сынки их щеголяют в гимназических нарядах,  выместил  на  мне  свое  чувство
социального протеста. Но тогда мне было не до  обобщений.  Я  долго  вытирал
плечо листьями каштана, кипел от бессильной обиды  и  последнюю  часть  пути
совершил в омраченном настроении.
   Второй удар ждал меня во дворе школы. "Петр Павлович,  вот  еще  один,  -
кричали школьники, - тоже в  форме,  приготовишка  несчастный".  Что  такое?
Оказалось, вот что: так как приготовительный класс считался частной  школой,
то  приготовишкам  строжайше  возбранялось  носить  форму.  Петр   Павлович,
надзиратель с черной бородой, объяснил мне, что нужно снять герб,  устр