адцатый. Я едва успевал кивнуть навстречу их
взволнованным глазам или сжать на ходу нежную, горячую  руку.  И  толпа  уже
снова разрывала нас. Когда я оказывался за воротами,  цирк  трогался  вслед.
Ночная улица оживала криками и топотом шагов. Какие-то  ворота  открываются,
поглощают меня и захлопываются снова. Это друзья втолкнули  меня  во  дворец
балерины Кшесинской, построенный ей Николаем II. Здесь укрепился центральный
штаб большевиков, и  на  шелковой  мебели  заседают  серые  шинели,  попирая
тяжелыми сапогами давно не  лощенный  пол.  Здесь  можно  переждать,  покуда
разойдется толпа, и тронуться дальше.
   Проходя после митинга по пустынным улицам, я  улавливаю  за  собою  шаги.
Вчера было то же, и, кажется, третьего дня. С рукою  на  браунинге  я  делаю
крутой поворот и несколько шагов назад.  "Что  вам  нужно?"  -  спрашиваю  я
грозно. Предо мною молодое преданное лицо. "Позвольте охранять вас,  в  цирк
приходят и враги".  Это  был  студент  Познанский.  С  того  времени  он  не
разлучался со мною. Познанский  все  годы  революции  состоял  при  мне  для
поручений, самых разнообразных, но  всегда  ответственных.  Он  заботился  о
личной охране, создавал походный  секретариат,  разыскивал  забытые  военные
склады, добывал нужные книги, строил из ничего маршевые эскадроны,  сражался
на фронте, а потом в рядах оппозиции.  Сейчас  он  в  ссылке.  Надеюсь,  что
будущее еще сведет нас.
   3 декабря я  делал  в  цирке  Модерн  доклад  о  деятельности  советского
правительства. Я объяснял значение опубликования  дипломатической  переписки
царизма и Керенского. Я рассказывал своим верным слушателям, как в ответ  на
мои слова о том, что не  может  народ  проливать  свою  кровь  за  договоры,
которых он не заключал, не читал и не видал, соглашатели  в  Совете  кричали
мне: не говорите с нами таким языком, здесь вам не цирк Модерн. И я повторяю
свой ответ соглашателям: у меня есть одна речь, один язык революционера,  им
я говорю на митингах с народом и буду говорить с союзниками и с  германцами.
Тут газетный отчет отмечает шумные аплодисменты. Связь моя с  цирком  Модерн
порвалась только в феврале, когда я переехал в Москву.
   Глава XXV
   О КЛЕВЕТНИКАХ
   В начале мая 1917 г., когда я прибыл  в  Петроград,  кампания  по  поводу
"пломбированного" вагона, в котором  приехал  Ленин,  была  в  полном  ходу.
Новенькие,   с   иголочки   министры-социалисты   находились   в   союзе   с
Ллойд-Джорджем, который не пускал Ленина в Россию. И те же  господа  травили
Ленина за то, что он проехал через Германию. Опыт моего путешествия дополнял
опыт Ленина в качестве доказательства от  обратного.  Это  не  помешало  мне
стать объектом той же клеветы. Первым пустил ее в оборот Бьюкенен.  В  форме
открытого письма министру иностранных дел - в мае это был уже  Терещенко,  а
не Милюков - я опубликовал описание моей атлантической одиссеи.  Вывод  имел
форму такого вопроса:
   Считаете ли вы,  г.  министр,  в  порядке  вещей  тот  факт,  что  Англия
представлена  лицом,  запятнавшим  себя  столь  бесстыдной  клеветой  и   не
ударившим после того пальцем о палец для собственной реабилитации?

   Ответа не последовало. Я его и не ждал. Но за союзного  посла  вступилась
газета Милюкова, повторившая обвинение уже  за  собственный  счет.  Я  решил
пригвоздить клеветников как можно торжественнее. Шел I  Всероссийский  съезд
Советов. 5 июня зал был  переполнен  свыше  всякой  меры.  Я  взял  в  конце
заседания слово по личному вопросу. Вот как изображала на другой день газета
Горького, враждебная большевикам, мои заключительные  слова  и  весь  вообще
эпизод:

   Милюков  обвиняет  нас  в  том,  что  мы  -  агенты-наемники  германского
правительства. С этой трибуны революционной демократии я обращаюсь к честной
русской печати (Троцкий поворачивается  к  столу  журналистов)  с  просьбой,
чтобы мои слова были воспроизведены: до тех  пор,  пока  Милюков  не  снимет
этого обвинения, на его лбу останется печать бесчестного клеветника.
   Произнесенное  с  силой  и  достоинством  заявление  Троцкого   встречает
единодушную овацию всего зала.  Весь  съезд,  без  различия  фракций,  бурно
аплодирует в течение нескольких минут.

   Не  нужно  забывать,  что  съезд  на  девять  десятых  состоял  из  наших
противников. Но этот успех, как показали дальнейшие события, имел мимолетный
характер. Это был своего рода парадокс парламентаризма.
   "Речь" попыталась поднять перчатку, сообщив на  другой  день,  что  я  от
германского патриотического ферейна (союз. - Ред.) получил 10  000  долларов
для ликвидации Временного правительства. Это было, по  крайней  мере,  ясно.
Дело в том, что за два дня до  моего  отъезда  в  Европу  немецкие  рабочие,
которым я  не  раз  читал  доклады,  совместно  с  американскими,  русскими,
латышскими,  еврейскими,  литовскими  и  финскими  друзьями  и  сторонниками
устроили мне прощальный митинг, на  котором  производился  сбор  на  русскую
революцию. Сбор дал 310 долларов. В счет этой суммы немецкие рабочие  внесли
через своего председателя 100 долларов. Переданные в  мое  распоряжение  310
долларов я на другой же день, с согласия организаторов митинга,  распределил
между пятью возвращавшимися в Россию эмигрантами, которым не  хватало  денег
на проезд. Такова была история "10 000 долларов". Я рассказал ее тогда же  в
газете Горького "Новая жизнь" (27 июня), закончив таким нравоучением:

   Для  того  чтобы  на  будущие  времена  ввести  необходимый   поправочный
коэффициент  в  измышления  обо  мне  гг.  лжецов,  клеветников,   кадетских
газетчиков и негодяев вообще, считаю полезным заявить, что за всю свою жизнь
я не имел единовременно в своем распоряжении не только 10 000 долларов, но и
одной десятой части этой суммы. Подобное признание  может,  правда,  гораздо
основательнее погубить мою репутацию в глазах кадетской аудитории,  чем  все
инсинуации г. Милюкова. Но я давно примирился с мыслью  прожить  свою  жизнь
без знаков одобрения со стороны либеральных буржуа.

   После этого кляуза притихла. Я  подвел  итоги  всей  кампании  в  брошюре
"Клеветникам!" и сдал ее в печать. Через неделю разразились июльские дни,  а
23 июля я был заключен Временным правительством  в  тюрьму  по  обвинению  в
службе германскому  кайзеру.  Следствие  вели  испытанные  судебные  деятели
царского режима. Они не привыкли церемониться ни с фактами, ни  с  доводами.
Да и время  было  слишком  горячее.  Когда  я  ознакомился  со  следственным
материалом, возмущение, вызванное  подлостью  обвинения,  смягчалось  только
смехом,  вызывавшимся  его  беспомощной  глупостью.  Вот  что  я  написал  в
протоколе предварительного следствия от 1 сентября.

   Ввиду того  что  первый  же  оглашенный  документ  (показание  прапорщика
Ермоленко), который играл  до  сих  пор  главную  роль  в  предпринятой  при
содействии некоторых членов судебного ведомства травле против моей партии  и
меня   лично,   является   несомненным   плодом   сознательной   фабрикации,
рассчитанной  не  на  выяснение  обстоятельств  дела,  а  на  его   злостное
затемнение; ввиду того что в этом документе г. следователем Александровым  с
явной преднамеренностью обойдены  те  важнейшие  вопросы  и  обстоятельства,
выяснение которых должно было бы  неминуемо  вскрыть  всю  фальшь  показаний
неизвестного мне Ермоленко; ввиду всего этого  я  считал  бы  политически  и
нравственно унизительным  для  себя  участвовать  в  следственном  процессе,
сохраняя за собой тем большее право раскрыть  подлинную  сущность  обвинения
перед общественным мнением страны всеми теми средствами, какие будут в  моем
распоряжении.

   Обвинение скоро потонуло в больших событиях, которые поглотили не  только
следователей, но и всю старую Россию с ее "новыми" героями типа Керенского.

   Я не думал, что  мне  придется  возвращаться  к  этой  теме.  Но  нашелся
писатель, который поднял и поддержал старую клевету в 1928 г. Имя писателя -
Керенский. В 1928 г.,  т.е.  через  11  лет  после  неожиданно  поднявших  и
закономерно смывших его революционных событий, Керенский уверяет, что  Ленин
и другие большевики являлись агентами немецкого правительства, находились  в
связи с немецким штабом, получали от него денежные  суммы  и  выполняли  его
тайные поручения в целях поражения  русской  армии  и  расчленения  русского
государства. Все это изложено на десятках страниц этой  смехотворной  книги,
особенно же  на  страницах  290-310.  Я  достаточно  ясно  представлял  себе
умственный и нравственный рост Керенского по событиям  1917  г.,  и  тем  не
менее я ни за что не поверил бы, что он  способен  ныне,  после  всего,  что
произошло, отважиться на такое "обвинение". Однако факт налицо.
   Керенский пишет: "Измена Ленина  России,  совершенная  в  момент  высшего
напряжения   войны,   является   безупречно    установленным,    неоспоримым
историческим фактом" (стр. 293). Кто  же  и  где  доставил  эти  безупречные
доказательства? Керенский начинает с широковещательного рассказа о том,  что
немецкий штаб подбирал  в  среде  русских  пленных  кандидатов  в  шпионы  и
подбрасывал их в состав русских армий. Один из таких шпионов, действительных
или мнимых (нередко они сами  не  знали  этого),  явился  непосредственно  к
Керенскому, чтобы раскрыть ему всю технику немецкого шпионажа. Но,  замечает
меланхолически Керенский, эти "разоблачения" не имели какого-либо особенного
значения" (стр. 295). Вот именно! Даже из  изложения  Керенского  ясно,  что
какой-то мелкий авантюрист попытался поводить  его  за  нос.  Имел  ли  этот
эпизод какое-либо отношение к Ленину и большевикам вообще?  Никакого.  Зачем
же он нам о нем рассказывает? Чтобы раздуть  свое  повествование  и  придать
важности дальнейшим своим разоблачениям.
   Да, говорит он, первый случай  не  имел  значения,  но  зато  из  другого
источника мы  получили  информацию  "высокой  ценности",  и  эта  информация
"окончательно  доказала,  что   между   большевиками   и   немецким   штабом
существовала связь" (стр.  295).  Заметьте:  окончательно  доказала.  Дальше
следует: "Также и средства, и пути, при помощи  которых  поддерживались  эти
связи, могли быть установлены"  (стр.  295).  Могли  быть  установлены?  Это
звучит двусмысленно. Были ли они установлены?  Мы  все  это  сейчас  узнаем.
Немножко терпения: 11 лет вызревало это  разоблачение  в  духовных  глубинах
творца.
   "В апреле явился в ставку к  генералу  Алексееву  украин-ский  офицер  по
имени Ярмоленко". Мы уже слышали выше это имя. Перед нами - решающая  фигура
во всем деле. Не мешает тут же отметить, что Керенский не умеет быть  точным
даже там, где он даже не заинтересован в неточности.  Фамилия  того  мелкого
плута, которого он выводил на сцену, не Ярмоленко, а Ермоленко:  по  крайней
мере, под этим именем он значился у следователей господина Керенского. Итак,
прапорщик Ермоленко (Керенский  говорит  с  сознательной  неопределенностью:
"офицер") явился  в  ставку  в  качестве  мнимого  немецкого  агента,  чтобы
разоблачить  действительных  немецких  агентов.  Показания  этого   великого
патриота,  которого  даже  архивраждебная  большевикам   буржуазная   печать
оказалась вынуждена вскоре характеризовать  как  темного  и  подозрительного
субъекта, неоспоримо и окончательно доказали, что  Ленин  был  не  одной  из
величайших исторических фигур, а просто наемным агентом  Людендорфа.  Каким,
однако, образом прапорщик Ермоленко узнал об этой тайне и  какие  привел  он
доказательства, чтобы пленить Керенского? Ермоленко получил, по его  словам,
поручение  немецкого  штаба   вести   на   Украине   пропаганду   в   пользу
сепаратистского движения. "Ему были даны, - рассказывает  Керенский,  -  все
(!) необходимые сведения относительно путей и средств,  при  помощи  которых
надлежит  поддерживать  связь  с  руководящими  (!)   немецкими   деятелями,
относительно банков (!), через которые были переведены необходимые фонды,  и
относительно имен наиболее значительных агентов,  среди  которых  находились
многие украинские сепаратисты и Ленин".  Все  это  буквально  напечатано  на
страницах 295-296 великого труда. Теперь мы, по  крайней  мере,  знаем,  как
поступал немецкий генеральный штаб в отношении  шпионов.  Когда  он  находил
безвестного и малограмотного прапорщика в качестве кандидата  в  шпионы,  он
вместо того чтоб поручить его  наблюдению  поручика  из  немецкой  разведки,
связывал его с "руководящими немецкими деятелями", тут же  сообщал  ему  всю
систему германской агентуры и перечислял ему даже банки - не один банк, нет,
а все банки, через которые идут таимые немецкие фонды. Как угодно, но нельзя
отделаться от впечатления, что немецкий штаб действовал до последней степени
глупо. Впечатление это получается, однако,  лишь  вследствие  того,  что  мы
видим здесь немецкий штаб не таким,  каким  он  был  в  действительности,  а
таким, каким он  рисуется  Максу  и  Морицу  -  двум  прапорщикам:  военному
прапорщику Ермоленко и политическому прапорщику Керенскому.
   Но, может быть, несмотря на  свою  безвестность,  темноту  и  малый  чин,
Ермоленко занимал какой-нибудь видный пост  в  системе  немецкого  шпионажа?
Керенский хотел бы заставить нас думать так. Однако мы знаем ведь не  только
книгу Керенского, но и его первоисточники. Сам Ермоленко проще Керенского. В
своих показаниях, изложенных в тоне мелкого и глупого авантюриста, Ермоленко
сам называет себе цену: немецкий штаб дал ему  ровным  счетом  1500  рублей,
тогдашних, весьма обесцененных рублей, на все расходы по отторжению  Украины
и по низвержению  Керенского.  Ермоленко  откровенно  рассказывает  в  своих
показаниях - они ныне напечатаны, - что он горько, но бесплодно жаловался на
немецкую прижимистость. "Почему  так  мало?"  -  протестовал  Ермоленко.  Но
"руководящие личности" были неумолимы. Впрочем, Ермоленко  не  говорит  нам,
вел ли он  переговоры  непосредственно  с  Людендорфом,  с  Гинденбургом,  с
кронпринцем  или  с  бывшим  кайзером.  Ермоленко  упорно  не  называет  тех
"руководящих" деятелей, которые дали ему 1500 рублей на разгром  России,  на
дорожные расходы, на табак и на выпивку. Мы решаемся высказать ту  гипотезу,
что деньги ушли главным образом на выпивку и что, после  того  как  немецкие
"фонды" растаяли в карманах прапорщика, он, не обращаясь к указанным  ему  в
Берлине банкам, доблестно  явился  в  русский  штаб  искать  патриотического
подкрепления.
   Каких  же  это  "многих  украинских  сепаратистов"  разоблачил  Ермоленко
Керенскому? Об этом в книге последнего не сказано ничего. Чтобы придать  вес
жалкому вранью Ермоленки, Керенский просто  добавляет  вранье  от  себя.  Из
сепаратистов Ермоленко, как известно  из  его  подлинных  показаний,  назвал
Скоропись-Иолтуховского. Керенский об этом имени молчит, потому что  если  б
он его назвал, то вынужден был  бы  признать,  что  никаких  разоблачений  у
Ермоленки нет. Имя Иолтуховского  ни  для  кого  не  составляло  тайны.  Оно
десятки раз называлось в газетах во время  войны.  Иолтуховский  не  скрывал
своей связи с немецким штабом. В парижской газете "Наше слово" я еще в конце
1914 года клеймил небольшую группу  украинских  сепаратистов,  вступивших  в
связь с немецкими военными властями. Всех их, в том числе и Иолтуховского, я
назвал по именам. Мы уже слышали, однако, что Ермоленко назвали в Берлине не
только "многих украинских сепаратистов", но  и  Ленина.  Зачем  ему  назвали
сепаратистов, можно еще понять: Ермоленко сам направлялся для сепаратистской
пропаганды. Но для какой цели ему назвали Ленина? На этот  вопрос  Керенский
не отвечает. И не случайно. Дело в том, что Ермоленко  без  связи  и  смысла
вплетает в  свои  путаные  показания  имя  Ленина.  Вдохновитель  Керенского
рассказывает,  как  он  был  завербован  в  качестве  немецкого   шпиона   с
"патриотическими" целями; как он требовал повышения своих "секретных фондов"
(1500 военных рублей!); как ему объясняли его будущие обязанности:  шпионаж,
взрыв мостов и прочее. Вне всякой связи со всей этой историей  ему,  по  его
словам, сообщили (кто?), что он будет работать в России "не  один",  что  "в
том же (!) направлении в России работает Ленин со своими единомышленниками".
Таков  дословный  текст  его  показаний.  Выходит,   что   мелкому   агенту,
предназначенному  для  взрыва  мостов,  сообщают  без  всякой   практической
надобности такую тайну, как связь Ленина с Людендорфом...  Под  конец  своих
показаний, опять-таки вне всякой связи  со  всем  повествованием,  явно  под
чью-то грубую  подсказку,  Ермоленко  неожиданно  добавляет:  "Мне  сообщили
(кто?), что Ленин участвовал на  совещаниях  в  Берлине  (с  представителями
штаба) и останавливался у Скоропись-Иолтуховского,  в  чем  я  и  сам  потом
убедился". Точка. Как он убедился, об этом ни слова. По  отношению  к  этому
единственному  "фактическому"  указанию  Ермоленко  следователь  Александров
совершенно не проявил любознательности. Он не задал  простейшего  вопроса  о
том, как убедился прапорщик в том, что Ленин был во время войны в Берлине  и
останавливался у Скоропись-Иолтуховского. Или же,  может  быть,  Александров
такой  вопрос  задал  (не  мог  не  задать!),  но  получил  в  ответ  только
нечленораздельное мычание и потому решил совсем не заносить этого эпизода  в
протокол. Очень вероятно! Не вправе  ли  мы  по  поводу  всей  этой  стряпни
спросить: какой дурак этому поверит? Но есть, оказывается,  "государственные
люди", которые притворяются, что верят, и приглашают верить своих читателей.
   И это все? Да, у военного прапорщика больше нет ничего.  У  политического
прапорщика есть еще гипотезы и догадки. Последуем за ним.
   "Временное правительство, - повествует Керенский,  -  видело  себя  перед
лицом трудной задачи, состоявшей в том, чтобы расследовать  далее  указанные
Ермоленкой нити, преследовать по пятам агентов, которые ездили между Лениным
и Людендорфом взад и вперед, и захватить их на месте преступления с возможно
более убийственным обвинительным материалом" (стр. 296).
   Эта пышная фраза сплетена из  двух  нитей:  лживости  и  трусости.  Здесь
впервые введен в рассказ Людендорф. У Ермоленки ни  одного  немецкого  имени
нет: голова  прапорщика  отличалась  слишком  малой  емкостью.  Об  агентах,
которые ездили между Лениным и Людендорфом взад и вперед, Керен-ский говорит
с преднамеренной двусмысленностью. С одной стороны, можно подумать, что речь
идет об определенных,  уже  известных  агентах,  которых  оставалось  только
поймать с уликами в руках. С другой стороны, похоже  на  то,  что  в  голове
Керенского имелась только платоновская идея агентов. Если  он  собирался  их
"преследовать по пятам", то дело шло  пока  что  о  неизвестных,  анонимных,
трансендентальных  пятах.  Своими  словесными  ухищрениями  клеветник   лишь
обнажает свою собственную... ахиллесову пяту, или, говоря менее классически,
ослиное копыто.
   Расследование дела велось, по Керенскому, столь секретно, что о нем знали
только четыре министра. Даже несчастный министр юстиции  Переверзев  не  был
поставлен в известность. Вот что значит истинно государственный подход! В то
время как немецкий штаб каждому  встречному-поперечному  выдавал  не  только
имена  своих  доверенных  банков,  но  и  всю  связь  с  вождями  величайшей
революционной партии, Керен-ский поступает наоборот: кроме себя, он  находит
еще  только  трех  министров,  обладающих  достаточным  закалом,  чтобы   не
отставать от пят агентов Людендорфа.
   "Задача была в высшей степени трудной,  запутанной  и  длительной"  (стр.
297), - жалуется Керенский.  Охотно  верим  ему  на  этот  раз.  Зато  успех
полностью короновал патриотические усилия. Керенский так и говорит:  "Успех,
во всяком случае, был прямо-таки уничтожающим для  Ленина.  Связи  Ленина  с
Германией были безупречно установлены" (стр. 297). Просим твердо  запомнить:
"безупречн