Ленину.
Так,  своими  заместителями  по  председательствованию  в  Совете   народных
комиссаров Ленин привлек сперва Рыкова и Цюрупу, а  затем,  в  дополнение  к
ним, Каменева. Я считал этот выбор правильным. Ленину нужны  были  послушные
практические помощники. Для такой роли я  не  годился.  Я  мог  быть  только
благодарен Ленину  за  то,  что  он  не  обратился  ко  мне  с  предложением
заместительства. В этом я видел отнюдь не недоверие  ко  мне,  а,  наоборот,
определенную и отнюдь не обидную для меня оценку  моего  характера  и  наших
взаимных отношений. Я получил позже слишком яркую  возможность  убедиться  в
этом. В промежутке между первым и вторым ударом Ленин мог работать только  в
половину  своей  прежней  силы.  Мелкие,  но  грозные  толчки   со   стороны
кровеносной системы происходили все время. На одном из заседаний  Политбюро,
встав, чтобы передать кому-то записочку - Ленин  всегда  обменивался  такими
записочками для ускорения работы, - он чуть-чуть  качнулся.  Я  заметил  это
только потому, что Ленин сейчас же изменился в лице. Это было одно из многих
предупреждений со стороны жизненных центров. Ленин не  делал  себе  на  этот
счет иллюзий. Он со всех сторон обдумывал, как  пойдет  работа  без  него  и
после него. В это время у него складывался в голове  тот  документ,  который
получил впоследствии известность под именем "Завещание". В этот же период  -
последние недели перед вторым ударом - Ленин имел со мной большой разговор о
моей дальнейшей работе. Разговор этот ввиду  его  политического  значения  я
тогда  же  повторил  ряду  лиц   (Раковскому,   И.Н.Смирнову,   Сосновскому,
Преображенскому  и  др.).  Уже  благодаря  одному  этому  беседа   отчетливо
сохранилась в моей памяти.
   Дело было так. Центральный комитет союза работников  просвещения  нарядил
делегацию ко мне и к Ленину с ходатайством  о  том,  чтоб  я  взял  на  себя
дополнительно комиссариат народного  просвещения,  подобно  тому,  как  я  в
течение года руководил комиссариатом путей сообщения.  Ленин  спросил  моего
мнения. Я ответил, что трудность в деле просвещения, как и во всяком  другом
деле, будет со стороны  аппарата.  "Да,  бюрократизм  у  нас  чудовищный,  -
подхватил Ленин, - я ужаснулся  после  возвращения  к  работе...  Но  именно
поэтому вам не следует, по-моему, погружаться в  отдельные  ведомства  сверх
военного". Горячо, настойчиво, явно волнуясь, Ленин излагал свой план. Силы,
которые он  может  отдавать  руководящей  работе,  ограничены.  У  него  три
заместителя. "Вы их знаете. Каменев, конечно, умный политик, но какой же  он
администратор? Цюрупа болен. Рыков, пожалуй, администратор, но его  придется
вернуть на ВСНХ. Вам необходимо стать заместителем. Положение такое, что нам
нужна радикальная личная перегруппировка". Я опять  сослался  на  "аппарат",
который все более затрудняет мне работу даже и по военному  ведомству.  "Вот
вы и сможете перетряхнуть аппарат",  -  живо  подхватил  Ленин,  намекая  на
употребленное мною некогда выражение. Я ответил, что имею в виду  не  только
государственный бюрократизм,  но  и  партийный;  что  суть  всех  трудностей
состоит в сочетании двух аппаратов и во взаимном укрывательстве  влиятельных
групп, собирающихся  вокруг  иерархии  партийных  секретарей.  Ленин  слушал
напряженно и подтверждал мои мысли тем глубоким  грудным  тоном,  который  у
него появлялся, когда он, уверившись в том, что собеседник понимает  его  до
конца, и отбросив  неизбежные  условности  беседы,  открыто  касался  самого
важного и тревожного. Чуть  подумав,  Ленин  поставил  вопрос  ребром:  "Вы,
значит,  предлагаете  открыть  борьбу  не  только  против   государственного
бюрократизма, но и  против  Оргбюро  ЦК?"  Я  рассмеялся  от  неожиданности.
Оргбюро ЦК означало самое средоточие сталинского аппарата. "Пожалуй, выходит
так". "Ну, что ж, - продолжал Ленин, явно довольный тем, что мы  назвали  по
имени существо вопроса, - я предлагаю вам блок: против бюрократизма  вообще,
против Оргбюро в частности". "С хорошим человеком лестно  заключить  хороший
блок", - ответил я. Мы условились встретиться снова, через некоторое  время.
Ленин предлагал обдумать организационную сторону дела. Он  намечал  создание
при ЦК комиссии по борьбе с бюрократизмом. Мы оба должны были войти  в  нее.
По существу эта комиссия должна была стать рычагом для разрушения сталинской
фракции, как позвоночника бюрократии, и для создания таких условий в партии,
которые дали бы мне возможность стать заместителем  Ленина,  по  его  мысли:
преемником на посту председателя Совнаркома.
   Только в этой связи  становится  полностью  ясен  смысл  так  называемого
завещания. Ленин называет в нем всего шесть лиц и  дает  их  характеристики,
взвешивая каждое слово. Бесспорная цель завещания: облегчить мне руководящую
работу. Ленин хочет достигнуть  этого,  разумеется,  с  наименьшими  личными
трениями. Он говорит обо всех с величайшей осторожностью. Он придает оттенок
мягкости уничтожающим,  по  существу,  суждениям.  В  то  же  время  слишком
решительное указание на первое место он  смягчает  ограничениями.  Только  в
характеристике Сталина слышен другой тон, который в  позднейшей  приписке  к
завещанию становится прямо уничтожающим.
   О  Зиновьеве  и  Каменеве  Ленин  говорит,  как  бы  мимоходом,  что   их
капитуляция в 1917 г. была "не случайна"; другими словами, что это у  них  в
крови. Ясно, что такие люди руководить революцией не могут. Но не нужно  все
же их попрекать прошлым. Бухарин не  марксист,  а  схоласт,  но  зато  очень
симпатичен. Пятаков способный  администратор,  но  негодный  политик.  Может
быть, впрочем, эти двое, Бухарин и Пятаков, еще научатся. Самый способный  -
Троцкий, его недостаток - избыток самоуверенности. Сталин груб,  нелоялен  и
склонен злоупотреблять властью, которую ему  доставляет  партийный  аппарат.
Сталина надо снять, чтоб избежать раскола. Вот суть завещания. Она дополняет
и поясняет то предложение, которое сделал мне Ленин в последней беседе.
   По-настоящему Ленин узнал Сталина только  после  Октября.  Он  ценил  его
качества твердости и  практического  ума,  состоящего  на  три  четверти  из
хитрости. В то же время Ленин на  каждом  шагу  наталкивался  на  невежество
Сталина, крайнюю узость политического кругозора, на исключительную моральную
грубость и неразборчивость. На пост генерального секретаря Сталин был выбран
против воли Ленина, который мирился с этим, пока сам возглавлял партию.  Но,
вернувшись после первого удара  к  работе  с  ущербленным  здоровьем,  Ленин
поставил перед собою проблему руководства во всем ее объеме.  Отсюда  беседа
со мною. Отсюда же "Завещание". Последние строки его были написаны 4 января.
После того прошло еще два месяца, в течение которых  положение  окончательно
определилось. Теперь уже Ленин подготовляет не только снятие Сталина с поста
генерального секретаря, но и его дисквалификацию перед партией. По вопросу о
монополии внешней торговли, по национальному вопросу, по вопросу о режиме  в
партии, о рабоче-крестьянской  инспекции  и  о  контрольной  комиссии  Ленин
систематически и настойчиво ведет дело к тому, чтобы нанести на XII  съезде,
в лице Сталина, жесточайший удар бюрократизму, круговой  поруке  чиновников,
самоуправству, произволу и грубости.
   Смог ли  бы  Ленин  провести  намеченную  им  перегруппировку  партийного
руководства? В тот момент  -  безусловно.  Прецедентов  на  этот  счет  было
немало, один  -  совсем  свежий  и  очень  выразительный.  В  то  время  как
выздоравливавший Ленин жил  еще  в  деревне,  а  я  отсутствовал  в  Москве,
Центральный Комитет единогласно принял в декабре 1922 г. решение, наносившее
непоправимый удар монополии внешней торговли. И Ленин и я,  независимо  друг
от друга, подняли тревогу, затем списались друг с другом и согласовали  свои
шаги. Уже через несколько недель Центральный Комитет  столь  же  единогласно
отменил  свое  решение,  как  единогласно  вынес  его.  21   декабря   Ленин
торжествующе писал мне: "Т.Троцкий, как  будто  удалось  взять  позицию  без
единого  выстрела,   простым   маневренным   движением.   Я   предлагаю   не
останавливаться и продолжать  наступление..."  Совместное  наше  выступление
против  Центрального  Комитета  в  начале  1923  г.  обеспечило  бы   победу
наверняка. Более того. Я не сомневаюсь, что, если б я выступил  накануне  XI
съезда в духе блока "Ленина - Троцкого" против сталинского  бюрократизма,  я
бы одержал победу и без прямого участия Ленина в  борьбе.  Насколько  прочна
была бы эта победа, вопрос другой. Для разрешения его необходимо привлечь  к
учету ряд объективных процессов в стране, в рабочем классе и в самой партии.
Это особая и большая тема. Крупская однажды сказала в 1927 г.,  что  если  б
жив был Ленин, то, вероятно, уже сидел бы в сталинской тюрьме. Я думаю,  что
она была права. Ибо дело не  в  Сталине,  а  в  тех  силах,  которые  Сталин
выражает, не понимая того. Но в 1922-1923  году  вполне  возможно  было  еще
завладеть командной позицией  открытым  натиском  на  быстро  складывавшуюся
фракцию  национал-социалистических   чиновников,   аппаратных   узурпаторов,
незаконных наследников Октября, эпигонов большевизма.  Главным  препятствием
на этом пути было, однако, состояние самого  Ленина.  Ждали,  что  он  снова
поднимется, как после первого удара, и примет  участие  в  XII  съезде,  как
принял в XI. Он сам на это надеялся. Врачи обнадеживали, хотя все с  меньшей
твердостью. Идея блока "Ленина и Троцкого" против аппаратчиков и  бюрократов
была в тот момент полностью известна только Ленину и  мне,  остальные  члены
Политбюро смутно догадывались. Письма Ленина по национальному вопросу, как и
его "Завещание", никому не были известны. Мое выступление могло быть понято,
вернее сказать, изображено как моя личная борьба за место Ленина в партии  и
государстве. Я не мог без внутреннего содрогания думать об этом.  Я  считал,
что это может внести такую деморализацию в наши ряды,  за  которую,  даже  в
случае победы, пришлось бы жестоко расплачиваться. Во всех планах и расчетах
был решающий элемент неопределенности: это сам Ленин,  со  своим  физическим
состоянием. Сможет ли он высказаться? Успеет ли? Поймет ли партия, что  дело
идет о борьбе Ленина и Троцкого за  будущность  революции,  а  не  о  борьбе
Троцкого  за  место  больного  Ленина?  Благодаря   исключительному   месту,
занимавшемуся в  партии  Лениным,  неопределенность  его  личного  состояния
превратилась  в  неопределенность   состояния   всей   партии.   Провизориум
затягивался. А затяжка была целиком на руку эпигонам, поскольку Сталин,  как
генеральный секретарь, естественно превращался в  аппаратного  мажордома  на
весь период "междуцарствия".

   Стояли первые дни марта 1923 г. Ленин лежал в своей  комнате,  в  большом
здании судебных установлений. Надвигался второй удар,  предшествуемый  рядом
мелких  толчков.  Меня  на  несколько  недель  приковал  к  постели  lumbago
(прострел). Я лежал в здании бывшего Кавалерского  корпуса,  где  помещалась
наша квартира, отделенный от Ленина огромным кремлевским двором.  Ни  Ленин,
ни я не могли подойти даже к телефону, к тому же телефонные переговоры  были
Ленину строго воспрещены врачами. Два секретаря Ленина, Фотиева  и  Гляссер,
служат связью. Вот  что  они  мне  передают.  Владимир  Ильич  до  крайности
взволнован сталинской подготовкой предстоящего партийного  съезда,  особенно
же в связи с его фракционными махинациями в Грузии. "Владимир Ильич  готовит
против Сталина на съезде бомбу". Это дословная фраза Фотиевой. Слово "бомба"
принадлежит Ленину, а не ей. "Владимир Ильич  просит  вас  взять  грузинское
дело в свои руки, тогда  он  будет  спокоен".  5  марта  Ленин  диктует  мне
записку:

   Уважаемый товарищ Троцкий. Я просил бы вас очень  взять  на  себя  защиту
грузинского  дела  на   ЦК   партии.   Дело   это   сейчас   находится   под
"преследованием" Сталина и Дзержинского,  и  я  не  могу  положиться  на  их
беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы вы согласились взять  на  себя
его  защиту,  то  я  бы  мог  быть  спокойным.  Если  вы  почему-нибудь   не
согласитесь, то верните мне все дело. Я буду считать  это  признаком  вашего
несогласия. С наилучшим товарищеским приветом. Ленин.

   "Почему вопрос так обострился?" - спрашиваю я. Оказывается, Сталин  снова
обманул доверие Ленина: чтоб обеспечить себе опору в Грузии,  он  за  спиною
Ленина и всего ЦК совершил там при помощи Орджоникидзе и  не  без  поддержки
Дзержинского организованный переворот  против  лучшей  части  партии,  ложно
прикрывшись авторитетом Центрального Комитета. Пользуясь тем,  что  больному
Ленину недоступны были свидания с товарищами, Сталин  пытался  окружить  его
фальшивой информацией. Ленин  поручил  своему  секретариату  собрать  полный
материал по грузинскому вопросу и решил выступить открыто. Что его при  этом
потрясло больше: личная нелояльность Сталина или  его  грубо-бюрократическая
политика в национальном вопросе, трудно сказать. Вернее,  сочетание  того  и
другого. Ленин готовился к борьбе, но опасался,  что  не  сможет  на  съезде
выступить сам, и это волновало его.  "Не  переговорить  ли  с  Зиновьевым  и
Каменевым?" - подсказывают ему секретари. Но  Ленин  досадливо  отмахивается
рукой. Он отчетливо предвидит, что, в случае его отхода от работы,  Зиновьев
и Каменев составят  со  Сталиным  "тройку"  против  меня  и,  следовательно,
изменят ему. "А вы не знаете, как относится к грузинскому вопросу  Троцкий?"
- спрашивает Ленин. "Троцкий на пленуме выступал совершенно в вашем духе", -
отвечает Гляссер, которая секретарствовала на пленуме. "Вы не ошибаетесь?" -
"Нет, Троцкий обвинял Орджоникидзе,  Ворошилова  и  Калинина  в  непонимании
национального вопроса". - "Проверьте еще раз!" - требует  Ленин.  На  второй
день Гляссер подает мне на заседании ЦК,  у  меня  на  квартире,  записку  с
кратким изложением моей вчерашней речи и заключает ее  вопросом:  "Правильно
ли я вас поняла?" - "Зачем вам это?" - спрашиваю я. "Для Владимира  Ильича",
- отвечает Гляссер. "Правильно", - отвечаю я. Сталин тем  временем  тревожно
следит за нашей перепиской. Но в этот момент я еще  не  догадываюсь,  в  чем
дело... "Прочитав нашу с вами  переписку,  -  рассказывает  мне  Гляссер,  -
Владимир Ильич просиял: ну, теперь другое дело! - и поручил передать вам все
те рукописные материалы, которые должны были войти в состав его бомбы к  XII
съезду". Намерения Ленина стали  мне  теперь  совершенно  ясны:  на  примере
политики Сталина он  хотел  вскрыть  перед  партией,  и  притом  беспощадно,
опасность бюрократического перерождения диктатуры.
   "Каменев едет завтра в  Грузию  на  партийную  конференцию,  -  говорю  я
Фотиевой. - Я могу познакомить его с ленинскими  рукописями,  чтоб  побудить
его действовать в Грузии в надлежащем духе. Спросите об этом Ильича".  Через
четверть часа Фотиева возвращается,  запыхавшись:  "Ни  в  коем  случае!"  -
"Почему?" - "Владимир Ильич говорит: "Каменев сейчас же все покажет Сталину,
а Сталин заключит гнилой компромисс и обманет"". - "Значит, дело  зашло  так
далеко, что Ильич уже не считает возможным заключить компромисс со  Сталиным
даже на правильной линии?" - "Да, Ильич не верит Сталину, он  хочет  открыто
выступить против него перед всей партией. Он готовит бомбу".
   Примерно через час после этой  беседы  Фотиева  снова  пришла  ко  мне  с
запиской  Ленина,  адресованной  старому  революционеру  Мдивани  и   другим
противникам сталинской политики в Грузии. Ленин пишет им: "Всей душой  слежу
за вашим делом.  Возмущен  грубостью  Орджоникидзе  и  потачками  Сталина  и
Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь". В копии эти строки адресованы
не только мне, но и Каменеву. Это  удивило  меня.  "Значит,  Владимир  Ильич
передумал?" - спросил я. "Да, его состояние ухудшается с  часу  на  час.  Не
надо верить успокоительным отзывам врачей, Ильич  уже  с  трудом  говорит...
Грузинский вопрос волнует его до крайности, он боится, что свалится  совсем,
не  успев  ничего  предпринять.  Передавая  записку,  он  сказал:  "Чтоб  не
опоздать, приходится прежде времени выступить открыто"". - "Но  это  значит,
что я могу теперь поговорить с Каменевым?" - "Очевидно". - "Вызовите его  ко
мне".
   Каменев  явился  через  час.  Он  был  совершенно  дезориентирован.  Идея
"тройки" - Сталин, Зиновьев, Каменев - была уже давно готова. Острием  своим
"тройка" была направлена против меня. Вся  задача  заговорщиков  состояла  в
том, чтоб, подготовив достаточную организационную опору, короновать "тройку"
в качестве законной преемницы Ленина. Маленькая записочка врезывалась в этот
план острым клином. Каменев не знал, как быть, и довольно откровенно  мне  в
этом признался. Я дал ему прочитать рукописи Ленина. Каменев был  достаточно
опытным политиком, чтобы сразу понять, что для Ленина дело шло не  о  Грузии
только, но обо всей вообще  роли  Сталина  в  партии.  Каменев  сообщил  мне
дополнительные  сведения.  Только  что  он  был  у  Надежды   Константиновны
Крупской, по ее вызову. В крайней тревоге она ему сообщила: "Владимир только
что продиктовал  стенографистке  письмо  Сталину  о  разрыве  с  ним  всяких
отношений".  Непосредственный  повод  имел   полуличный   характер.   Сталин
стремился всячески изолировать Ленина от источников информации и проявлял  в
этом смысле исключительную грубость по отношению к  Надежде  Константиновне.
"Но ведь вы знаете Ильича, - прибавила Крупская, - он бы никогда не пошел на
разрыв личных отношений, если б не  считал  необходимым  разгромить  Сталина
политически". Каменев был взволнован и бледен. Почва уплывала у него  из-под
ног. Он не знал, с  какой  ноги  ступить  и  в  какую  сторону  повернуться.
Возможно, что он просто боялся недоброжелательных действий  с  моей  стороны
против него лично. Я изложил ему  свой  взгляд  на  обстановку.  "Иногда  из
страха перед мнимой опасностью, - говорил я, - люди  способны  накликать  на
себя опасность действительную. Имейте в  виду  и  передайте  другим,  что  я
меньше  всего  намерен  поднимать   на   съезде   борьбу   ради   каких-либо
организационных перестроек. Я стою за сохранение status quo. Если  Ленин  до
съезда встанет на ноги, что, к несчастью, маловероятно, то мы с  ним  вместе
обсудим вопрос  заново.  Я  против  ликвидации  Сталина,  против  исключения
Орджоникидзе, против снятия Дзержинского с путей сообщения. Но я согласен  с
Лениным по существу. Я хочу радикального  изменения  национальной  политики,
прекращения репрессий против  грузинских  противников  Сталина,  прекращения
административного зажима партии, более твердого курса на индустриализацию  и
честного  сотрудничества  наверху.  Сталинская  резолюция  по  национальному
вопросу никуда не годится. Грубый и наглый великодержавный зажим ставится  в
ней на  один  уровень  с  протестом  и  отпором  малых,  слабых  и  отсталых
народностей. Я придал своей резолюции форму поправок  к  резолюции  Сталина,
чтоб облегчить ему необходимую перемену  курса.  Но  нужен  крутой  поворот.
Кроме того, необходимо, чтоб Сталин сейчас  же  написал  Крупской  письмо  с
извинениями за грубости и чтоб он на деле переменил свое поведение. Пусть не
зарывается.  Не  нужно  интриг.  Нужно  честное  сотрудничество.  Вы  же,  -
обратился я к Каменеву, - должны на конференции в  Тифлисе  добиться  полной
перемены курса по отношению к грузинским сторонникам ленинской  национальной
политики".
   Каменев вздохнул  с  облегчением.  Он  принял  все  мои  предложения.  Он
опасался только, что Сталин заупрямится: "груб и  капризен".  "Не  думаю,  -
отвечал я, - вряд ли у Сталина есть сейчас  другой  выход".  Глубокой  ночью
Каменев сообщил мне, что был у Сталина  в  деревне  и  что  тот  принял  все
условия. Крупская уже получила от него письмо с извинениями. Но она не могла
показать письмо Ленину, так к