подготовку  такого  съезда  партии,
который обеспечил бы победу идеям и методам "Искры". Это был,  так  сказать,
первый,  черновой   набросок   той   революционной   организации,   которая,
развиваясь, закаляясь, наступая и отступая, связываясь все теснее с рабочими
массами и ставя перед  ними  все  более  широкие  задачи,  опрокинула  через
пятнадцать лет буржуазию и захватила власть в свои руки.
   По поручению самарского бюро  я  посетил  Харьков,  Полтаву  и  Киев  для
свиданий с рядом революционеров, которые уже входили в  организацию  "Искры"
или которых еще только предстояло завоевать. В Самару я вернулся с  довольно
скудными результатами: связи на юге были  еще  слабо  налажены,  в  Харькове
адрес  оказался  недействителен,  в  Полтаве  я  нат-кнулся   на   областной
патриотизм. Налетом ничего сделать было нельзя, нужна была серьезная работа.
Между тем Ленин, с которым самарское бюро находилось в оживленной переписке,
торопил меня ехать за границу.  Клэр  снабдил  меня  деньгами  на  дорогу  и
необходимыми    указаниями    для    перехода    австрийской    границы    у
Каменец-Подольска.
   Цепь приключений, более забавных, чем трагических, началась на вокзале  в
Самаре. Чтоб не мозолить вторично жандармам глаза, я решил  придти  в  самый
последний момент. Занять для меня место и дожидаться меня с чемоданом должен
был студент Соловьев, один из нынешних руководителей нефтесиндиката. Я мирно
прогуливался в поле далеко  за  вокзалом,  поглядывая  на  часы,  как  вдруг
услышал второй звонок.  Догадавшись,  что  мне  ложно  сообщили  час  отхода
поезда, я бросился со всех ног. Соловьев, честно дожидавшийся меня в  вагоне
и уже на ходу выпрыгнувший с  чемоданом  в  руках  на  рельсы,  был  окружен
станционной  администрацией  и  жандармами.  Вид   задыхающегося   человека,
примчавшегося после отхода поезда, - это был  я,  -  привлек  к  себе  общее
внимание. Протокол, которым жандармы угрожали Соловьеву, утонул  в  жестоких
шутках над нами обоими.
   До пограничной  полосы  я  доехал  благополучно.  На  послед-ней  станции
полицейский потребовал у меня паспорт. Я  был  искренне  удивлен,  когда  он
нашел сфабрикованный мною документ в полном порядке. Руководство нелегальной
переправой оказалось в руках гимназиста. Ныне это видный химик,  стоящий  во
главе одного из научных институтов советской республики. По симпатиям  своим
гимназист  оказался  социалистом-революционером.  Узнав  от  меня,   что   я
принадлежу  к  организации  "Искры",  он  круто  перешел  на  тон   грозного
обвинителя. "Известно  ли  вам,  что  в  последних  номерах  "Иск-ра"  ведет
недостойную полемику против  терроризма?"  Я  только  собрался  пуститься  в
принципиальный спор, как гимназист добавил гневно: "Через границу я  вас  не
переведу!" Этот довод поразил меня своей неожиданностью. И однако же он  был
вполне закономерен. Через пятнадцать лет нам  пришлось  с  оружием  в  руках
свергать власть социалистов-революционеров. Но мне было в тот момент  не  до
исторических перспектив. Я доказывал, что нельзя меня наказывать  за  статью
"Искры", и, наконец, заявил, что не уйду с места, пока не получу проводника.
Гимназист смягчился. "Хорошо, - сказал он, - так и  быть,  но  передайте  им
там, что это в последний раз!"
   Гимназист поместил меня на ночь в пустой квартире одинокого коммивояжера,
который должен был вернуться только на следующий день. Смутно помню,  что  в
запертую хозяином квартиру входить пришлось через окно. Ночью внезапный свет
пробудил меня. Надо мной наклонился незнакомый маленький человек в  котелке,
со свечой в одной руке, с палкой - в другой. С потолка ползла на меня тень в
огромном котелке. "Кто вы такой?"  -  спросил  я  с  возмущением.  "Это  мне
нравится, - ответил незнакомец трагически, - он  лежит  на  моей  кровати  и
спрашивает, кто я такой!" Ясно: предо мной был хозяин квартиры. Моя  попытка
растолковать ему, что он должен был вернуться только на следующий  день,  не
имела никакого успеха. "Я сам знаю, когда мне возвращаться!" - ответил он не
без основания.
   Положение становилось  запутанным.  "Понимаю,  -  воскликнул  хозяин,  не
переставая освещать мое лицо, - это  штучки  Александра.  Мы  с  ним  завтра
поговорим!" Я охотно поддержал счастливую мысль о том, что  виновником  всех
недоразумений является отсутствующий Александр.  Остаток  ночи  я  провел  у
коммивояжера, который даже милостиво напоил меня чаем.
   На другое утро гимназист, имевший бурное объяснение с моим хозяином, сдал
меня контрабандистам местечка Броды. Весь день я провел на соломе в  риге  у
хохла, который кормил меня арбузами. Ночью под дождем он  повел  меня  через
границу. Долго пришлось брести впотьмах, спотыкаясь.  "Ну,  теперь  садитесь
мне на спину, - сказал вожатый, - дальше вода". Я не соглашался. "Вам мокрым
на ту сторону идти никак нельзя",  -  настаивал  хохол.  Пришлось  совершить
путешествие на спине человека и все-таки набрать в ботинки воды. Минут через
пятнадцать мы сушились в еврейской избе, уже в австрийской части  Брод.  Там
меня уверяли, что проводник нарочно завел меня в глубокую воду, чтоб  больше
получить. В свою очередь, хохол душевно остерегал меня на прощанье от жидов,
которые любят содрать втрое. Мои ресурсы действительно  быстро  таяли.  Надо
было еще ночью проехать восемь километров до станции. Труден  и  опасен  был
путь на расстоянии одного-двух километров, вдоль самой границы, по  размытой
дождями  дороге,  до  шоссе.  Вез  меня  в   двухколесной   тележке   старый
еврей-рабочий. "Когда-нибудь я на этом деле голову сложу",  -  бормотал  он.
"Почему?" - "Солдаты окликают, а  если  не  ответишь,  стреляют.  Вон  ихний
огонек. Сегодня, на счастье,  ночь  еще  хороша".  Ночь  действительно  была
хороша: непроницаемая, злая осенняя тьма, непрерывный дождь в лицо, глубокое
чавканье грязи под ногами лошади. Мы поднимались, колеса  скользили,  старик
хриплым  полушепотом  понукал  лошадь,   колеса   вязли,   легкая   двуколка
накренялась все больше и вдруг опрокинулась. Грязь  была  октябрьская,  т.е.
глубокая и холодная. Плашмя я ушел в нее наполовину и в  довершение  потерял
пенсне. Но самое страшное состояло в том, что сейчас же после нашего падения
раздался пронзительный крик где-то здесь  же,  возле  нас,  вопль  отчаяния,
мольба о помощи, мистический призыв к небесам, и  было  непостижимо  в  этой
черной  мокрой  ночи,  кому  принадлежит  этот  таинственный  голос,   такой
выразительный и все же не человеческий. "Он погубит нас,  говорю  я  вам,  -
бормотал старик с отчаянием, - он нас погубит..." - "Да что  это  такое?"  -
спросил я, затаив дыхание. "Это петух, будь он проклят, петух, мне дала  его
хозяйка  к  резнику,  чтоб  зарезать  на  субботу..."  Пронзительные   крики
раздавались теперь через правильные промежутки времени. "Он нас погубит, тут
двести шагов до поста, сейчас солдат  выскочит..."  -  "Задушите  его!.."  -
шипел я в бешенстве. "Кого?" - "Петуха!" - "А где я его  найду?  Его  чем-то
придавило..."
   Мы оба ползали во тьме, шарили руками в грязи, дождь хлестал  сверху,  мы
проклинали петуха и судьбу.  Наконец  старик  освободил  злосчастную  жертву
из-под моего одеяла. Благодарный  петух  сразу  замолк.  Мы  подняли  общими
силами двуколку и поехали дальше. На станции я часа три сушился  и  чистился
до прихода поезда.
   После размена денег выяснилось, что у меня не хватит на проезд  до  места
назначения, т.е. до Цюриха, где я должен был явиться к  Аксельроду.  Я  взял
билет до Вены: там видно будет. Вена поразила меня больше  всего  тем,  что,
несмотря на мое школьное знакомство с немецким языком, я не понимал  никого;
большинство прохожих платило мне тем  же.  Все  же  я  втолковал  старику  в
красной фуражке,  что  мне  нужна  редакция  "Arbeiter  Zeitung"*.  Я  решил
разъяснить самому Виктору Адлеру, вождю австрийской  социал-демократии,  что
интересы русской революции требуют моего немедленного продвижения  в  Цюрих.
Проводник обещал доставить меня, куда нужно. Мы шли час. Оказалось, что  уже
два года тому назад газета переехала в другое место.  Мы  шли  еще  полчаса.
Портье заявил нам, что приема нет. Мне нечем было  заплатить  проводнику,  я
был голоден, а главное, мне  нужно  было  в  Цюрих.  По  лестнице  спускался
высокий господин малоприветливого вида. Я обратился к  нему  с  вопросом  об
Адлере. "Вы знаете, какой сегодня день?" - спросил  он  меня  строго.  Я  не
знал. В вагоне, в повозке, у коммивояжера, в риге у хохла, в ночной борьбе с
петухом я потерял счет дням.  "Сегодня  воскресенье!"  -  отчеканил  высокий
господин и хотел пройти мимо. "Все равно, - сказал я, -  мне  нужен  Адлер".
Тогда мой собеседник ответил  мне  таким  тоном,  как  если  бы  он  в  бурю
командовал батальоном: "В воскресенье доктора Адлера видеть нельзя,  говорят
вам!" - "Но у меня важное дело", - ответил я упрямо. "Да хоть бы  ваше  дело
было в десять раз  важнее,  поняли?"  Это  был  сам  Фриц  Аустерлиц,  гроза
собственной редакции, беседа которого, как сказал бы Гюго, состоит из  одних
молний. "Если бы вы даже привезли весть, - слышите? - что убит  ваш  царь  и
что у вас там началась революция, - слышите? - и это не дало  бы  вам  права
нарушить воскресный отдых доктора!" Этот господин буквально импонировал  мне
раскатами своего голоса. Но все же мне казалось, что он  говорит  вздор.  Не
может быть, чтоб воскресный отдых стоял выше требований революции.  Я  решил
не сдаваться. Мне нужно было в Цюрих. Меня  ждала  редакция  "Искры".  Кроме
того, я бежал из Сибири. Это тоже что-нибудь да значит. Стоя внизу  лестницы
и преграждая грозному собеседнику дорогу, я в конце концов  добился  своего.
Аустерлиц сообщил мне необходимый адрес. В сопровождении того же  проводника
я отправился на квартиру к Адлеру.
   Ко мне вышел невысокого роста человек,  сутуловатый,  почти  горбатый,  с
опухшими глазами на усталом  лице.  В  Вене  шли  выборы  в  ландтаг,  Адлер
выступал накануне на нескольких собраниях, а ночью писал статьи и воззвания.
Это я узнал четвертью часа позже от его невестки.
   - Извините, доктор, что я нарушил ваш воскресный отдых...
   - Дальше, дальше... - сказал он с внешней  суровостью,  но  таким  тоном,
который не пугал, а поощрял. Из всех морщинок этого человека сквозил ум.
   - Я русский...
   - Ну, этого вам  не  нужно  мне  сообщать,  я  уже  имел  время  об  этом
догадаться.
   Я рассказал доктору, который бегло изучал меня  глазами,  свою  беседу  у
входа в редакцию.
   - Вот как? Так вам сказали? Кто бы это мог  быть?  Высокий?  Кричит?  Это
Аустерлиц. Кричит, вы говорите?  Это  Аустерлиц.  Не  берите  этого  слишком
всерьез. Если вы привезете из России вести о революции,  можете  звонить  ко
мне и ночью... Катя, Катя, - позвал  он  неожиданно.  Вошла  его  невест-ка,
русская. - Теперь у вас дело пойдет лучше, - сказал он, - покидая нас.
   Мой дальнейший путь был обеспечен.
   Глава XI
   ПЕРВАЯ ЭМИГРАЦИЯ
   В Лондон - из Цюриха через Париж - я приехал осенью 1902 г., должно быть,
в октябре, ранним утром. Нанятый полумимическим путем кеб доставил  меня  по
адресу, написанному  на  бумажке,  к  месту  назначения.  Этим  местом  была
квартира Ленина. Меня заранее научили,  еще  в  Цюрихе,  стукнуть  три  раза
дверным кольцом. Дверь мне открыла  Надежда  Константиновна,  которую,  надо
думать, я своим стуком поднял с постели. Час  был  ранний,  и  всякий  более
привычный к культурному общежитию человек посидел  бы  спокойно  на  вокзале
час-два, вместо того чтобы ни свет ни заря стучаться в чужие двери. Но я еще
был полон зарядом своего побега из Верхоленска. Таким же варварским  образом
я потревожил в Цюрихе квартиру Аксельрода, только не на рассвете, а глубокой
ночью. Ленин находился еще в постели, и на лице его приветливость сочеталась
с законным недоумением.  В  таких  условиях  произошло  наше  первое  с  ним
свидание и первый разговор. И Владимир Ильич, и Надежда Константиновна знали
уже обо мне из письма Клэра и ждали меня. Так я и  был  встречен:  "Приехало
Перо". Я тут же выложил скромный запас своих русских впечатлений:  связи  на
юге слабы, явка  в  Харькове  недействительна,  редакция  "Южного  рабочего"
противится слиянию, австрийская граница в руках гимназиста, который не хочет
помогать искровцам. Факты не были сами по  себе  очень  обнадеживающими,  но
зато веры в будущее хоть отбавляй.
   В то же ли утро или на  другой  день  я  совершил  с  Владимиром  Ильичем
большую прогулку по Лондону. Он показывал мне  с  моста  Вестминстер  и  еще
какие-то примечательные здания. Не помню, как  он  сказал,  но  оттенок  был
такой: "Это у них знаменитый Вестминстер". "У них" означало, конечно,  не  у
англичан, а у правящих классов. Этот  оттенок,  нисколько  не  подчеркнутый,
глубоко органический, выражающийся больше в  тембре  голоса,  был  у  Ленина
всегда,  когда  он  говорил  о  каких-либо  ценностях  культуры  или   новых
достижениях, книжных богатствах Британского  музея,  об  информации  большой
европейской  прессы  или  много  лет  позже  -  о  немецкой  артиллерии  или
французской авиации: умеют или имеют, сделали или достигли - но какие враги!
Незримая тень господствующего класса как бы ложилась в  его  глазах  на  всю
человеческую  культуру,  и  эту  тень  он   ощущал   всегда   с   такой   же
несомненностью, как дневной свет. Я,  должно  быть,  проявил  в  тот  раз  к
лондонской  архитектуре  минимальное  внимание.   Переброшенный   сразу   из
Верхоленска за границу, где я вообще был в первый раз, я  воспринимал  Вену,
Париж и Лондон очень  суммарно,  и  мне  было  еще  не  до  "деталей"  вроде
Вестминстерского дворца. Да и Ленин не за тем, разумеется,  вызвал  меня  на
эту большую прогулку. Цель его была в том, чтобы познакомиться  и  незаметно
проэкзаменовать. И экзамен был действительно "по всему курсу".
   Я повествовал о наших сибирских спорах,  главным  образом  по  вопросу  о
централистической организации; о моем письменном  докладе  на  эту  тему;  о
бурном моем  столкновении  со  стариками  народниками  в  Иркутске,  куда  я
приезжал на несколько недель; о трех тетрадях Махайского и  пр.  Ленин  умел
слушать. "А как обстояло дело по части теории?"  Я  рассказывал,  как  мы  в
московской  пересыльной  коллективно   штудировали   его   книгу   "Развитие
капитализма в России", а в ссылке работали над "Капиталом", но  остановились
на втором томе. Спор между Бернштейном и Каутским мы  изучали  прилежно,  по
первоисточникам. Сторонников  Бернштейна  между  нами  не  было.  В  области
философии мы увлекались  книгой  Богданова,  который  сочетал  с  марксизмом
теорию познания Маха-Авенариуса. И Ленину  книга  Богданова  казалась  тогда
правильной. "Я не философ, - говорил он с тревогой, - но вот Плеханов  резко
осуждает   богдановскую   философию,   как   замаскированную   разновидность
идеализма". Несколько лет спустя Ленин  посвятил  философии  Маха-Авенариуса
большое исследование: в основном он оценил ее так  же,  как  и  Плеханов.  Я
упомянул в беседе что на ссыльных большое впечатление произвело то  огромное
количество статистических материалов, которое разработано в книге  Ленина  о
русском капитализме. "Так ведь  это  же  делалось  не  сразу..."  -  ответил
Владимир Ильич с некоторым смущением. Ему, видимо, было очень  приятно,  что
младшие товарищи  оценили  гигантский  труд,  вложенный  им  в  его  главное
экономическое исследование. Насчет моей работы разговор был в этот раз  лишь
самый общий. Предполагалось, что я  некоторое  время  пробуду  за  границей,
ознакомлюсь с вышедшей литературой, осмотрюсь,  а  там  видно  будет.  Через
некоторое время я предполагал, во  всяком  случае,  вернуться  нелегально  в
Россию для революционной работы.
   Для жительства  я  был  отведен  Надеждой  Константиновной  за  несколько
кварталов, в дом, где проживали Засулич, Мартов и Блюменфельд,  заведовавший
типографией "Иск-ры". Там нашлась свободная комната для меня. Квартира  эта,
по обычному английскому типу, располагалась не горизонтально, а вертикально:
в нижней комнате жила хозяйка, а затем друг над другом -  жильцы.  Была  еще
общая комната, где пили кофе, курили и вели бесконечные разговоры и где,  не
без вины Засулич, но и не без содействия Мартова, царил большой  беспорядок.
Плеханов после первого посещения назвал эту комнату вертепом.
   Так начался короткий лондонский период моей жизни. Я принялся с жадностью
поглощать вышедшие номера "Иск-ры" и  книжки  "Зари",  издававшейся  той  же
редакцией. Это была  блестящая  литература,  сочетавшая  научную  глубину  с
революционной страстью. Я влюбился в "Искру", стыдился своего  невежества  и
из всех сил стремился как  можно  скорее  преодолеть  его.  Вскоре  я  начал
сотрудничать в "Искре". Сперва  это  были  мелкие  заметки,  а  затем  пошли
политические статьи и даже передовицы.
   Тогда же я выступил с докладом в Уайт-Чепеле, где сразился  с  патриархом
эмиграции Чайковским и с анархистом Черкезовым, тоже немолодым.  Я  искренне
удивлялся тем ребяческим доводам, при помощи коих почтенные старцы сокрушали
марксизм. Помню, что возвращался в очень  приподнятом  настроении,  тротуара
под подошвами совсем не ощущал. Связью с Уайт-Чепелем  и  вообще  с  внешним
миром служил  для  меня  лондонский  старожил  Алексеев,  марксист-эмигрант,
близкий к редакции "Искры". Он посвящал меня в английскую жизнь и вообще был
для  меня  источником  всякого  познания.  К  Ленину  Алексеев  относился  с
величайшим уважением: "Я считаю, - говорил он мне, - что для революции Ленин
важнее, чем Плеханов". Ленину я об этом, конечно,  не  говорил,  но  Мартову
сказал. Тот ничего не ответил.
   В одно из воскресений я отправился с Лениным  и  Круп-ской  в  лондонскую
церковь, где социал-демократический митинг  чередовался  с  пением  псалмов.
Оратором  выступал  наборщик,  вернувшийся  из  Австралии.  Он   говорил   о
социальной революции. Затем все поднимались и пели: "Всесильный боже, сделай
так, чтобы не было ни королей, ни богачей". Я не верил ни  глазам,  ни  ушам
своим.   "В   английском   пролетариате   рассеяно    множество    элементов
революционности и социализма, - говорил по  этому  поводу  Ленин,  когда  мы
вышли из церкви,  -  но  все  это  сочетается  с  консерватизмом,  религией,
предрассудками и никак не может пробиться наружу и обобщиться".
   Вернувшись из  социал-демократической  церкви,  мы  обедали  в  маленькой
кухне-столовой при квартире из двух комнат. Шутили, как  всегда,  по  поводу
того, попаду ли я один к себе домой: я очень плохо разбирался в улицах и, из
склонности к систематизации,  называл  это  свое  качество  "топографическим
кретинизмом". Позже я достиг в этом отношении успехов, которые давались мне,
однако, нелегко.
   Мои скромные познания в английском языке, вынесенные из одесской  тюрьмы,
за лондонский период почти не возросли.  Я  слишком  был  поглощен  русскими
делами. Британский марксизм не  представлял  интереса.  Идейным  средоточием
социал-демократии была тогда Германия, и мы напряженно  следили  за  борьбой
ортодоксов с ревизионистами.
   В Лондоне, как и позже в Женеве, я гораздо чаще встречался с Засулич и  с
Мартовым, чем с Лениным. Живя в Лондоне на одной квартире, а в Женеве обедая
и ужиная обычно в одних и тех же ресторанчиках,  мы  с  Мартовым  и  Засулич
встречались несколько раз на день, тогда как Ленин жил семейным порядком,  и
каждая встреча с ним, вне официальных заседаний, была уже как  бы  маленьким
событием. Привычки и пристрастия богемы, столь тяготевшие над Мартовым, были
Ленину  совершенно  чужды.  Он  знал,  что  время,  несмотря  на  всю   свою
относительность, есть наиболее абсолютное  из  благ.  Ленин  проводил  много
времени в библиотеке Британского  музея,  где  занимался  теоретически,  где
писал обычно и газетные статьи. При его содействии и я получил доступ в  это
святилище. У меня было чувство ненасытного