тии,  я
находился о тот период под ее несомненным  обаянием.  Этому  содействовал  в
значительной мере и тот факт, что я жил в Вене и, наезжая время от времени в
Берлин, сравнивал  две  социал-демократические  столицы  и  говорил  себе  в
утешение: нет, Берлин не Вена.
   В Берлине мне пришлось раза два посетить еженедельные свидания левых. Они
происходили по пятницам в ресторане "Rheingold".  Главной  фигурой  на  этих
встречах был Франц Меринг. Бывал  здесь  и  Карл  Либкнехт,  который  всегда
приходил с опозданием  и  уходил  раньше  других.  Меня  привел  первый  раз
Гильфердинг. Он в то время еще считал себя левым, хотя уже  тогда  ненавидел
Розу Люксембург той ненавистью, которую насаждал  в  Австрии  Дашинский.  Из
бесед у меня не осталось в памяти ничего значительного. Подергивая щекою - у
него был тик, - Меринг спрашивал меня иронически, какие из его  "бессмертных
произведений" переведены на русский язык? Гильфердинг в  беседе  упомянул  о
немецких левых как о революционерах. "Какие мы революционеры? - перебил  его
Меринг. - Революционеры - это они!" - и он кивнул в мою сторону.  Я  слишком
мало  знал  Меринга,  слишком  часто  встречался  с  насмешливым  отношением
филистеров к русской революции и потому не знал, шутит ли Меринг или говорит
серьезно. Но он говорил серьезно и показал это дальнейшей своей жизнью.
   Впервые я увидел Каутского в 1907 г. Привел меня к нему  Парвус.  Не  без
волнения поднимался я  по  лестнице  чистенького  домика  во  Фриденау,  под
Берлином.  Беленький,   веселый   старичок   с   ясными   голубыми   глазами
приветствовал меня по-русски: "Здравствуйте". В совокупности с  тем,  что  я
знал о Каутском из его книг,  это  создавало  очень  привлекательный  образ.
Особенно подкупало отсутствие суетности, что, как я понял впоследствии, было
результатом бесспорности в то время  его  авторитета  и  вытекавшего  отсюда
внутреннего   спокойствия.    Противники    называли    Каутского    "папой"
Интернационала. Нередко величали его так и друзья, но с лаской. Старуха мать
Каутского, писательница тенденциозных романов, которые она посвящала "своему
сыну и своему  учителю",  получила  ко  дню  своего  семидесятипятилетия  от
итальянских социалистов приветствие: alla mamma del papa ("папиной маме").
   Главную свою теоретическую миссию Каутский видел в примирении  реформы  и
революции. Но сам он идейно сложился в эпоху реформы. Реальностью  для  него
была только реформа. Революция - туманной исторической перспективой.  Приняв
марксизм как  готовую  систему,  Каутский  популяризовал  ее,  как  школьный
учитель. Большие события оказались ему не по плечу. Его закат начался уже  с
революции 1905 г. Личная беседа с Каутским давала мало. Его ум угловат, сух,
лишен находчивости, не психологичен, оценки схематичны, шутки  банальны.  По
этим же причинам Каутский крайне слаб как оратор.
   Дружба с Розой Люксембург совпала с лучшим периодом в духовном творчестве
Каутского. Но уже вскоре после революции 1905 г.  в  отношениях  между  ними
появились первые признаки охлаждения. Каутский весьма  сочувствовал  русской
революции и неплохо комментировал ее  -  издалека.  Но  он  был  органически
враждебен перенесению  революционных  методов  на  германскую  почву.  Перед
уличной демонстрацией в трептовском парке я застал на квартире  у  Каутского
Розу в жест-ком споре с Каутским. Хотя они говорили еще на  "ты"  и  в  тоне
близкой  дружбы,  но  в  репликах  Розы  явственно  слышалось   сдерживаемое
негодование,  а  в  репликах  Каутского  -  глубокое  внутреннее   смущение,
прикрываемое растерянной шуткой. На  демонстрацию  мы  пошли  вместе:  Роза,
Каутский, жена его, Гильфердинг, покойный Густав Экштейн и я. Острые  стычки
были и в пути: Каутский  хотел  быть  только  зрителем,  Роза  Люксембург  -
участницей.
   Антагонизм между ними открыто прорвался наружу в 1910  г.  по  вопросу  о
борьбе за прусское избирательное право. Каутский развил тогда стратегическую
философию  (strategie  d'usure)  истощения  врага  (Ermattungsstrategie)   в
противовес стратегии низвержения врага (Niederwerfungsstrategie). Дело шло о
двух  непримиримых  тенденциях.  Линия  Каутского  была  линией  все   более
глубокого приспособления к существующему строю.  "Истощалось"  при  этом  не
буржуазное общество, а революционный идеализм рабочих масс.  Все  филистеры,
все чиновники, все карьеристы были на стороне Каутского,  который  ткал  для
них идейные покровы, чтобы прикрыть их натуральную наготу.
   Пришла война, политическая стратегия истощения  была  вытеснена  окопной.
Каутский также приспособился к войне, как раньше к миру.  А  Роза  показала,
как она понимала верность своим идеям...
   Мне  вспоминается,  как  на  квартире  у  Каутского  чествовали  60-летие
Ледебура. Среди  десятка  гостей  присутствовал  и  Август  Бебель,  который
вступил уже тогда в восьмой десяток. Это был период, когда  партия  достигла
своей   кульминации.   Тактическое   единство   казалось   полным.   Старики
регистрировали успехи и уверенно глядели  в  будущее.  Виновник  торжест-ва,
Ледебур, рисовал за ужином забавные карикатуры. На этом тесном празднике я и
познакомился с  Бебелем  и  его  Юлией.  Присутствовавшие,  в  том  числе  и
Каутский, ловили каждое слово старого Августа. Обо мне нечего и говорить.
   В личности Бебеля воплощалось медленное и упорное движение нового  класса
снизу верх. Этот сухощавый старик казался весь созданным из  терпеливой,  но
несокрушимой воли, устремленной к единой цели. В  своем  мышлении,  в  своем
красноречии, в своих статьях и книгах Бебель совершенно не знал таких затрат
духовной энергии, которые не служат непосредственно практической  задаче.  В
этом и состояла особая красота его политического пафоса.  Он  отражал  собою
класс, который учится в немногие свободные часы, дорожит  каждой  минутой  и
жадно поглощает то, что строго необходимо. Какой  несравненный  человеческий
образ! Бебель умер в период Бухарестской мирной конференции между балканской
войной и мировой. На вокзале в Плоештах, в Румынии, я узнал эту  весть.  Она
казалась невероятной: "Бебель умер. Как же социал-демократия?" Сразу  пришли
на ум слова Ледебура о внутренней  жизни  германской  партии:  20  процентов
радикалов, 30 процентов оппортунистов, остальные идут за Бебелем.
   В преемники себе Бебель облюбовал Гаазе. Старика  привлекал,  несомненно,
идеализм Гаазе - не широкий революционный  идеализм,  которого  у  Гаазе  не
было, а более узкий, более личный  и  житейский,  вроде  готовности  во  имя
партийных  интересов  отказаться   от   богатой   адвокатской   практики   в
Кенигсберге. Об этом не бог весть каком героическом самопожертвовании Бебель
- к великому смущению русских революционеров - говорил даже в своей речи  на
партийном съезде, кажется, в  Иене,  настойчиво  рекомендуя  Гаазе  на  пост
второго председателя Центрального Комитета партии. Я  довольно  хорошо  знал
Гаазе. После одного из партейтагов мы совершили вместе небольшое путешествие
по Германии, вместе осматривали Нюрнберг. Мягкий  и  внимательный  в  личных
отношениях, Гаазе в политике оставался до конца тем, чем только и  мог  быть
по всей своей природе: честной посредственностью, провинциальным  демократом
без революционного темперамента и теоретического  кругозора.  В  философской
области он с некоторой застенчивостью называл  себя  кантианцем.  Во  всяком
критическом  положении  он  склонен  был  воздерживаться  от   бесповоротных
решений,  прибегая  к  полумерам  и  выжиданию.   Немудрено,   если   партия
независимых избрала его впоследствии в свои вожди.
   Совсем иного типа был Карл Либкнехт. Я знал его в течение многих лет,  но
встречался с ним с большими перерывами. Берлинская квартира  Либкнехта  была
штаб-квартирой русских эмигрантов. Когда надо было  поднять  голос  протеста
против услуг германской  полиции  царизму,  мы  обращались  прежде  всего  к
Либкнехту, и он  стучался  во  все  двери  и  во  все  черепа.  Образованный
марксист, Либкнехт не был, однако, теоретиком.  Это  был  человек  действия.
Натура импульсивная, страстная,  самоотверженная,  он  обладал  политической
интуицией, чутьем массы и обстановки, несравненным мужеством инициативы. Это
был революционер. Именно поэтому он всег-да оставался наполовину  чужаком  в
доме  германской  социал-демократии,  с  ее  чиновничьей  размеренностью   и
всегдашней готовностью отступить. Сколько  филистеров  и  пошляков  на  моих
глазах иронически поглядывали на Либкнехта сверху вниз!
   На социал-демократическом съезде в Иене, в начале сентября 1911 г.,  мне,
по иницативе Либкнехта, предложено было выступить по поводу насилий царского
правительства над Финляндией.  Прежде,  однако,  чем  дело  дошло  до  моего
вы-ступления, получилось  телеграфное  сообщение  об  убийстве  Столыпина  в
Киеве. Бебель сейчас же подверг меня  расспросам:  что  означает  покушение?
какая партия  за  него  может  быть  ответственна?  не  обращу  ли  я  своим
выступлением  на  себя  нежелательное   внимание   немецкой   полиции?   "Вы
опасаетесь, - спросил я осторожно старика, вспомнив  историю  с  Квелчем,  в
Штутгарте, - что мое выступление может вы-звать  известные  затруднения?"  -
"Да, - ответил мне  Бебель,  -  признаюсь,  я  предпочел  бы,  чтобы  вы  не
выступали". - "В таком случае не может быть  и  речи  о  моем  выступлении".
Бебель вздохнул с облегчением.  Через  минуту  ко  мне  в  тревоге  подбежал
Либкнехт. "Верно ли, что они вам предложили не выступать? И вы согласились?"
- "Как же я мог не согласиться? - ответил я,  оправдываясь,  -  ведь  Бебель
здесь хозяин, а не я". Своему негодованию Либкнехт дал исход в речи, где  он
нещадно громил царское правительство, невзирая  на  сигналы  президиума,  не
желавшего создавать осложнения в виде оскорбления величества. Все дальнейшее
развитие было заложено в этих небольших эпизодах...

   Когда чешские профессиональные организации встали в оппозицию к немецкому
руководству,  австромарксисты  вы-двинули  против  раскола  профессиональных
союзов аргументацию, довольно искусно подделанную под  интернационализм.  На
международном  конгрессе  в  Копенгагене  доклад  по  этому  вопросу   делал
Плеханов. Как и все русские, он  полностью  и  без  ограничений  поддерживал
немецкую позицию  против  чешской.  Кандидатуру  Плеханова  выдвинул  старик
Адлер, которому удобнее было  иметь  в  таком  деликатном  деле  русского  в
качестве главного обвинителя против славянского шовинизма. Я, разумеется, не
мог иметь ничего общего с жалкой национальной ограниченностью  таких  людей,
как Немец, Соукуп или Шмераль, который настойчиво  убеждал  меня  в  правоте
чехов. Но  в  то  же  время  я  слишком  близко  наблюдал  внутреннюю  жизнь
австрийского рабочего движения, чтобы валить всю или хотя бы главную вину на
чехов. Многое говорило  за  то,  что  в  массе  чешская  партия  была  более
радикальна, чем австро-немецкая, и что законное недовольство  массы  чешских
рабочих оппортунистическим руководством  Вены  используется  ловко  чешскими
шовинистами типа Немеца.
   По дороге на Копенгагенский конгресс из Вены, я на одном из вокзалов, где
приходилось пересаживаться, столкнулся  неожиданно  с  Лениным,  ехавшим  из
Парижа. Нам пришлось дожидаться около часу, и у нас вышел большой  разговор,
очень дружелюбный в первой части и малодружелюбный во второй.  Я  доказывал,
что в отколе  чешских  профессиональных  союзов  виновато  в  первую  голову
венское руководство, которое превыспренне призывает рабочих  всех  стран,  в
том числе  и  Чехии,  к  борьбе,  а  кончает  всегда  закулисной  сделкой  с
монархией. Ленин слушал с огромным интересом. У него была особая способность
внимания, когда он требовательно выискивал в речи собеседника  то,  что  ему
было нужно, глядя мимо собеседника,  далеко  в  пространство.  Разговор  наш
принял, однако, совсем другой характер, когда я  рассказал  Ленину  о  своей
последней статье о "Форвертсе"* по поводу русской социал-демократии.  Статья
была написана к конгрессу и подвергала резкой критике как меньшевиков, так и
большевиков. Особенно острым моментом в статье был вопрос о  так  называемых
экспроприациях.  После  разбитой  революции  вооруженные   экспроприации   и
террористические   нападения   становятся   орудием   дезорганизации   самой
революционной партии. Лондонский съезд голосами меньшевиков, поляков и части
большевиков запретил экспроприации. На крики с мест: "А Ленин? Ленин?" -  он
загадочно. усмехался. Экспроприации после Лондонского  съезда  продолжались,
причиняя вред партии. На этом пункте  я  сосредоточил  в  "Форвертсе"  удар.
"Неужели так и написали? - спрашивал Ленин укорительно, когда я, по  его  же
настоянию, передавал ему на память главные мысли и формулировки статьи. -  А
нельзя ли ее по телеграфу задержать?" - "Нет, - ответил я, -  статья  должна
была  появиться  сегодня  утром,  да  и  зачем  же  ее  задерживать?  Статья
правильная".
   На самом деле статья не была  правильна,  ибо  рассчитывала,  что  партия
сложится путем слияния большевиков и меньшевиков, с  отсечением  крайностей,
тогда  как  на  самом  деле  партия  сложилась  путем   беспощадной   борьбы
большевиков  против  меньшевиков.  Ленин  пытался  добиться   в   российской
делегации осуждения моей статьи. Это  был  момент  наиболее  острого  нашего
столкновения за всю жизнь. Ленин был к тому же нездоров, страдал  от  острой
зубной боли, вся голова  у  него  была  перевязана.  В  делегации  создалось
достаточно враждебное отношение к статье и ее  автору,  так  как  меньшевики
были не менее недовольны  статьей,  которая  принципиально  была  направлена
главным образом против них. "А  какая  возмутительная  статья  его  в  "Neue
Zeit", - писал Аксельрод Мартову в октябре 1910 г.  -  еще,  пожалуй,  более
возмутительная, чем  в  "Vorw?rts"".  "Плеханов,  определенно  не  терпевший
Троцкого, - рассказывает Луначарский, - воспользовался таким обстоятельством
и устроил нечто вроде суда над  ним.  Мне  казалось  это  несправедливым,  я
довольно энергично высказался за Троцкого и вообще  способствовал  вместе  с
Рязановым тому, что план Плеханова  совершенно  расстроился..."  Большинство
делегации знало о статье только из чужих уст. Я потребовал оглашения статьи.
Зиновьев доказывал, что нет никакой надобности знать статью, для  того  чтоб
осудить  ее.  Большинство  не  согласилось  с  ним.  Читал  статью  вслух  и
переводил, помнится, Рязанов. По предварительной кулуарной передаче,  статья
казалась всем настолько ужасной, что чтение ее вызвало прямо противоположное
впечатление: статья показалась невинной. Подавляющим большинством  делегация
отклонила осуждение. Это не мешает мне сейчас самому осудить эту статью  как
неправильную в оценке фракции большевиков.
   По вопросу о чешских профессиональных союзах русская делегация голосовала
на  конгрессе  за  венскую  резолюцию  против  пражской.  Я  пытался  внести
поправку, но успеха не имел. В конце концов, мне самому еще далеко  не  ясна
была  та  "поправка",  которую  нужно  было   сделать   ко   всей   политике
социал-демократии. Поправка должна была состоять в объявлении  ей  священной
войны. Но на этот путь мы встали только в 1914 г.
   Глава XVII
   ПОДГОТОВКА К НОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ
   Работа моя за  годы  реакции  состояла  на  добрую  долю  в  истолковании
революции  1905  г.  и  в  теоретическом  прокладывании  путей  для   второй
революции.
   Уже  вскоре  после  приезда  за  границу  я   совершил   объезд   русских
эмигрантских и студенческих колоний  с  двумя  рефератами:  "Судьба  русской
революции (к временному политическому моменту)" и  "Капитализм  и  социализм
(социально-революционные  перспективы)".  Первый  реферат   доказывал,   что
перспектива русской революции, как перманентной, подтверждена опытом 1905 г.
Второй связывал русскую революцию с мировой.
   В октябре 1908 г. я  начал  издавать  в  Вене  русскую  газету  "Правда",
предназначенную для  широких  рабочих  кругов.  В  Россию  она  доставлялась
контрабандными путями, либо через галицийскую границу, либо по Черному морю.
Газета выходила в течение трех с половиной лет, не чаще двух раз в месяц, но
издание ее требовало большого и кропотливого труда. Конспиративная переписка
с Россией поглощала много времени. Я находился, кроме того, в тесной связи с
нелегальным сою-зом черноморских моряков, которым помогал издавать их орган.
   Главным моим сотрудником в "Правде" был А.А.Иоффe, впоследствии известный
советский дипломат. С венских дней началась наша дружба. Иоффе был человеком
высокой идейности, большой личной мягкости и несокрушимой преданности  делу.
Он отдавал "Правде" и свои силы, и свои средства. От нервной  болезни  Иоффе
лечился психоанализом у известного венского врача Альфреда  Адлера,  который
начал как ученик профессора Фрейда, но стал в оппозицию к учителю и  основал
собственную школу индивидуальной психологии. Через Иоффе  я  познакомился  с
проблемами психоанализа, которые показались мне чрезвычайно  увлекательными,
хотя многое в  этой  области  еще  зыбко  и  шатко  и  открывает  почву  для
фантастики и  произвола.  Другим  моим  сотрудником  был  студент  Скобелев,
впоследствии министр труда в правительстве Керенского: с ним в  1917  г.  мы
встретились врагами. Секретарем "Правды" работал  одно  время  Виктор  Копп,
нынешний советский посланник в Швеции.
   По делу венской  "Правды"  Иоффе  выехал  на  работу  в  Россию.  Он  был
арестован в Одессе, долго сидел в тюрьме, потом был сослан в Сибирь.  Только
февральская революция 1917 г. освободила  его.  Иоффе  был  одним  из  самых
активных участников октябрьского переворота.  Личное  мужество  этого  тяжко
больного  человека  было  поистине  великолепно.  Я  как  сейчас  вижу   его
тяжеловатую фигуру на осеннем, изрытом снарядами поле под Петербургом осенью
1919 г. В изысканной одежде дипломата, с мягкой улыбкой на спокойном лице, с
палочкой, точно на Unter den Linden,  Иоффе  с  любопытством  поглядывал  на
близкие разрывы снарядов, не прибавляя и не убавляя шага.  Он  был  хороший,
вдумчивый и задушевный оратор и такой же писатель. Во  всякой  работе  Иоффе
был внимателен к мелочам, чего так не хватает многим  революционерам.  Ленин
высоко ценил дипломатическую работу  Иоффе.  Я  теснее,  чем  кто-либо,  был
связан с этим человеком в  течение  долгого  ряда  лет.  Его  преданность  в
дружбе, как и его идейная  верность,  были  несравненны.  Жизнь  свою  Иоффе
закончил трагически. Тяжкие наследственные болезни подтачивали его. Не менее
тяжко  подтачивала  его  разнузданная  травля  эпигонов  против  марксистов.
Лишенный возможности борьбы с болезнью, а тем самым и  политической  борьбы,
Иоффе покончил с собой осенью 1927 г. Предсмертное письмо,  написанное  мне,
было украдено с его ночного столика агентами Сталина.  Строки,  рассчитанные
на  дружеское  внимание,  были  вырваны  из  текста,  искажены  и   оболганы
Ярославским  и  другими  внутренне  деморализованными  субъектами.  Это   не
помешает тому, что имя Иоффе навсегда войдет в книгу революции как  одно  из
лучших ее имен.
   В самые глухие и беспросветные дни реакции  мы  с  Иоффе  уверенно  ждали
новой революции, и именно в той ее форме, которая  развернулась  в  1917  г.
Сверчков, который был в те годы меньшевиком, а  сейчас  является  сталинцем,
пишет в своих воспоминаниях о венской "Правде": "В этой газете он  (Троцкий)
по-прежнему настойчиво и упорно проводил мысль  о  "перманентности"  русской
революции, т.е. доказывал, что, раз начавшись, она не может  закончиться  до
тех  пор,  пока  не  приведет  к  ниспровержению  капитализма  и  водворению
социалистического строя во всем мире.  Над  ним  смеялись,  его  обвиняли  в
романтизме и в семи смертных грехах как большевики, так и меньшевики, но  он
упорно и твердо проводил свою точку зрения, не смущаясь нападками".
   В   1909   г.