голода, я захлебывался в  книжном
обилии. Но скоро мне пришлось уехать на континент.
   После моих "пробных" выступлений в Уайт-Чепеле меня отправили с рефератом
в Брюссель, Льеж, Париж.  Реферат  мой  был  посвящен  защите  исторического
материализма от критики так называемой  русской  субъективной  школы.  Ленин
очень заинтересовался моей темой. Я давал  ему  на  просмотр  мой  подробный
конспект, и он советовал обработать реферат  в  виде  статьи  для  ближайшей
книжки "Зари". Но я не отважился выступать  с  чисто  теоретической  статьей
рядом с Плехановым и другими.
   Из Парижа меня вскоре вызвали телеграммой в Лондон. Дело шло об  отправке
меня нелегально в Россию: оттуда жаловались на провалы, на недостаток  людей
и требовали моего возвращения. Но не успел я доехать до  Лондона,  как  план
уже был изменен. Дейч, который проживал тогда в Лондоне и  очень  хорошо  ко
мне относился, рассказывал мне, как он "вступился" за меня,  доказывая,  что
"юноше" (иначе он меня не называл) нужно пожить за границей и  поучиться,  и
как Ленин согласился с этим. Заманчиво было работать в  русской  организации
"Искры", но я тем не менее очень охотно остался еще на  некоторое  время  за
границей. Я вернулся в Париж,  где,  в  отличие  от  Лондона,  была  большая
русская студенческая колония. Революционные партии вели жестокую борьбу друг
с другом  за  влияние  на  студенчество.  Вот  относящаяся  к  тому  времени
страничка из воспоминаний Н.И.Седовой.
   "Осень 1902 года была обильна рефератами в русской колонии Парижа. Группа
"Искры", к которой я принадлежала, увидала сначала  Мартова,  потом  Ленина.
Шла борьба с "экономистами" и с социалистами-революционерами. В нашей группе
говорили о приезде молодого товарища,  бежавшего  из  ссылки.  Он  зашел  на
квартиру Е.М.Александровой, бывшей народоволки, примкнувшей к  "Искре".  Мы,
молодые, очень любили Екатерину Михайловну, с большим интересом слушали ее и
находились под ее  влиянием.  Когда  появился  в  Париже  молодой  сотрудник
"Искры", Екатерина Михайловна поручила мне узнать, нет ли свободной  комнаты
где-нибудь поблизости. Одна комната оказалась в том доме, где я жила, за  12
франков в месяц, но она была очень мала, узка,  темна,  похожа  на  тюремную
камеру. Когда я ее описывала, Екатерина Михайловна прервала: "Ну, ну, нечего
расписывать - хороша будет, пусть занимает". Когда молодой человек  (фамилии
его  нам  не  называли)  устроился  в  этой  комнате,  Екатерина  Михайловна
спрашивала меня: "Ну что ж, готовится он к  своему  докладу?"  -  "Не  знаю,
верно, готовится, - отвечала я, - вчера ночью,  поднимаясь  по  лестнице,  я
слышала, как он насвистывал в своей комнате". - "Скажите  ему,  чтоб  он  не
свистел, а хорошенько готовился". Екатерина Михайловна была очень озабочена,
чтоб "он" удачно выступил. Но ее тревога  была  напрасна.  Выступление  было
очень  успешно,  колония  была  в  восторге,  молодой   искровец   превзошел
ожидания".
   С Парижем я знакомился несравненно более внимательно, чем с  Лондоном.  В
этом сказалось влияние Н.И.Седовой. Я  родился  и  вырос  в  деревне,  но  к
природе стал приближаться в  Париже.  Здесь  же  я  встал  лицом  к  лицу  с
настоящим искусством. Постижение живописи, как и  природы,  давалось  мне  с
трудом. Из позднейших записей Седовой: "Общее впечатление у него от  Парижа:
"похож на Одессу, но Одесса лучше". Это ни  на  что  не  похожее  заключение
объяснялось тем, что Л.Д. целиком был поглощен политической жизнью и  всякую
другую замечал постольку, поскольку она сама напрашивалась, и воспринимал ее
как докуку, как нечто такое, чего нельзя избежать. Я с ним не соглашалась  в
оценке Парижа и посмеивалась немножко над ним".
   Да, происходило  именно  так.  Я  входил  в  атмосферу  мирового  центра,
упорствуя и сопротивляясь. Сперва я  "отрицал"  Париж  и  даже  пытался  его
игнорировать. В сущности, это  была  борьба  варвара  за  самосохранение.  Я
чувствовал, что  для  того,  чтоб  приблизиться  к  Парижу  и  охватить  его
по-настоящему, нужно слишком много расходовать себя.  А  у  меня  была  своя
область, очень требовательная и  не  допускавшая  соперничества:  революция.
Постепенно и с трудом я  приобщался  к  искусству.  Я  сопротивлялся  Лувру,
Люксембургу и выставкам. Рубенс казался мне слишком сытым  и  самодовольным,
Пюви-де-Шаван слишком блеклым  и  аскетичным.  Портреты  Карьера  раздражали
своей сумеречной  недосказанностью.  То  же  было  и  со  скульптурой,  и  с
архитектурой. В сущности, я сопротивлялся искусству так же, как в свое время
сопротивлялся  революции,  а  затем  марксизму,  как  в  течение  ряда   лет
сопротивлялся Ленину и его методам. Революция 1905 г. скоро оборвала процесс
моего приобщения к Европе и ее культуре. Только во второй эмиграции я  ближе
подошел к искусству - смотрел, читал и кое-что писал. Дальше дилетантизма я,
однако, не пошел.
   В Париже я слушал Жореса. Это было в период Вальдека-Руссо с Мильераном в
качестве министра почт и с Галифе в качестве военного министра. Я участвовал
в уличной манифестации гедистов  и  прилежно  выкрикивал  с  другими  всякие
неприятности по адресу Мильерана. Жорес не произвел на меня  в  этот  период
надлежащего впечатления; я слишком непосредственно ощущал  его  противником.
Только несколько лет спустя  я  научился  ценить  эту  великолепную  фигуру,
нимало не смягчая своего отношения к жоресизму.
   Ленин должен был по настоянию марксистской части  студенчества  прочитать
три лекции по аграрному вопросу в  Высшей  школе,  организованной  в  Париже
изгнанными из русских  университетов  профессорами.  Либеральные  профессора
просили неудобного лектора по возможности не вдаваться в полемику. Но  Ленин
ничем не связал себя на этот счет и первую свою лекцию  начал  с  того,  что
марксизм есть теория революционная, следовательно,  полемическая  по  самому
своему существу. Помню,  что  перед  первой  лекцией  Владимир  Ильич  очень
волновался. Но на трибуне сразу овладел  собой,  по  крайней  мере,  внешним
образом. Профессор Гамбаров, пришедший  его  послушать,  формулировал  Дейчу
свое впечатление так: "Настоящий профессор!" Он считал это, очевидно, высшей
похвалой.
   Решено было показать Ленину оперу. Устроить это  было  поручено  Седовой.
Ленин шел в Opera Comique с тем же самым портфелем, который сопровождал  его
на лекцию. Сидели мы группой на галерее. Кроме Ленина, Седовой и меня,  был,
кажется, и Мартов. С этим посещением оперы связано совершенно  немузыкальное
воспоминание. Ленин купил себе  в  Париже  ботинки,  которые  оказались  ему
тесны. Как на грех и моя обувь настойчиво требовала смены. Я получил ботинки
Ленина, и на первых порах мне показалось, что они мне в самый раз. Дорога  в
оперу прошла благополучно. Но уже в театре я почувствовал, что дело неладно.
На обратном пути я жестоко страдал, а Ленин тем безжалостнее подшучивал надо
мною всю дорогу, что он сам промучился в этих ботинках несколько часов.
   Из Парижа  я  совершил  поездку  с  рефератами  по  русским  студенческим
колониям Брюсселя, Льежа, Швейцарии и немецких  городов.  В  Гейдельберге  я
послушал старика Куно Фишера, но кантианством  не  соблазнился.  Нормативная
философия была мне органически чужда. Как можно  предпочесть  сухую  солому,
если рядом  мягкая  и  сочная  трава?..  Гейдельберг  слыл  гнездом  русских
студентов-идеалистов. В их числе был Авксентьев, будущий министр  внутренних
дел при Керенском.  Я  сломал  там  не  один  клинок  в  горячей  борьбе  за
материалистическую диалектику.
   Глава XII
   СЪЕЗД ПАРТИИ И РАСКОЛ
   Ленин прибыл за границу сложившимся  30-летним  человеком.  В  России,  в
студенческих кружках в первых  социал-демократических  группах,  в  ссыльных
колониях он занимал первое место. Он не мог не чувствовать своей силы уже по
одному тому, что ее признавали все, с которыми он встречался и с которыми он
работал. Он уехал за  границу  уже  с  большим  теоретическим  багажом  и  с
серьезным запасом революционного опыта. За границей его ждало сотрудничество
с группой "Освобождение труда", и прежде всего  с  Плехановым,  с  блестящим
истолкователем  Маркса,  с  учителем  нескольких  поколений,  с  теоретиком,
политиком, публицистом, оратором европейского имени  и  европейских  связей.
Рядом с Плехановым стояли два крупнейших авторитета: Засулич и Аксельрод. Не
только героическое прошлое выдвигало Веру Ивановну в передний ряд.  Это  был
проницательнейший ум, с широким, преимущественно историческим,  образованием
и с редкой психологической интуицией. Через Засулич шла, в свое время, связь
"Группы" со стариком Энгельсом. В отличие от Плеханова  и  Засулич,  которые
были теснее всего связаны с роман-ским социализмом, Аксельрод представлял  в
"Группе" идеи и опыт германской социал-демократии. Для Плеханова в эти  годы
уже начиналась, однако,  пора  упадка.  Его  подкашивало  как  раз  то,  что
придавало силу Ленину: приближение  революции.  Вся  деятельность  Плеханова
имела идейно-подготовительный характер. Он был пропагандистом  и  полемистом
марксизма,  но  не   революционным   политиком   пролетариата.   Чем   более
непосредственно надвигалась революция, тем более  явственно  Плеханов  терял
почву под ногами. Он не мог не чувствовать этого сам, и это лежало в  основе
его раздраженного отношения к молодым.
   Политическим руководителем "Искры" был  Ленин.  Главной  публицистической
силой газеты был Мартов. Он писал легко и без конца - так же, как и говорил.
Бок о бок с Лениным Мартову, ближайшему его тогда соратнику, было уже не  по
себе. Они были еще  на  "ты",  но  в  отношениях  уже  явственно  пробивался
холодок. Мартов гораздо больше жил сегодняшним  днем,  его  злобой,  текущей
литературной  работой,  публицистикой,  новостями  и   разговорами.   Ленин,
подминая под себя  сегодняшний  день,  врезывался  мыслью  в  завтрашний.  У
Мартова  были  бесчисленные  и   нередко   остроумные   догадки,   гипотезы,
предложения, о которых он часто сам вскоре позабывал, а Ленин брал  то,  что
ему нужно, и тогда, когда ему нужно.  Ажурная  хрупкость  мартовских  мыслей
за-ставляла  Ленина  не   раз   тревожно   покачивать   головой.   Различные
политические линии  тогда  не  успели  еще  не  только  определиться,  но  и
обнаружиться. Позже, при расколе  на  II  съезде,  искровцы  разделились  на
"твердых" и "мягких". Это название, как известно,  было  в  первое  время  в
большом ходу. Оно свидетельствовало, что если еще не было  отчетливой  линии
водораздела, то была разница в подходе, в решимости, в  готовности  идти  до
конца. Относительно Ленина и Мартова можно сказать, что и до раскола,  и  до
съезда Ленин был "твердый", а Мартов - "мягкий".  И  оба  это  знали.  Ленин
критически и чуть подозрительно поглядывал на Мартова, которого очень ценил,
а Мартов, чувствуя этот взгляд, тяготился и  нервно  поводил  худым  плечом.
Когда они разговаривали друг с другом при встрече, не было уже ни  дружеских
интонаций, ни шуток, по крайней мере, на моих глазах. Ленин  говорил,  глядя
мимо Мартова, а у Мартова глаза  стекленели  под  отвисавшим  и  никогда  не
протиравшимся пенсне. И когда Ленин со мною говорил  о  Мартове,  то  в  его
интонации был особый оттенок: "Это что ж, Юлий сказал?" -  причем  имя  Юлия
произносилось   по-особому,   с   легким   подчеркиванием,    как    бы    с
предостережением: "Хорош-то  хорош,  мол,  даже  замечателен,  да  очень  уж
мягок". А на  Мартова  влияла,  несомненно,  и  Вера  Ивановна  Засулич,  не
политически, а психологически отгораживая его от Ленина.
   Связи с Россией Ленин сосредоточил в  своих  руках.  Секретарем  редакции
была жена его, Надежда Константиновна Крупская. Она  стояла  в  центре  всей
организационной  работы,  принимала  приезжавших  товарищей,  наставляла   и
отпускала отъезжавших, устанавливала  связи,  давала  явки,  писала  письма,
зашифровывала, расшифровывала. В ее комнате почти всегда  был  слышен  запах
жженой бумаги от нагревания кон-спиративных писем. И она нередко жаловалась,
со своей мягкой настойчивостью, на то, что мало пишут,  или  что  перепутали
шифр, или написали химическими чернилами так, что строка налезла на  строку,
и пр.
   Ленин  стремился   в   текущей   организационно-политической   работе   к
максимальной независимости от стариков,  и  прежде  всего  от  Плеханова,  с
которым у него уже были острые конфликты по разным  поводам,  в  особенности
при  выработке  проекта  программы  партии.  Первоначальный  проект  Ленина,
противопоставленный проекту Плеханова, встретил со стороны последнего  очень
резкую оценку в  высокомерно-насмешливом  тоне,  столь  отличавшем  в  таких
случаях Георгия Валентиновича. Но  Ленина  этим  нельзя  было,  конечно,  ни
обескуражить, ни испугать.  Борьба  приняла  очень  драматический  характер.
Посредниками выступали Засулич и Мартов: Засулич  от  Плеханова,  Мартов  от
Ленина. Оба посредника были очень примирительно  настроены  и,  кроме  того,
дружны между собою. Вера Ивановна, по  ее  собственному  рассказу,  говорила
Ленину: "Жорж (Плеханов) - борзая: потреплет, потреплет и  бросит,  а  вы  -
бульдог: у вас мертвая хватка". Передавая мне впоследствии этот диалог, Вера
Ивановна добавила: "Ему (Ленину) это очень понравилось. "Мертвая хватка?"  -
переспросил он с удовольствием". И Вера Ивановна  добродушно  передразнивала
интонацию вопроса и картавость Ленина.
   Все эти острые схватки разыгрались до моего приезда за границу. Я  о  них
не подозревал. Не знал  я  и  того,  что  отношения  в  редакции  еще  более
обострились на вопросе обо мне. Через четыре месяца после моего  приезда  за
границу Ленин писал Плеханову:

   2.III.03. (Париж). Я предлагаю всем членам редакции  кооптировать  "Перо"
на всех равных правах в члены редакции (думаю, что для  кооптации  нужно  не
большинство, а единогласное решение). Нам очень нужен  седьмой  член  и  для
удобства голосования (6 - четное число) и для пополнения сил.  "Перо"  пишет
уже не один месяц  в  каждом  номере.  Вообще  работает  для  "Искры"  самым
энергичным образом, читает рефераты (пользуясь при этом громадным  успехом).
По отделу статей и заметок на злобу  дня  он  нам  будет  не  только  весьма
полезен,  но   прямо   необходим.   Человек,   несомненно,   с   недюжинными
способностями, убежденный,  энергичный,  который  пойдет  еще  вперед.  И  в
области переводов и популярной литературы он сумеет сделать немало.
   Возможные доводы против: 1) молодость, 2) близкий (может быть)  отъезд  в
Россию, 3) перо (без кавычек) со следами фельетонного  стиля,  с  чрезмерной
вычурностью и т.д.
   Ад. 1) "Перо" предлагается не на самостоятельный пост, а  в  коллегию.  В
ней он и станет опытным. "Чутье" человека партии, человека фракции,  у  него
несомненно есть, а знания и опыт  -  дело  наживное.  Что  он  занимается  и
работает,  это  тоже  несомненно.  Кооптирование   необходимо,   чтобы   его
окончательно привязать и поощрить.
   Ад. 2) Если "Перо" войдет в курс всех работ, то, может быть, он  и  уедет
нескоро.  Если  уедет,  то  и  тогда  организационная  связь  с   коллегией,
подчинение ей не минус, а громадный плюс.
   Ад.  3)  Недостатки  стиля  дефект  не  важный.  Выровняется.  Сейчас  он
принимает "поправки" молча (и не очень-то охотно). В коллегии  будут  споры,
голосования, и "указания" примут более оформленный и настоятельный вид.
   Итак, я предлагаю: 1) вотировать всем шести членам редакции по вопросу  о
полной кооптации "Пера"; 2)  приступить  затем,  если  он  будет  принят,  к
окончательному оформлению  внутриредакционных  отношений  и  голосований,  к
выработке точного устава. Это надо и нам, и для съезда важно.
   ПС. Откладывать кооптацию я считаю крайне неудобным и неловким,  ибо  для
меня выяснилась наличность уже изрядного недовольства  "Пера"  (конечно,  не
высказываемого прямо) на то,  что  он  все  на  воздухе,  что  его  все  еще
третируют (ему кажется) как "вьюношу". Если мы не примем "Пера" тотчас, и он
уедет, скажем, через месяц в Россию, то я убежден, что он  поймет  это,  как
наше прямое нежелание принять его в редакцию. Мы  можем  "упустить",  и  это
было бы весьма скверно.

   Это письмо, которое мне самому стало известно только недавно,  я  привожу
почти целиком (за вычетом технических подробностей), потому что оно в высшей
степени характерно для обстановки внутри редакции, для самого Ленина  и  для
его отношения ко мне. О борьбе, которая шла за моей спиной по вопросу о моем
участии в редакции, я, как уже сказано, ничего  не  знал.  Неверны  и  ни  в
малейшей степени не отвечают моему тогдашнему настроению слова Ленина о том,
будто я "изрядно недоволен" тем, что меня не включают в редакцию.  На  самом
деле я и в мыслях этого не имел. Мое отношение к  редакции  было  отношением
ученика к учителям. Мне было 23 года.  Самый  младший  из  членов  редакции,
Мартов, был на семь лет старше меня. Ленин - на десять лет. Я был  в  высшей
степени  доволен  судьбою,  которая  так  близко  поставила  меня   к   этой
замечательной группе людей. У каждого из  них  я  мог  многому  научиться  и
старательно учился.
   Откуда взялась ссылка Ленина на мое недовольство? Я думаю, что это просто
тактический  прием.  Все  письмо  Ленина  проникнуто  стремлением  доказать,
убедить и добиться своего. Ленин намеренно  пугает  других  членов  коллегии
моим предполагаемым недовольством и возможным моим отстранением от  "Искры".
Это у него дополнительный аргумент, не  более  того.  Подобный  же  характер
имеет и довод насчет "вьюноши". Этим именем называл меня часто старик  Дейч,
и только он один. Но как раз с Дейчем, который политически не имел и не  мог
иметь на меня никакого влияния, меня связывали  очень  дружеские  отношения.
Ленин пользуется доводом насчет "юноши" лишь для того, чтоб внушить старикам
необходимость считаться со мной как с политически взрослым человеком.
   Через десять дней после письма Ленина Мартов пишет Аксельроду: "10  марта
1903 г.  Лондон.  Владимир  Ильич  предлагает  нам  принять  в  редакционную
коллегию на полных правах известное  вам  "Перо".  Его  литературные  работы
обнаруживают несомненное дарование, он вполне "свой" по направлению, целиком
вошел в интересы "Искры"  и  пользуется  уже  здесь  (за  границей)  большим
влиянием,  благодаря   недюжинному   ораторскому   дарованию.   Говорит   он
великолепно - лучше не надо. В этом убедился и я, и Владимир Ильич. Знаниями
он  обладает  и  усиленно  работает  над  их   пополнением.   Я   безусловно
присоединяюсь к предложению Владимира Ильича". В этом письме Мартов является
лишь  верным  эхом  Ленина.  Но  он  не  повторяет   довода   насчет   моего
недовольства. Мы жили с Мартовым на одной квартире, бок о бок,  он  наблюдал
меня слишком близко, чтоб подозревать меня в нетерпеливом  стремлении  стать
членом редакции.
   Почему Ленин так напряженно настаивал на необходимости моего включения  в
состав коллегии? Он хотел добиться  стойкого  большинства.  По  ряду  важных
вопросов редакция разбивалась на две тройки:  стариков  (Плеханов,  Засулич,
Аксельрод) и молодых (Ленин, Мартов, Потресов). Ленин не сом-невался, что  в
наиболее острых вопросах я буду с ним. Однажды, когда нужно  было  выступить
против Плеханова, Ленин отозвал меня в сторону и лукаво  сказал:  "Пусть  уж
лучше выступает Мартов, он будет смазывать, а вы будете рубить". И  заметив,
очевидно,  некоторое  удивление  на  моем  лице,  тут  же  прибавил:   "Я-то
предпочитаю рубить, но против Плеханова лучше уж на этот раз смазать".
   Предложение Ленина о введении меня в редакцию разбилось  о  сопротивление
Плеханова.  Хуже  того:  это  предложение  стало  главной  причиной  острого
недоброжелательства ко мне Плеханова, который догадывался,  что  Ленин  ищет
твердого большинства против него. Вопрос о перестройке редакции был  отложен
до съезда. Редакция постановила, однако, не дожидаясь съезда, прив