собою
исторический труд. Водораздел  между  автобиографией  и  историей  революции
приходилось   нащупывать   эмпирически.   Не   растворяя   жизнеописания   в
историческом исследовании, необходимо, однако, было дать  читателю  опору  в
фактах общественного развития. Я исходил при  этом  из  того,  что  основные
контуры больших событий известны читателю и что его память нуждается  только
в кратких напоминаниях об исторических фактах и об их последовательности.

   К моменту выхода в свет этой книги мне  исполнится  50  лет.  День  моего
рождения совпадает с днем октябрьской революции. Мистики и пифагорейцы могут
из этого делать какие угодно выводы. Сам я заметил это курьезное  совпадение
только через три  года  после  октябрьского  переворота.  До  9  лет  я  жил
безвыездно в глухой деревне. Восемь лет учился в  средней  школе.  Арестован
был в первый раз через год после окончания ее.  Университетами  служили  для
меня, как и для  многих  моих  сверстников,  тюрьма,  ссылка,  эмиграция.  В
царских тюрьмах я сидел в два приема около четырех  лет.  В  царской  ссылке
провел первый раз около двух лет, второй  раз  -  несколько  недель.  Дважды
бежал из Сибири. В эмиграции прожил в два  приема  около  12  лет  в  разных
странах Европы и Америки, два года до революции 1905 г. и почти  десять  лет
после ее  разгрома.  Во  время  войны  был  заочно  приговорен  к  тюремному
заключению в гогенцоллернской Германии  (1915  г.);  был  в  следующем  году
выслан из Франции в Испанию, где после  короткого  заключения  в  мадридской
тюрьме и месячного пребывания под надзором полиции в Кадиксе  был  выслан  в
Америку. Там меня застигла Февральская революция. По дороге из  Нью-Йорка  я
был  в  марте  1917  г.  арестован  англичанами   и   содержался   месяц   в
концентрационном лагере в Канаде. Я участвовал в революциях 1905 и 1917 гг.,
был председателем Петербургского Совета депутатов в 1905 г., затем в 1917 г.
Я принимал близкое участие в октябрьском перевороте и был членом  советского
правительства. В качестве  народного  комиссара  по  иностранным  делам  вел
мирные переговоры в Брест-Литовске с делегациями  Германии,  Австро-Венгрии,
Турции и Болгарии. В качестве народного комиссара по военным и морским делам
я посвятил  около  пяти  лет  организации  Красной  Армии  и  восстановлению
Красного Флота. В течение 1920 г. я соединял с этим руководство расстроенной
железнодорожной сетью.
   Главное содержание моей жизни - за  вычетом  годов  гражданской  войны  -
составляла, однако, партийная и писательская  деятельность.  Государственное
издательство приступило в 1923 г. к изданию  собрания  моих  сочинений.  Оно
успело выпустить тринадцать  книг,  не  считая  вышедших  ранее  пяти  томов
военных работ. Издание было приостановлено в 1927 г., когда  гонения  против
"троцкизма" стали особенно ожесточенными.
   В январе 1928 г. я был  отправлен  нынешним  советским  правительством  в
ссылку, провел год на границе Китая, был в феврале 1929 г. выслан в  Турцию,
пишу эти строки в Константинополе.
   Даже в этом конспективном изложении  внешнее  течение  моей  жизни  никак
нельзя назвать монотонным. Наоборот,  по  числу  поворотов,  неожиданностей,
острых конфликтов, подъемов и спусков можно сказать, что  жизнь  моя  скорее
изобиловала  "приключениями".  Между  тем  позволю  себе  сказать,  что   по
склонности я не имею  ничего  общего  с  искателями  приключений.  Я  скорее
педантичен и консервативен в своих привычках. Я люблю и  ценю  дисциплину  и
систему. Совсем не ради парадокса, а потому, что так оно и  есть,  я  должен
сказать, что не выношу беспорядка и разрушения. Я был всегда очень прилежным
и аккуратным школьником. Эти два качества я сохранил и в дальнейшей жизни. В
годы гражданской войны, когда я в своем  поезде  покрыл  расстояние,  равное
нескольким экваторам, я радовался каждому новому забору из  свежих  сосновых
досок. Ленин, знавший об этом моем пристрастии, не раз дружески  подтрунивал
над ним. Хорошо написанная книга, в  которой  можно  найти  новые  мысли,  и
хорошее перо, при помощи которого можно сообщить собственные  мысли  другим,
всегда были для меня - остаются и сейчас - самыми ценными и близкими плодами
культуры. Стремление учиться никогда не покидало меня, и у меня много раз  в
жизни  бывало   такое   чувство,   что   революция   мешает   мне   работать
систематически. Тем не менее почти треть столетия  моей  сознательной  жизни
целиком заполнена революционной борьбой, и  если  б  мне  пришлось  начинать
сначала, я не задумываясь пошел бы по тому же пути.
   Мне приходится писать эти строки в эмиграции,  третьей  по  счету,  в  то
время, как ближайшие мои друзья заполняют места ссылки  и  тюрьмы  Советской
республики, в создании которой они принимали решающее участие. Некоторые  из
них колеблются, отходят, склоняются  перед  противником.  Одни  потому,  что
морально израсходовались;  другие  потому,  что  не  находят  самостоятельно
выхода  из  лабиринта  обстоятельств;  третьи  -  под  гнетом   материальных
репрессий. Я два раза уже пережил такие массовые отходы  от  знамени:  после
крушения революции 1905 г. и в начале мировой  войны.  Я  достаточно  близко
знаю, таким образом, из жизненного опыта, что такое исторические  приливы  и
отливы. Они подчинены своей закономерности. Голым нетерпением не ускоришь их
смены. Историческую перспективу я привык рассматривать не под  углом  зрения
личной  судьбы.  Познать  закономерность  совершающегося  и  найти  в   этой
закономерности свое место  -  такова  первая  обязанность  революционера.  И
таково вместе  с  тем  высшее  личное  удовлетворение,  доступное  человеку,
который не растворяет своих задач в сегодняшнем дне.

   Принкипо, 14 сентября 1929 г.	Л.Троцкий
   Глава I
   ЯНОВКА
   Детство  слывет  самой  счастливой  порой  жизни.  Всегда  ли  так?  Нет,
счастливо детство немногих. Идеализация детства ведет  свою  родословную  от
старой литературы привилегированных. Обеспеченное,  избыточное,  безоблачное
детство в наследственно богатых и просвещенных  семьях,  среди  ласк  и  игр
оставалось в памяти, как залитая солнцем поляна в  начале  жизненного  пути.
Вельможи в литературе или плебеи, воспевавшие  вельмож,  канонизировали  эту
насквозь аристократическую оценку детства.  Подавляющее  большинство  людей,
поскольку оно вообще оглядывается назад, видит, наоборот, темное,  голодное,
зависимое детство. Жизнь бьет по слабым, а кто же слабее детей?
   Мое детство не было детством голода и холода. Ко времени  моего  рождения
родительская семья уже знала достаток. Но это был  суровый  достаток  людей,
поднимающихся из нужды вверх и не желающих останавливаться на полдороге. Все
мускулы были напряжены, все помыслы направлены на труд и накопление. В  этом
обиходе детям доставалось скромное место. Мы не знали нужды, но мы не  знали
и щедростей жизни, ее ласк. Мое детство не представляется мне  ни  солнечной
поляной, как у маленького меньшинства, ни мрачной пещерой голода, насилий  и
обид, как детство  многих,  как  детство  большинства.  Это  было  сероватое
детство в мелкобуржуазной семье, в  деревне,  в  глухом  углу,  где  природа
широка, а нравы, взгляды, интересы скудны и узки.
   Духовная атмосфера, окружавшая мои ранние годы, и та,  в  которой  прошла
моя дальнейшая сознательная жизнь, - это два разных мира, отделенные друг от
друга не только десятилетиями и странами,  но  и  горными  хребтами  великих
событий,  и  менее  заметными,  но  для   отдельного   человека   не   менее
значительными внутренними обвалами. При первом  наброске  этих  воспоминаний
мне не раз казалось, будто я описываю не свое детство, а старое  путешествие
по далекой стране. Я пытался даже вести рассказ о себе в  третьем  лице.  Но
эта условная форма слишком легко сбивается на  беллетристику,  т.е.  на  то,
чего я прежде всего хотел бы избежать.
   Несмотря  на  противоречие  двух  миров,  единство   личности   переходит
какими-то подспудными путями из одного в другой. Этим и объясняется,  вообще
говоря, интерес к биографиям и автобиографиям людей, которые по той или иной
причине заняли  несколько  более  пространное  место  в  жизни  общества.  Я
попробую поэтому с некоторой подробностью рассказать о своем детстве и своих
школьных годах, ничего не предугадывая и не  предрешая,  т.е.  не  нанизывая
факты на предвзятые обобщения, - просто так, как это было  и  как  сохранила
прошлое моя память.
   Иногда мне казалось, что я помню, как сосал грудь  матери.  Надо  думать,
однако, что я просто перенес на себя то, что видел на младших детях. У  меня
были смутные воспоминания о какой-то  сцене  под  яблоней  в  саду,  которая
разыгралась,  когда  мне  было  года  полтора.   Но   и   это   воспоминание
недостоверно. Наиболее твердо осталось в  памяти  такое  происшествие:  я  с
матерью в Бобринце, в семье Ц., где есть девочка двух  или  трех  лет.  Меня
называют женихом, девочку - невестой. Дети играют в зале на  крашеном  полу,
потом девочка  исчезает,  а  маленький  мальчик  стоит  один  у  комода,  он
переживает момент остолбенения, как во сне. Входит  мать  с  хозяйкой.  Мать
смотрит на мальчика, потом на лужицу возле него, потом  опять  на  мальчика,
качает укоризненно головой  и  говорит:  "Как  тебе  не  стыдно"...  Мальчик
смотрит на мать, на себя и затем на лужицу,  как  на  нечто  ему  совершенно
постороннее. "Ничего, ничего, - говорит хозяйка, - дети заигрались".
   Маленький мальчик не испытывает ни стыда, ни раскаяния. Сколько ему тогда
было? Должно быть, два года, но, может быть, и три.
   Около того же времени я наткнулся  на  гадюку,  гуляя  с  няней  в  саду.
"Гляди, Лева,  -  сказала  няня,  показывая  что-то  блестящее  в  траве,  -
табачница зарыта в земле". Няня взяла палочку  и  стала  раскапывать.  Самой
няне вряд ли было больше шестнадцати лет. Табачница развернулась, вытянулась
в змею и с шипением поползла по траве. "Ай! ай!" - вскричала няня и, схватив
меня за руку, быстро побежала прочь. Мне  было  трудно  переставлять  быстро
ноги. Захлебываясь, я рассказывал потом, как мы думали, что  нашли  в  траве
табачницу, а оказалась гадюка.
   Вспоминается еще ранняя сцена на "белой" кухне. Ни отца, ни  матери  дома
нет. В кухне, кроме прислуги и кухарки, их гости. Старший  брат,  Александр,
приехавший на каникулы, вертится тут же.  Он  становится  обеими  ногами  на
деревянную лопату, как на ходули, и долго пляшет на ней  по  земляному  полу
кухни. Я прошу брата уступить мне лопату, делаю попытку взобраться  на  нее,
падаю и плачу. Брат поднимает меня, целует и на руках уносит из кухни.
   Мне, должно быть, было уже года четыре,  когда  кто-то  посадил  меня  на
большую серую кобылу, смирную, как овца, без седла и без уздечки,  только  с
веревочным недоуздком. Широко раскорячив ноги, я обеими руками  держался  за
гриву. Кобыла тихо подвезла меня к грушевому дереву  и  прошла  под  веткой,
которая пришлась мне по животу. Не понимая, что это  значит,  я  съезжал  по
крупу вниз, пока не шлепнулся в траву. Больно не было, но было непостижимо.
   Покупных игрушек я в детстве почти не имел. Раз только из  Харькова  мать
привезла мне бумажную лошадку и мяч. С младшей сестрой я играл в самодельные
куклы. Однажды тетя Феня и тетя Раиса, сестры отца,  сделали  нам  несколько
кукол из тряпочек, и тетя Феня навела карандашом глаза,  рот  и  нос.  Куклы
казались необыкновенными, я помню их и сейчас. В один из зимних вечеров Иван
Васильевич, наш машинист, вырезал и склеил из картона вагон с  окнами  и  на
колесах. Старший брат, приехавший на Рождество, сразу  заявил,  что  сделать
такой вагон можно в два счета. Он начал с  того,  что  расклеил  мой  вагон,
вооружился линейкой, карандашом  и  ножницами,  долго  чертил,  а  когда  по
чертежу отрезал, то вагон у него не сошелся.
   Отъезжавшие в город родственники и знакомые не раз спрашивали меня:  чего
тебе привезти из Елизаветграда или Николаева? У меня разгорались глаза. Чего
бы попросить? Мне приходили на помощь. Кто предлагал  лошадку,  кто  книжки,
кто цветные карандаши, а кто коньки. "Коньки "полугалифакс"",  -  говорю  я,
так как слышал это название от брата. Те,  что  обещали,  забывали  о  своем
обещании, едва переступив порог. А я несколько недель жил надеждой, а  потом
долго томился разочарованием.
   В палисаднике на подсолнух села пчела. Так как  пчелы  кусаются  и  нужна
осторожность, то я срываю лист лопуха и  через  этот  лист  схватываю  пчелу
двумя пальцами. Меня пронизывает неожиданная и невыносимая боль. С воплем  я
бегу через двор в мастерскую,  к  Ивану  Васильевичу.  Он  вынимает  жало  и
смазывает палец спасительной жидкостью.
   У  Ивана  Васильевича  была  банка,  в  которой   тарантулы   плавали   в
подсолнечном масле. Считалось, что это самое надежное  средство  от  укусов.
Тарантулов я ловил вместе с Витей  Гертопановым.  Для  этой  цели  на  нитке
укреплялся кусочек воска и спускался в норку.  Тарантул  вцепляется  в  воск
всеми лапами и влипает.  Дальше  остается  только  захватить  его  в  пустую
спичечную коробку. Впрочем, охота на тарантулов относится,  должно  быть,  к
более позднему времени.
   Вспоминаю разговор старших, за долгим зимним вечерним чаем, о том, как  и
когда купили Яновку, сколько кому из детей было тогда лет и когда на  службу
поступил Иван Васильевич. Мать говорит:  "А  Леву  перевезли  с  хутора  уже
готовенького", - и посматривает лукаво на меня. Я умозаключаю  про  себя,  а
затем говорю вслух: "Значит, я родился на хуторе?.." - "Нет, - говорят  мне,
- ты родился уже здесь, в Яновке". -  "А  как  же  мама  говорит,  что  меня
привезли готовеньким?.." - "Это мама так себе  сказала,  пошутила"...  Я  не
удовлетворен и размышляю, что это странная шутка, но умолкаю, потому что  на
лицах старших вижу ту особую улыбку посвященных, которой очень не люблю.  Из
этих воспоминаний за зимним чаем, когда никто  никуда  не  спешит,  вытекает
хронология. Родился я в октябре, 26-го. Стало быть, в  Яновку  родители  мои
переехали с хутора весною или летом 1879 г.
   Год моего  рождения  был  годом  первых  динамитных  ударов  по  царизму.
Незадолго  перед  тем  возникшая  террористическая  партия  "Народная  воля"
вынесла 26 августа 1879 г. - за два месяца до  моего  появления  на  свет  -
смертный приговор Александру II. 19 ноября уже произведено  было  динамитное
покушение на царский поезд. Начиналась грозная  борьба,  которая  привела  1
марта 1881 г. к убийству Александра II, но в то же время и  к  гибели  самой
"Народной воли".
   За год перед тем закончилась русско-турецкая война.  В  августе  1879  г.
Бисмарк заложил основания австро-германского союза.  Золя  выпустил  в  этом
году роман, где  будущий  организатор  Антанты,  тогдашний  принц  Уэльский,
выведен в  качестве  тонкого  ценителя  опереточных  певиц  ("Нана").  Ветер
реакции, усилившийся в европейской политике со времени франко-прусской войны
и разгрома Парижской коммуны, еще не ослабевал. В Германии социал-демократия
уже подпала под исключительные законы Бисмарка. Виктор Гюго  и  Луи  Блан  в
1879 г. внесли во Французскую палату требование амнистии коммунарам.
   Но ни парламентские дебаты, ни дипломатические акты, ни  даже  динамитные
взрывы не доносили своих отголосков до деревни Яновки, в  которой  я  увидел
свет и провел первые девять лет своей жизни. На необъятных степях Херсонской
губернии и всей Новороссии жило особыми законами царство пшеницы и овец. Оно
было  прочно  ограждено  от  вторжения  политики  своими  пространствами   и
отсутствием дорог. Многочисленные степные курганы остались  здесь  как  вехи
великого переселения народов.
   Отец мой был земледельцем, сперва мелким, затем более крупным.  Мальчиком
он покинул со своей семьей еврейское местечко в  Полтавской  губернии,  чтоб
искать счастья на вольных  степях  Юга.  В  Херсонской  и  Екатеринославской
губерниях имелось в те годы около сорока еврейских земледельческих колоний с
населением около 25 000 душ. Евреи-земледельцы были уравнены  с  крестьянами
не только в правах (до 1881 г.), но  и  в  бедности.  Неутомимым,  жестоким,
беспощадным к себе и к другим трудом  первоначального  накопления  отец  мой
поднимался вверх.
   Метрическая книга велась в колонии Громоклей не  очень  исправно.  Многое
записывалось задним числом.  Когда  понадобилось  мне  поступить  в  среднее
учебное заведение и оказалось, что я не вышел еще годами для первого класса,
то в метриках перенесли мое рождение с 1879-го на 1878  год.  Поэтому  годам
моим велся всегда двойной счет: официальный и семейный.
   Первые девять лет своей жизни я почти  не  высовывал  носа  из  отцовской
деревни. Звалась она Яновкою - по имени помещика Яновского, у которого  была
куплена земля. Старик Яновский  вышел  в  полковники  из  рядовых,  попал  к
начальству в милость при Александре II и получил на выбор 500 десятин в  еще
не заселенных степях Херсонской губернии.  Он  построил  в  степи  землянку,
крытую соломой, и такие же незамысловатые надворные строения. С хозяйством у
него, однако, не пошло. После  смерти  полковника  семья  его  поселилась  в
Полтаве. Отец купил у Яновского свыше 100 десятин да десятин  200  держал  в
аренде. Полковницу, сухонькую старушку, помню твердо: она  приезжала  не  то
раз, не то дважды в год получать арендную плату за землю и поглядеть, все ли
на месте. За ней посылали лошадей на вокзал  и  к  подъезду  выносили  стул,
чтобы легче было ей сойти с рессорного фургона. Фаэтон у отца появился  лишь
позже, когда завелись и выездные жеребцы. Старушке полковнице варили  бульон
из курицы и яички всмятку. Гуляя с сестрой моей по саду, полковница отдирала
сухонькими ноготками со стволов застывшую древесную смолу и уверяла, что это
самое лучшее лакомство.
   Посевы  расширялись,  увеличивалось  число  лошадей  и  скота.  Пробовали
завести мериносовых овец, но дело не наладилось. Зато свиней было много. Они
свободно ходили по двору, перерыли все окрестности и  окончательно  погубили
сад. Хозяйство велось внимательно, но по старинке. Определить, какая отрасль
давала выгоду, какая убыток, можно было лишь на  глаз.  По  той  же  причине
трудно было определить и размеры  состояния.  Все  средства  были  всегда  в
земле, в колосе, в зерне,  зерно  лежало  в  закромах  или  передвигалось  к
портам. Иногда за чаем  или  за  ужином  отец  вдруг  вспоминал:  "А  ну-ка,
запишите, я получил от комиссионера 1300 рублей: полковнице выслал 660,  400
отдал Дембовскому, та запишите, что Феодосии Антоновне дал 100 рублей, когда
был весной в Елизаветграде". Так, примерно, велась бухгалтерия. Тем не менее
отец медленно, но упорно поднимался вверх.
   Жили мы  в  том  самом  земляном  домике,  который  был  построен  старым
полковником. Крыша была соломенной, с бесчисленными воробьиными  гнездами  в
застрехе.  Стены  снаружи  давали  глубокие  трещины,  и  в  этих   трещинах
заводились ужи. Их иногда принимали за гадюк, лили в щели  горячую  воду  из
самовара, но безуспешно. В большие дожди низкие потолки протекали,  особенно
в сенях: на земляной пол ставили чашки и тазы. Комнаты были маленькие,  окна
подслеповатые, в двух спальнях и детской полы были глиняные и пло-дили блох.
В столовой настлали дощатый пол и раз в неделю натирали его желтым песком. А
в главной комнате, шагов  восемь  длиною,  которая  торжественно  называлась
залом, пол был крашеный. Там помещали полковницу. В палисаднике вокруг  дома
росли кусты желтой акации,  белых  и  красных  роз,  летом  вились  крученые
панычи. Двор не был огражден вовсе. Большое глиняное здание  под  черепицей,
которое строил уже отец, заключало в себе:  мастерскую,  хозяйскую  кухню  и
людскую. Затем шел "малый" деревянный амбар,  за  ним  "большой"  деревянный
амбар, потом "новый" амбар - все под камышом. Чтоб вода не подтекала и зерно
не прело, амбары возвышались на камнях. В жару и холод под  н