этим   коротким   сроком
воспользоваться  для  заключения  "немецкого"  мира,  последствия   которого
придется уже нести преемникам большевиков.
   В плоскости принципиальных дебатов моя позиция была настолько же выгоднее
позиции Кюльмана, насколько позиция генерала  Гофмана  в  плоскости  военных
фактов была выгоднее моей. Вот почему генерал нетерпеливо порывался  сводить
все вопросы к соотношению  сил,  тогда  как  Кюльман  тщетно  пытался  миру,
построенному на основе военной карты, придать видимость  мира,  построенного
на каких-то принципах. Чтоб смягчить  значение  заявлений  Гофмана,  Кюльман
сказал однажды, что солдат выражается по необходимости крепче, чем дипломат.
Я  ответил,  что  "мы,  члены  российской  делегации,   не   принадлежим   к
дипломатической школе, а  скорее  можем  считаться  солдатами  революции"  и
поэтому предпочитаем грубый  язык  солдата.  Нужно,  впрочем,  сказать,  что
дипломатическая вежливость  самого  Кюльмана  была  очень  условна.  Задача,
которую он себе  ставил,  была  явно  неразрешима  без  содействия  с  нашей
стороны. Но  этого-то  и  не  хватало.  "Мы  революционеры,  -  разъяснял  я
Кюльману, - но мы и реалисты, и мы предпочитаем прямо говорить об аннексиях,
нежели подменивать подлинное название псевдонимом". Немудрено, если время от
времени Кюльман сбрасывал с себя дипломатическую маску и злобно огрызался. И
сейчас помню, с какой интонацией он сказал, что Германия искренне  стремится
к восстановлению дружественных отношений со своим  могущественным  восточным
соседом.  Слово  "могущественным"  было  произнесено  с   таким   вызывающим
издевательством, что всех,  даже  союзников  Кюльмана,  слегка  передернуло.
Чернин к тому же смертельно боялся разрыва переговоров. Я поднял перчатку  и
снова  напомнил  то,  что  сказал  в  первой  своей  речи.  "У  нас  нет  ни
возможности,  ни  намерения,  -  говорил  я  10  января,  -  оспаривать   то
обстоятельство, что наша страна ослаблена политикой господствовавших  у  нас
до недавнего времени классов. Но мировое положение  страны  определяется  не
только сегодняшним состоянием ее технического аппарата, но и  заложенными  в
ней возможностями, подобно тому, как хозяйственная мощь  Германии  не  может
измеряться одним лишь  нынешним  состоянием  ее  продовольственных  средств.
Широкая  и  дальновидная  политика  опирается  на  тенденции  развития,   на
внутренние силы, которые, раз пробужденные к жизни, проявят свое  могущество
днем раньше или позже".
   Через неполных девять месяцев после того, 3 октября 1918 г., напоминая  о
брест-литовском вызове  Кюльмана,  я  говорил  на  заседании  Всероссийского
Центрального Исполнительного Комитета: "Ни в ком из нас нет сейчас ни  капли
злорадства по поводу того, что Германия переживает колоссальную катастрофу".
Нет надобности  доказывать,  что  значительная  доля  этой  катастрофы  была
подготовлена в Бресте немецкой дипломатией, военной, как и штатской.
   Чем точнее мы формулировали наши вопросы,  тем  больший  перевес  получал
Гофман над Кюльманом. Они уже перестали скрывать свой  антагонизм,  особенно
генерал. Когда в своем ответе на его очередную атаку я упомянул, без  задней
мысли, о германском правительстве, Гофман  прервал  меня  хриплым  от  злобы
голосом:  "Я  представляю  здесь  не  герман-ское  правительство,  а  высшее
немецкое командование". Это прозвучало, как звон разбитого камнем стекла.  Я
обвел  глазами  моих  партнеров  по  ту  сторону  стола.  Кюльман  сидел   с
перекошенным лицом и глядел под скатерть. На лице Чернина конфуз боролся  со
злорадством.  Я  ответил,  что  не   считаю   себя   призванным   судить   о
взаимоотношениях между правительством германской империи и ее командованием,
но что я уполномочен вести переговоры только с  правительством.  Кюльман  со
скрежетом зубовным принял мое заявление к сведению и присоединился к нему.
   Было бы, конечно, наивным преувеличивать глубину разногласий дипломатии и
командования.   Кюльман   доказывал,   что   оккупированные   области    уже
"самоопределились" в пользу Германии  через  свои  полномочные  национальные
органы. Гофман же, со своей стороны, пояснял,  что  за  отсутствием  в  этих
областях полномочных органов не может быть и речи о выводе  немецких  войск.
Доводы были диаметрально противоположны, зато практический вывод одинаков. В
связи с этим вопросом Кюльман пустился на уловку, которая с первого  взгляда
может показаться невероятной. В оглашенном фон Розенбергом письменном ответе
на ряд поставленных нами вопросов говорилось, что немецкие войска  не  могут
быть выведены из оккупированных областей  до  окончания  войны  на  западном
фронте. Из этого я сделал вывод, что войска будут выведены  после  окончания
войны, и потребовал уточнения сроков. Кюльман пришел в  крайне  возбужденное
состояние. Он, очевидно, надеялся  на  усыпляющее  действие  своей  формулы;
другими словами, аннексию он хотел прикрыть при помощи...  каламбура.  Когда
это не удалось, он, при содействии Гофмана, разъяснил, что войска  не  будут
выведены ни до, ни после. Без надежды на  успех  я  сделал  в  конце  января
попытку получить согласие австро-венгерского правительства на мою поездку  в
Вену для переговоров с  представителями  австрийского  пролетариата.  Больше
всего  испугалась  мысли  о  такой   поездке,   надо   думать,   австрийская
социал-демократия. Я получил, разумеется, отказ, мотивированный, как это  ни
невероятно, отсутствием у меня полномочий для  такого  рода  переговоров.  Я
ответил следующим письмом на имя Чернина:
   "Господин   Министр!   Препровождая   при   сем   в   копии   письмо   г.
легационс-советника графа  Чакки  от  26  с.  м.,  являющееся,  по-видимому,
ответом Вашим на мою телеграмму от 24 с. м., я настоящим  довожу  до  Вашего
сведения, что содержащийся в этом письме отказ в разрешении  мне  поездки  в
Вену для ведения переговоров с представителями австрийского  пролетариата  в
интересах  достижения  демократического  мира  мною  принят  к  сведению.  Я
принужден констатировать, что соображениями  формального  характера  в  этом
ответе   прикрывается   нежелание   допустить   личные   переговоры    между
представителями рабоче-крестьянского  правительства  России  и  пролетариата
Австрии. Что касается содержавшейся в мотивировочной части письма ссылки  на
отсутствие у меня для таких переговоров необходимых  полномочий,  -  ссылки,
недопустимой ни по форме, ни по существу, - то я хотел бы обратить  внимание
Ваше, Господин Министр, на то обстоятельство, что право определения объема и
характера моих полномочий принадлежит исключительно моему правительству".
   В последний период переговоров главным козырем в руках Кюльмана и Чернина
явилось самостоятельное и враждебное Москве выступление  киевской  Рады.  Ее
вожди представляли собою украинскую разновидность керенщины.  Они  мало  чем
отличались от своего великорусского  образца.  Разве  лишь  были  еще  более
провинциальны. Брестские делегаты Рады были самой природой созданы для того,
чтобы любой капиталистический дипломат водил их за нос. Не  только  Кюльман,
но  и  Чернин  занимался  этим  делом  со   снисходительной   брезгливостью.
Демократические простачки не чувствовали земли под собою при виде того,  что
солидные фирмы Гогенцоллерна и  Габсбурга  берут  их  всерьез.  Когда  глава
украинской делегации Голубович, подав очередную реплику,  садился  на  стул,
тщательно раздвигая длинные полы черного сюртука, возникало опасение, что он
растает на месте от кипевшего в нем восхищения.
   Чернин подбил украинцев,  как  он  сам  рассказывает  в  своем  дневнике,
выступить  против  советской  делегации  с  открыто  враждебным  заявлением.
Украинцы переусердствовали. В течение четверти часа  их  оратор  нагромождал
грубость на наглость,  ставя  в  затруднительное  положение  добросовестного
немецкого переводчика, которому нелегко было настроиться по этому камертону.
Изображая эту сцену, габсбургский  граф  повествует  о  моей  растерянности,
бледности,  судороге,  о  каплях  холодного  пота  и  пр.   Если   отбросить
преувеличения, то нужно признать, что  сцена  действительно  была  из  самых
тяжких. Тяжесть ее состояла, однако, совсем не в том, как думает Чернин, что
соотечественники оскорбляли нас в присутствии иностранцев. Нет,  невыносимым
было  исступленное  самоунижение  как-никак  представителей  революции  пред
презиравшими    их    чванными    аристократами.    Высокопарная    низость,
захлебывающееся от восторга  лакейство  били  фонтаном  из  этих  несчастных
национальных демократов, приобщившихся на миг  к  власти.  Кюльман,  Чернин,
Гофман и прочие жадно дышали, как игроки на скачках, которые поставили  свою
ставку на надлежащую лошадь. Оглядываясь на своих покровителей после  каждой
фразы за поощрением, украин-ский делегат считывал со своей  бумажки  все  те
ругательства,  которые  его  делегация  заготовила  в   течение   48   часов
коллективного труда. Да, это была одна из самых гнусных  сцен,  которые  мне
пришлось  пережить.  Но  под  перекрестным  огнем  оскорблений  и  злорадных
взглядов я не сомневался ни на минуту,  что  слишком  усердные  лакеи  скоро
будут выброшены за дверь торжествующими господами, которым, в свою  очередь,
придется вскоре очистить насиженные в течение столетий места...
   В это  время  революционные  советские  отряды  успешно  продвигались  по
Украине, пробивая себе дорогу к Днепру. И как раз в тот  день,  когда  нарыв
созрел окончательно и стало ясно, что  украинские  делегаты  договорились  с
Кюльманом и Черниным относительно продажи Украины, советскими войсками занят
был Киев.  На  заданный  Радеком  по  прямому  проводу  вопрос  о  положении
украинской столицы немец-телеграфист с промежуточной станции, не разобрав, с
кем говорит, ответил: "Киев умер". 7 февраля я довел до  сведения  делегации
центральных империй радиотелеграмму  Ленина  о  том,  что  советские  войска
вступили в Киев 29 января; что всеми покинутое правительство Рады  скрылось;
что Центральный Исполнительный Комитет Советов Украины  провозглашен  высшей
властью страны и переехал в Киев;  что  украинским  правительством  приняты:
федеративная связь с Россией и полное единство в деле внутренней  и  внешней
политики. На ближайшем заседании  я  сказал  Кюльману  и  Чернину,  что  они
договариваются  с  делегацией   правительства,   вся   территория   которого
ограничивается пределами Брест-Литовска (по договору этот  город  отходил  к
Украине). Но немецкое правительство или, вернее, немецкое  командование  уже
решило  к  этому  моменту  занять  Украину   своими   войсками.   Дипломатия
центральных  империй  только  заготовляла  для  немецких   войск   проходное
свидетельство.   Людендорф   работал   на    славу,    подготовляя    агонию
гогенцоллернской армии.
   В те дни в одной из  немецких  тюрем  сидел  человек,  которого  политики
социал-демократии обвиняли в безумном утопизме, а судьи  Гогенцоллерна  -  в
государственной измене. Этот арестант писал: "Итог Бреста не  нулевой,  даже
если теперь дело  дойдет  до  мира  грубой  капитуляции.  Благодаря  русским
делегатам Брест  стал  далеко  слышной  революционной  трибуной.  Он  принес
разоблачение центральных империй, разоблачение немецкой жадности,  лживости,
хитрости  и  лицемерия.  Он  вынес  уничтожающий  приговор  мирной  политике
немецкого (социал-демократического) большинства - политике, которая имеет не
столько  ханжеский,  сколько  цинический  характер.  Он  оказался  в   силах
развязать в разных странах значительные массовые движения. И его трагический
послед-ний акт - интервенция против революции - заставил трепетать все фибры
социализма. Время покажет, какая жатва созреет для нынешних триумфаторов  из
этого  посева.  Рады  ей  они  не   будут"   (Karl   Libknecht,   Politische
Aufzeichnungen, Acton Verlag, 1921, S. 51).
   Глава XXXII
   МИР
   В течение всей осени делегаты с фронта являлись ежедневно в Петроградский
Совет с заявлением, что если до 1 ноября не  будет  заключен  мир,  то  сами
солдаты двинутся в тыл добывать мир своими средствами.  Это  стало  лозунгом
фронта. Солдаты покидали окопы массами. Октябрьский переворот  до  некоторой
степени приостановил это движение, но, разумеется, не надолго.
   Солдаты, которые  узнали,  благодаря  февральскому  перевороту,  что  ими
правила распутинская шайка и что она втянула их  в  бессмысленную  и  подлую
войну, не видели основания продолжать эту войну  -  только  потому,  что  их
очень просил об этом молодой адвокат Керенский. Они хотели домой - к семьям,
к земле, к революции, которая обещала  им  землю  и  свободу,  но  пока  что
держала их в голодных и вшивых ямах фронта. Обидевшийся на солдат, рабочих и
крестьян Керенский назвал их  за  это  "восставшими  рабами".  Он  не  понял
малого: революция состоит именно в том, что рабы восстают и  не  хотят  быть
рабами.
   Покровитель  и  вдохновитель  Керенского,  Бьюкенен  имел  неосторожность
рассказать нам в своих мемуарах, чем для него и ему подобных  была  война  и
революция. Много месяцев спустя после Октября Бьюкенен  в  следующих  словах
описывал  русский  1916  год  -  страшный  год  поражений   царской   армии,
расстройства хозяйства,  хвостов,  правительственной  чехарды  под  командой
Распутина. "В одной из  прелестнейших  вилл,  которые  мы  посетили,  -  так
повествует Бьюкенен о своей поездке в Крым в 1916 г., - мы  не  только  были
встречены хлебом и солью на серебряном блюде, но и нашли  в  автомобиле  при
отъезде ящик с дюжинами бутылок старого бургундского, достоинство которого я
воспел, отведав его за завтраком. Необыкновенно грустно  оглядываться  назад
на эти счастливые (!) дни, отошедшие в  вечность,  думать  о  той  нищете  и
страданиях, которые выпали на долю лиц, оказавших нам так много любезности и
гостеприимства" (стр. 160 русск. издания).
   Бьюкенен имеет в виду не страдания солдат в окопах и голодных  матерей  в
очередях,  а  страдания  бывших  владельцев  прелестнейших  крымских   вилл,
серебряных блюд и бургунд-ского.  Когда  читаешь  эти  безмятежно-бесстыдные
строки,  то  говоришь  себе:  не  напрасно  же  была  на  свете  Октябрьская
революция! Не напрасно она вымела не только  Романовых,  но  и  Бьюкенена  с
Керенским.
   Когда я в первый раз проезжал через линию фронта на пути в Брест-Литовск,
наши единомышленники  в  окопах  не  могли  уже  подготовить  сколько-нибудь
значительной манифестации протеста против  чудовищных  требований  Германии:
окопы были почти пусты. Никто не отваживался после экспериментов Бьюкенена -
Керенского говорить даже условно о продолжении войны. Мир, мир во что бы  то
ни стало!.. Позже,  в  один  из  приездов  из  Брест-Литовска  в  Москву,  я
уговаривал одного  из  фронтовых  представителей  во  ВЦИК  поддержать  нашу
делегацию  энергичной  речью.  "Невозможно,  -  отвечал  он,  -   совершенно
невозможно; мы не сможем вернуться в окопы, нас не поймут;  скажут,  что  мы
продолжаем обманывать, как Керенский..."
   Невозможность продолжения войны была очевидна. На этот  счет  у  меня  не
было и тени разногласий с Лениным. Мы с одинаковым  недоумением  глядели  на
Бухарина и других апостолов "революционной войны".
   Но был еще вопрос, не менее важный: как далеко может зайти  правительство
Гогенцоллерна в борьбе против нас? В письме к одному из  своих  друзей  граф
Чернин писал в те дни, что, если б хватило силы, следовало бы не  переговоры
вести с большевиками,  а  двинуть  войска  на  Петербург  и  установить  там
порядок. В наличии злой воли недостатка не было. Но хватит ли  силы?  Сможет
ли Гогенцоллерн двинуть своих солдат против революции, которая  хочет  мира?
Какое  действие  произвели  на  немецкую  армию  Февральская,  а   затем   и
Октябрьская революция? Как скоро это действие обнаружится?  На  эти  вопросы
еще не было ответа. Его надо было попытаться найти в процессе переговоров. А
для этого необходимо было как можно дольше затягивать переговоры. Нужно было
дать европейским рабочим время воспринять как следует самый  факт  советской
революции, и в частности ее политику мира. Это было  тем  более  важно,  что
пресса стран Антанты вместе с русской соглашательской и  буржуазной  печатью
заранее изображала мирные переговоры как комедию с  искусно  распределенными
ролями. Даже в Германии, среди тогдашней  социал-демократической  оппозиции,
которая не прочь была свои немощи перенести на нас, ходили разговоры о  том,
что большевики находятся в соглашении с германским правительством. Тем более
правдоподобной эта версия должна была казаться во  Франции  и  Англии.  Было
ясно, что если антантовской буржуазии и социал-демократии удастся посеять  в
рабочих массах смуту на наш счет, то это чрезвычайно  облегчит  впоследствии
военную интервенцию Антанты против нас. Я считал поэтому, что до  подписания
сепаратного мира, если бы  оно  оказалось  для  нас  совершенно  неизбежным,
необходимо во что бы то ни стало дать  рабочим  Европы  яркое  и  бесспорное
доказательство смертельной враждебности между  нами  и  правящей  Германией.
Именно под влиянием этих соображений я пришел в Брест-Литовске к мысли о той
политической демонстрации, которая выражалась  формулой:  войну  прекращаем,
армию демобилизуем, но мира не подписываем.  Если  немецкий  империализм  не
сможет двинуть против нас войска, так рассуждал я, это будет  означать,  что
мы одержали гигантскую победу с необозримыми  последствиями.  Если  же  удар
против нас еще  окажется  для  Гогенцоллерна  возможным,  мы  всегда  успеем
капитулировать достаточно рано. Я посоветовался с другими членами делегации,
в том числе с Каменевым, встретил с их стороны сочувствие и написал  Ленину.
Он ответил: когда приедете в Москву, поговорим.
   - Было бы так хорошо, что лучше не надо, - отвечал Ленин на мои доводы, -
если бы генерал Гофман оказался не в силах двинуть свои войска  против  нас.
Но на это надежды мало. Он найдет для этого специально подобранные полки  из
баварских кулаков. Да и много ли против нас  надо?  Вы  сами  говорите,  что
окопы пусты. А если немцы возобновят войну?
   - Тогда мы вынуждены будем подписать мир. Но тогда для всех  будет  ясно,
что у нас нет другого исхода. Этим одним мы нанесем решительный удар легенде
о нашей закулисной связи с Гогенцоллерном.
   - Конечно, тут есть свои плюсы. Но это слишком  рискованно.  Если  бы  мы
должны были погибнуть для победы германской революции, мы  были  бы  обязаны
это сделать. Германская революция неизмеримо  важнее  нашей.  Но  когда  она
придет? Неизвестно. А сейчас нет ничего более важного  на  свете,  чем  наша
революция. Ее надо обезопасить во что бы то ни стало.
   К  трудностям  самого  вопроса  присоединились  еще  крайние  затруднения
внутрипартийного порядка.  В  партии,  по  крайней  мере  в  ее  руководящих
элементах, господствовало  непримиримое  отношение  к  подписанию  брестских
условий. Печатавшиеся в наших газетах стенографические  отчеты  о  брестских
переговорах питали и обостряли это настроение. Наиболее яркое выражение  оно
нашло в группировке  левого  коммунизма,  выдвинувшей  лозунг  революционной
войны.
   Борьба в партии разгоралась со дня на день.  Вопреки  позднейшей  легенде
она шла не между мной и Лениным, а между Лениным и подавляющим  большинством
руководящих организаций партии. В основных вопросах этой борьбы: можем ли мы
ныне вести революционную войну? и  допустимо  ли  вообще  для  революционной
власти заключать соглашения с империалистами? - я был полностью и целиком на
стороне Ленина, отвечая вместе с  ним  на  первый  вопрос  отрицательно,  на
второй - положительно.
   Первое, более широкое обсуждение разногласий  происходило  21  января  на
собрании активных работников партии. Выявились три точки зрения. Ленин стоял
за то, чтобы попытаться еще затянуть переговоры,  но  в  случае  ультиматума
немедленно  капитулировать.  Я