исполняли свое дело. Обыватель мирно спал и не знал, что в  это  время  одна
власть сменяется другой. Вокзалы, почта, телеграф, Петроградское Телеграфное
Агентство, Государственный банк заняты. (Шумные аплодисменты.) Зимний дворец
еще  не  взят,  но  судьба  его   решится   в   течение   ближайших   минут.
(Аплодисменты.)

   Этот голый отчет способен дать неправильное  представление  о  настроении
собрания.  Вот  что  подсказывает  мне  моя  память.  Когда  я   доложил   о
совершившейся ночью смене власти, воцарилось на несколько секунд напряженное
молчание. Потом пришли  аплодисменты,  но  не  бурные,  а  раздумчивые.  Зал
переживал  и  выжидал.  Готовясь  к  борьбе,  рабочий  класс   был   охвачен
неописуемым  энтузиазмом.  Когда  же  мы   шагнули   через   порог   власти,
нерассуждающий энтузиазм сменился тревожным раздумьем.  И  в  этом  сказался
правильный исторический инстинкт. Ведь впереди  еще  может  быть  величайшее
сопротивление старого  мира,  борьба,  голод,  холод,  разрушение,  кровь  и
смерть. "Осилим ли?"  -  мысленно  спрашивали  себя  многие.  Отсюда  минута
тревожного раздумья. Осилим, ответили все. Новые опасности маячили в далекой
перспективе. А сейчас было чувство великой победы,  и  это  чувство  пело  в
крови. Оно нашло свой выход в бурной  встрече,  устроенной  Ленину,  который
впервые появился на этом заседании после почти четырехмесячного отсутствия.
   Поздно вечером, в ожидании открытия заседания съезда Советов, мы отдыхали
с Лениным по соседству с залом заседаний, в  пустой  комнате,  где  не  было
ничего, кроме стульев. Кто-то постлал нам на полу одеяло, кто-то  -  кажется
сестра Ленина - достал нам подушки. Мы лежали рядом, тело и  душа  отходили,
как слишком натянутая пружина. Это был заслуженный отдых. Спать мы не могли.
Мы вполголоса беседовали. Ленин  теперь  только  окончательно  примирился  с
оттяжкой восстания. Его опасения рассеялись. В его голосе были  ноты  редкой
задушевности. Он расспрашивал меня про выставленные везде  смешанные  пикеты
из красногвардейцев, матросов и солдат.  "Какая  это  великолепная  картина:
рабочий с ружьем рядом с солдатом  у  костра!"  -  повторял  он  с  глубоким
чувством.  "Свели  наконец  солдата  с  рабочим!"  -   Затем   он   внезапно
спохватывался: "А Зимний? Ведь до сих пор не взят?  Не  вышло  бы  чего?"  Я
привстал,  чтобы  справиться  по  телефону  о  ходе  операции,  но  он  меня
удерживал. "Лежите,  я  сейчас  кому-нибудь  поручу".  Но  лежать  долго  не
пришлось. По соседству в зале открылось заседание съезда  Советов.  За  мной
прибежала Ульянова, сестра Ленина. "Дан выступает, вас  зовут".  Срывающимся
голосом Дан отчитывал заговорщиков и предрекал неизбежный крах восстания. Он
требовал, чтоб мы заключили  с  эсерами  и  меньшевиками  коалицию.  Партии,
которые еще вчера, стоя у власти, травили и сажали нас в  тюрьмы,  требовали
от нас соглашения, когда мы их опрокинули. Я отвечал Дану  и,  в  его  лице,
вчерашнему дню революции: "То, что произошло, это восстание, а  не  заговор.
Восстание народных масс не нуждается в оправдании. Мы закаляли революционную
энергию рабочих и солдат. Мы открыто ковали волю  масс  на  восстание.  Наше
восстание  победило.  И  теперь  нам  предлагают:  откажитесь   от   победы,
за-ключите соглашение. С кем? Вы - жалкие единицы, вы - банкроты, ваша  роль
сыграна, отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную  корзину
истории". Это была последняя реплика в том большом диалоге, который  начался
3 апреля, в день и час приезда Ленина в Петроград.
   Глава XXVIII
   ТРОЦКИЗМ В 1917 ГОДУ
   С 1904 г. я стоял вне  обеих  социал-демократических  фракций.  Революцию
1905-1907 гг. я провел рука  об  руку  с  большевиками.  В  годы  реакции  я
отстаивал методы революции против меньшевиков в  международной  марксистской
печати. Я не терял, однако, надежды на полевение  меньшевиков  и  делал  ряд
объединительных попыток. Только во время войны я окончательно убедился в  их
безнадежности.  В  Нью-Йорке,  в  начале  марта,  я  написал  серию  статей,
посвященных классовым силам и перспективам русской революции. В те же  самые
дни Ленин посылал из Женевы в Петроград свои "Письма издалека". Писавшиеся в
двух пунктах, отделенных  океаном,  эти  статьи  дают  одинаковый  анализ  и
одинаковый прогноз. Все основные формулировки - отношение к крестьянству,  к
буржуазии, к Временному правительству, к войне, к международной революции  -
совершенно тождественны. На  оселке  истории  здесь  была  сделана  проверка
отношения "троцкизма" к ленинизму. Эта проверка  была  обставлена  условиями
химически чистого опыта. Я не знал о ленинской установке. Я исходил из своих
предпосылок и своего революционного опыта. И я давал ту же  перспективу,  ту
же стратегическую линию, что Ленин.
   Или, может быть, вопрос был в это время уже ясным для  всех  и  столь  же
общим для всех было решение? Нет, наоборот. Ленинская установка была  в  тот
период - до 4 апреля 1917 г., т.е. до момента его появления на петроградской
арене, - его личной, его  единоличной  установкой.  Никто  из  руководителей
партии, находившихся в России, - ни один! - и в  мыслях  не  имел  курса  на
диктатуру пролетариата, на социалистическую революцию. Партийное  совещание,
собравшее накануне приезда Ленина несколько десятков большевиков,  показало,
что никто не  шел  дальше  демократии.  Недаром  протоколы  этого  совещания
скрываются  до  сих  пор.  Сталин  держал  курс  на   поддержку   Временного
правительства Гучкова - Милюкова и на слияние большевиков с меньшевиками. На
такой же или еще более оппортунистической позиции  стояли:  Рыков,  Каменев,
Молотов,  Томский,  Калинин  и  все  остальные   нынешние   руководители   и
полуруководители. Ярославский, Орджоникидзе,  председатель  украинского  ЦИК
Петровский и др. издавали во время февральской революции в Якутске совместно
с  меньшевиками  газету  "Социал-демократ",  в  которой  развивали   взгляды
пошлейшего  провинциального   оппортунизма.   Перепечатать   сейчас   статьи
иркутского "Социал-демократа", редактировавшегося  Ярославским,  значило  бы
идейно убить этого человека, если б для него возможна была  идейная  смерть.
Такова нынешняя гвардия "ленинизма". Что они  в  разное  время  своей  жизни
повторяли за Лениным его слова или жесты, это я знаю. Но в  начале  1917  г.
они были предоставлены самим себе. Обстановка была трудная. Тут и нужно было
показать, чему они научились в школе Ленина и на  что  они  способны  -  без
Ленина. Пусть же назовут хоть одного из своих  рядов,  одного-единственного,
кто  самостоятельно  подошел  бы  к  той  позиции,  которая  была  одинаково
формулирована Лениным в Женеве и мною в Нью-Йорке. Не назовут. Петроградская
"Правда", редактировавшаяся до приезда Ленина Сталиным и Каменевым, навсегда
осталась документом ограниченности, слепоты  и  оппортунизма.  А  между  тем
партия в массе своей, как и рабочий класс в целом, стихийно  шла  в  сторону
борьбы за власть. Другого пути вообще не  было  -  ни  для  партии,  ни  для
страны.
   Для  того  чтобы  в  годы  реакции  отстаивать  перспективу  перманентной
революции, нужно было теоретическое предвидение. Для того чтобы в марте 1917
г.  выдвинуть  лозунг  борьбы   за   власть,   достаточно   было,   пожалуй,
политического чутья. Не  только  способности  предвидения,  но  и  чутья  не
обнаружил ни один - ни один! - из нынешних руководителей. Ни один из  них  в
марте 1917 г. не пошел дальше позиции левого мелкобуржуазного демократа.  Ни
один не выдержал исторического экзамена.
   Я приехал в Петербург на месяц позже Ленина. Ровно на этот срок  задержал
меня в Канаде Ллойд-Джордж. Я застал уже  обстановку  в  партии  существенно
изменившейся. Ленин апеллировал к партийной  массе  против  горе-вождей.  Он
повел систематическую борьбу против тех "старых большевиков, которые  -  как
он писал в те дни - не раз уже играли печальную роль в истории нашей партии,
повторяя бессмысленно заученную формулу, вместо изучения  своеобразия  новой
живой действительности". Каменев и  Рыков  пытались  сопротивляться.  Сталин
молча отошел в сторону. Нет ни одной статьи того времени, где Сталин  сделал
бы  попытку  оценить  свою  вчерашнюю  политику  и  проложить  себе  путь  к
ленин-ской позиции. Он просто  замолчал.  Он  был  слишком  скомпрометирован
своим злосчастным  руководством  в  течение  первого  месяца  революции.  Он
предпочел отойти в тень. Он нигде не выступал в защиту  ленинских  взглядов.
Он уклонялся  и  выжидал.  В  самые  ответственные  месяцы  теоретической  и
политической  подготовки  к  перевороту   Сталин   политически   просто   не
существовал.
   Ко времени моего приезда в стране было еще  много  социал-демократических
организаций, объединявших большевиков с меньшевиками. Это  был  естественный
вывод из той позиции, которую Сталин, Каменев и другие занимали не только  в
начале революции, но и во время войны,  хотя,  надо  признать,  что  позиция
Сталина во время войны никому не известна: этому немаловажному вопросу он не
посвятил ни одной  строки.  Сейчас  коминтерновские  ученики  всего  мира  -
комсомольцы Скандинавии и пионеры Австралии -  повторяют  и  заучивают,  что
Троцкий  в  августе  1912  г.  сделал  попытку  объединить   большевиков   с
меньшевиками. Но зато нигде ни единым словом не упоминается,  что  Сталин  в
марте 1917 г. проповедовал объединение с партией Церетели и  что  фактически
до середины 1917 г. Ленину не удалось еще высвободить окончательно партию из
того болота, куда ее  втащили  тогдашние  временные  руководители,  нынешние
эпигоны. То обстоятельство, что ни один из них не понимал в начале революции
ее смысла и направления,  изображается  теперь,  как  особая  диалектическая
глубина, в противовес ереси троцкизма, который осмелился  не  только  понять
вчерашний день, но и предвидеть завтрашний.
   Когда, по приезде в Петербург, я  сказал  Каменеву,  что  меня  ничто  не
отделяет от знаменитых "апрельских тезисов" Ленина, определивших новый  курс
партии, Каменев ответил только: "Еще бы!" Прежде чем  я  формально  вошел  в
партию, я участвовал в выработке важнейших документов большевизма. Никому не
приходило в голову спрашивать, отказался ли я от "троцкизма", как тысячи раз
спрашивали в период эпигонского упадка Кашены, Тельманы и прочие  прихвостни
Октябрь-ской  революции.  Если  в  то  время  и  можно  было  наткнуться  на
противопоставление троцкизма ленинизму, то  только  в  том  смысле,  что  на
верхушке партии в течение апреля месяца обвиняли Ленина в троцкизме. Каменев
это делал открыто и  настойчиво.  Другие  -  более  осторожно  и  закулисно.
Десятки "старых большевиков" говорили мне  после  моего  приезда  в  Россию:
"Теперь на вашей улице праздник". Я вынужден был доказывать им, что Ленин не
"переходил" на мою позицию, а развивал свою собственную и что ход  развития,
заменив алгебру арифметикой, обнаружил тождество наших взглядов. Так  оно  и
было на деле.
   В те первые  наши  свидания,  а  еще  более  после  июльских  дней  Ленин
производил  впечатление  высшей   сосредоточенности,   страшной   внутренней
собранности - под покровом спокойствия и "прозаической" простоты.  Керенщина
казалась в те дни всемогущей. Большевизм представлялся  "ничтожной  кучкой".
Так  его  официально  третировали.  Партия  сама  еще  не  сознавала   своей
завтрашней силы. И в то же время Ленин уверенно вел ее к величайшим задачам.
Я впрягся в работу и помогал ему.
   За два месяца до октябрьского переворота я писал:  "Интернационализм  для
нас не отвлеченная идея, существующая только  для  того,  чтобы  при  каждом
подходящем  случае  изменять  ей  (как  для   Церетели   или   Чернова),   а
непосредственно руководящий, глубоко практический принцип. Прочный, решающий
успех немыслим для нас вне европейской революции". Рядом с именами  Церетели
и Чернова я не мог тогда еще поставить имя Сталина,  философа  социализма  в
отдельной стране. Я заканчивал свою статью словами: "Перманентная  революция
против перманентной бойни! Такова борьба, в которой ставкой является  судьба
человечества". Это было напечатано  в  центральном  органе  нашей  партии  7
сентября и затем переиздано отдельной брошюрой. Почему молчали мои  нынешние
критики по поводу еретического лозунга перманентной революции? Где они были?
Одни  осторожно  выжидали,  оглядываясь  по  сторонам,  как  Сталин,  другие
спрятались под стол, как Зиновьев. Но важнее другой вопрос:  как  мог  молча
терпеть мою еретическую пропаганду Ленин? В вопросах теории он  не  знал  ни
попустительства, ни снисхождения. Как же он сносил проповедь  "троцкизма"  в
центральном органе партии?
   1 ноября 1917 г. на заседании петроградского комитета - протокол во  всех
отношениях исторического заседания скрывается до сих пор - Ленин сказал, что
после того, как Троцкий убедился в невозможности  единства  с  меньшевиками,
"не было лучшего большевика". Он этим ясно показал, притом не в первый  раз,
что не теория перманентной революции отделяла нас, а  более  узкий,  хотя  и
очень важный вопрос об отношении к меньшевизму.
   Оглядываясь через два года после переворота назад, Ленин писал: "В момент
завоевания власти и создания Советской республики большевизм привлек к  себе
все лучшее из близких ему течений социалистической  мысли".  Может  ли  быть
хоть  тень  сомнения  в  том,  что,  говоря  столь  подчеркнуто   о   лучших
представителях наиболее близких большевизму течений, Ленин в  первую  голову
имел в виду то самое, что  теперь  именуют  "историческим  троцкизмом".  Ибо
какое  же  другое  течение  было  ближе  большевизму,  чем  то,  которое   я
представлял? И кого другого имел Ленин в виду? Может быть,  Марселя  Кашена?
Или Тельмана? Для Ленина, когда  он  обозревал  прошлое  развитие  партии  в
целом, троцкизм был не враждебным и чуждым, а,  наоборот,  наиболее  близким
большевизму течением социалистической мысли.
   Действительный ход идейного развития не имел, как видим, ничего общего  с
той лживой карикатурой, которую создали  эпигоны,  воспользовавшись  смертью
Ленина и всплеском реакции.
   Глава XXIX
   У ВЛАСТИ
   Те дни были необыкновенными днями и в жизни страны,  и  в  личной  жизни.
Напряжение социальных страстей, как и личных сил,  достигало  высшей  точки.
Массы создавали эпоху, руководители чувствовали, что  их  шаги  сливаются  с
шагами истории. В те дни принимались решения и отдавались  распоряжения,  от
которых зависела судьба народа на целую  историческую  эпоху.  Эти  решения,
однако,  почти  не  обсуждались.  Я  бы   затруднился   сказать,   что   они
по-настоящему взвешивались и обдумывались. Они импровизировались.  От  этого
они не были хуже. Напор событий был так могуществен, и задачи так ясны,  что
самые ответственные решения давались легко, на ходу, как  нечто  само  собою
разумеющееся, и так же воспринимались. Путь был  предопределен,  нужно  было
только называть по имени задачи, доказывать не нужно было  и  почти  уже  не
нужно было призывать. Без колебаний и сомнений масса  подхватывала  то,  что
вытекало  для  нее  самой  из  обстановки.  Под  тяжестью  событий   "вожди"
формулировали только то,  что  отвечало  потребностям  массы  и  требованиям
истории.
   Марксизм   считает   себя   сознательным   выражением    бессознательного
исторического процесса. Но "бессознательный" - в историко-философском, а  не
психологическом смысле - процесс совпадает со своим сознательным  выражением
только на самых  высоких  своих  вершинах,  когда  масса  стихийным  напором
проламывает  двери  общественной  рутины  и  дает   победоносное   выражение
глубочайшим  потребностям  исторического  развития.   Высшее   теоретическое
сознание эпохи  сливается  в  такие  моменты  с  непосредственным  действием
наиболее глубоких и наиболее далеких от теории угнетенных  масс.  Творческое
соединение  сознания  с  бессознательным  есть  то,  что   называют   обычно
вдохновением. Революция есть неистовое вдохновение истории.
   Каждый действительный писатель знает  моменты  творчества,  когда  кто-то
другой, более сильный,  водит  его  рукой.  Каждый  настоящий  оратор  знает
минуты, когда его устами говорит что-то более сильное, чем  он  сам  в  свои
обыденные часы. Это есть "вдохновение". Оно возникает из высшего творческого
напряжения всех сил.  Бессознательное  поднимается  из  глубокого  логова  и
подчиняет себе сознательную работу мысли, сливает  ее  с  собой  в  каком-то
высшем единстве.
   Часы высшего напряжения духовных сил охватывают в известные  моменты  все
стороны личной деятельности, связанной с движением масс. Такими  днями  были
для "вождей" дни октября. Подспудные силы организма, его глубокие инстинкты,
унаследованное от звериных предков чутье - все это поднялось, взломало двери
психической рутины и - рядом с высшими историко-философскими  обобщениями  -
стало на службу  революции.  Оба  эти  процесса,  личный  и  массовый,  были
основаны на сочетании сознания с бессознательным,  инстинкта,  составляющего
пружину воли, с высшими обобщениями мысли.
   Внешне это выглядело совсем непатетично: люди ходили  усталые,  голодные,
немытые, с воспаленными глазами и небритой щетиной на щеках. И каждый из них
мог очень немногое рассказать впоследствии о  наиболее  критических  днях  и
часах.
   Вот выдержка из записей моей жены, сделанных,  впрочем,  уже  значительно
позднее: "Последние дни подготовки к Октябрю мы жили на  Таврической  улице.
Л.Д. целые дни проводил  в  Смольном.  Я  продолжала  свою  работу  в  союзе
деревообделочников, где руководили большевики, и атмосфера была  накаленная.
Все служебные часы проходили в дискуссии  о  восстании.  Председатель  союза
стоял на "точке зрения Ленина-Троцкого" (так это тогда называлось), мы с ним
совместно вели агитацию. О восстании говорили повсюду и везде: на улицах,  в
столовой, при встрече на лестницах Смольного. Питались  плохо,  спали  мало,
работали почти 24 часа в сутки. От  наших  мальчиков  мы  были  оторваны,  и
октябрьские дни были для меня также и днями тревоги за их  судьбу.  Во  всей
школе, где они учились, было два "большевика",  Лева  и  Сережа,  и  третий,
"сочувствующий", как они говорили. Против этой тройки  выступала  компактная
группа отпрысков правящей демократии,  кадетов  и  эсеров.  Как  всегда  при
серьезных  разногласиях,  критика  дополнялась  практическими   аргументами.
Директору не раз приходилось извлекать моих сыновей из-под кучи навалившихся
на них "демократов". Мальчики в сущности делали только то, что делали  отцы.
Директор был кадет. Поэтому он неизменно  наказывал  моего  сына:  "Возьмите
вашу шапочку и ступайте домой". После переворота оставаться  в  школе  стало
совершенно немыслимо. Мальчики перешли в  народное  училище.  Там  все  было
проще и грубее. Но дышать было легче.
   Мы с Л.Д. совсем не бывали дома. Мальчики, приходя со школы и  не  находя
нас, тоже не считали  нужным  оставаться  в  четырех  стенах.  Демонстрации,
столкновения,  нередкая  стрельба  внушали  в  те   дни   опасение   за   их
благополучие: настроены они были архиреволюционно... При торопливых встречах
они радостно рассказывали: ехали сегодня в трамвае с казаками,  видели,  как
они читали папино воззвание "Братья-казаки!". "Ну и что?"  -  "Читали,  друг
другу передавали, хорошо..." - "Хорошо!" Знакомый Л.Д. инженер  К.,  имевший
большую семью,  детей  различных  возрастов,  бонну  и  пр.,  предложил  нам
временно устроить мальчиков у него, где они  могли  бы  быть  под  надзором.
Пришлось ухватиться за это спасительное предложение. По различным поручениям
Л.Д. я заходила в Смольный раз пять на день. Поздней ночью  мы  возвращались
на Таврическую, а с утра расходились: Л.Д. - в Смольный, я - в союз. По мере
того как события нарастали, из Смольного почти не приходилось уходить.  Л.Д.
по нескольку дней сряду не заходил на Таврическую, даже поспать.