анкетная  кампания.  Основные   вопросы   революции   становились   ребром.
Абстракции стали для меня  по-настоящему  заполняться  социальной  материей.
Меньшевики, особенно Засулич, все больше переносили надежды на либералов.
   Еще до съезда, после одного из  заседаний  редакции  в  кафе  "Ландольт",
Засулич особенным, ей в таких случаях свойственным робко-настойчивым голосом
стала жаловаться, что мы слишком нападаем на либералов. Это  было  ее  самое
больное место.
   - Смотрите, как они стараются, - говорила она, глядя мимо Ленина, но имея
в виду прежде всего именно его. - Струве требует, чтобы русские либералы  не
порывали с социализмом,  ибо  иначе  им  угрожает  жалкая  судьба  немецкого
либерализма, а брали бы пример с французских радикал-социалистов.
   - Тем больше их надо бить, - сказал  Ленин,  весело  улыбаясь  и  как  бы
дразня Веру Ивановну.
   - Вот так-так, - воскликнула она с  полным  отчаянием,  -  они  идут  нам
навстречу, а мы их бить!
   Я целиком стоял на стороне Ленина в этом вопросе, который чем дальше, тем
больше приобретал решающий характер.
   Во время либеральной банкетной кампании, быстро упершейся в тупик, осенью
1904 г., я поставил вопрос: что же дальше? - и ответил на него: выход  может
открыть  только   всеобщая   стачка,   а   затем   восстание   пролетариата,
становящегося во главе народных масс против либерализма.  Это  углубило  мой
раскол с меньшевиками.
   23 января (1905) утром я вернулся в Женеву с рефератной поездки,  усталый
и разбитый после бессонной ночи в вагоне.  Мальчишка  продал  мне  вчерашний
номер газеты. О шествии рабочих к Зимнему дворцу  говорилось  в  будущем.  Я
решил, что оно не состоялось. Через час-два я  зашел  в  редакцию  "Иск-ры".
Мартов был взволнован до крайности. "Не состоялось?" - спросил я  его.  "Как
не состоялось? - накинулся он на меня. - Мы всю ночь просидели в кафе, читая
свежие телеграммы. Неужели вы не знаете? Вот, вот, вот..." И  он  совал  мне
газету. Я пробежал  первые  десять  строк  телеграфного  отчета  о  кровавом
воскресенье. Глухая и жгучая волна ударила мне в голову.
   Оставаться за границей я дольше не мог. С большевиками связей не было  со
времени  съезда.  С  меньшевиками  я  организационно   порвал.   Приходилось
действовать на свой страх.  Я  достал  через  студентов  паспорт.  С  женой,
которая осенью 1904 г. снова вернулась за границу, мы отправились в  Мюнхен.
Парвус поселил нас у себя.  Здесь  он  прочитал  мою  рукопись,  посвященную
событиям до 9 января, и пришел от нее  в  приподнятое  настроение.  "События
полностью подтвердили этот прогноз. Теперь никто  не  сможет  отрицать,  что
всеобщая стачка есть основной метод борьбы.  Девятое  января  -  это  первая
политическая стачка, хотя и прикрытая рясой. Нужно  только  договорить,  что
революция  в  России  может  привести  к  власти   демократическое   рабочее
правительство". В этом смысле Парвус написал предисловие к моей брошюре.
   Парвус был, несомненно, выдающейся марксистской фигурой конца прошлого  и
самого начала нынешнего столетия. Он свободно владел методом Маркса,  глядел
широко, следил за всем существенным на мировой  арене,  что  при  выдающейся
смелости  мысли  и  мужественном,  мускулистом  стиле  делало  его  поистине
замечательным писателем.  Его  старые  работы  приблизили  меня  к  вопросам
социальной революции, окончательно  превратив  для  меня  завоевание  власти
пролетариатом из  астрономической  "конечной"  цели  в  практическую  задачу
нашего времени. Тем не менее в Парвусе всегда  было  что-то  сумасбродное  и
ненадежное. Помимо всего прочего этот революционер  был  одержим  совершенно
неожиданной мечтой: разбогатеть. И эту мечту он в те годы тоже  связывал  со
своей социально-революционной концепцией. "Партийный  аппарат  окостенел,  -
жаловался он, - даже к Бебелю в голову трудно пробраться. Нам, революционным
марксистам, нужна большая ежедневная газета, выходящая одновременно на  трех
европейских  языках.  Но  для  этого  нужны  деньги,   много   денег".   Так
переплетались в этой тяжелой, мясистой голове бульдога  мысли  о  социальной
революции с мыслями о богатстве.  Он  сделал  попытку  поставить  в  Мюнхене
собственное издательство, но она закончилась  для  него  довольно  печально.
Затем последовала поездка Парвуса в Россию, его участие в революции 1905  г.
Несмотря на инициативность и изобретательность его мысли, он  совершенно  не
обнаружил качества  вождя.  После  поражения  революции  1905  г.  для  него
начинается период упадка. Из Германии  он  переселяется  в  Вену,  оттуда  в
Константинополь, где и застигла  его  мировая  война.  Она  сразу  обогатила
Парвуса на каких-то военно-торговых  операциях.  Одновременно  он  выступает
публично как защитник прогрессивной  миссии  германского  милитаризма,  рвет
окончательно с левыми и становится одним из вдохновителей  крайнего  правого
крыла немецкой социал-демократии. Незачем говорить, что со времени  войны  я
порвал с ним не только политические, но и личные отношения.
   Из Мюнхена мы проехали с Седовой в Вену. Эмигрантский  поток  уже  хлынул
обратно в Россию. Виктор Адлер был целиком  поглощен  делами:  доставал  для
эмигрантов деньги, паспорта, адреса... У него на квартире парикмахер изменял
мою  внешность,  уже  достаточно  примелькавшуюся  русским   охранникам   за
границей.
   - Я получил только что, - сообщил мне Адлер, - телеграмму от  Аксельрода,
что Гапон приехал за  границу  и  объявил  себя  социал-демократом.  Жаль...
Исчезни он навсегда, осталась бы красивая легенда. В эмиграции же  он  будет
комической фигурой. Знаете, - прибавил он,  зажигая  в  глазах  тот  огонек,
который  смягчал  жесткость  его  иронии,  -   таких   людей   лучше   иметь
историческими мучениками, чем товарищами по партии...
   В Вене застала меня весть об  убийстве  великого  князя  Сергия.  События
подгоняли друг  друга.  Социал-демократическая  печать  повернула  глаза  на
Восток. Жена моя уехала вперед, чтоб наладить в Киеве квартиру  и  связи.  С
паспортом отставного прапорщика Арбузова я приехал в феврале в Киев,  где  в
течение нескольких  недель  переходил  с  квартиры  на  квартиру,  сперва  у
молодого  адвоката,  который  боялся  своей   тени,   потом   у   профессора
технологического института, затем у какой-то либеральной вдовы. Одно время я
скрывался  даже  в  глазной  лечебнице.  По  предписанию   главного   врача,
посвященного в мою историю, сестра делала мне, к  немалому  моему  смущению,
ножные ванны и невинные вспрыскивания в глаза. Я вынужден был конспирировать
вдвойне: прокламации я писал крадучись от сестры, которая  строго  наблюдала
за тем, чтобы я не утомлял глаз. Во время обхода профессор,  отделавшись  от
ненадежного ассистента, врывался в мою комнату с  ассистенткой,  которой  он
доверял,  быстро  запирал  дверь  на  ключ  и  завешивал  окно   якобы   для
исследования моих глаз. После этого мы втроем осторожно, но весело смеялись.
"Папиросы есть?" -  спрашивал  профессор.  "Есть",  -  отвечал  я.  "Quantum
satis?"* - спрашивал профессор. "Quantum  satis!"  -  отвечал  я.  Мы  опять
смеялись.  На  этом  кончалось  исследование,  и  я  возвращался   к   своим
прокламациям. Меня очень забавляла эта  жизнь.  Только  неловко  было  перед
приветливой старухой-сестрой, которая так добросовест-но делала  мне  ножные
ванны.
   В   Киеве   существовала   тогда   знаменитая   нелегальная   типография,
продержавшаяся, несмотря на многочисленные провалы кругом, несколько лет под
самым носом у жандарм-ского генерала Новицкого. В этой типографии печатались
весною 1905 г.  и  мои  прокламации.  Но  более  крупные  воззвания  я  стал
передавать молодому инженеру Красину, с которым познакомился в Киеве. Красин
входил в  состав  большевистского  Центрального  Комитета  и  имел  в  своем
распоряжении большую, хорошо оборудованную подпольную типографию на Кавказе.
Я в Киеве написал для этой типографии ряд  листовок,  которые  печатались  с
совершенно необычайной для нелегальных условий отчетливостью.
   Партия, как и революция, были в ту пору еще очень молоды, и в людях  и  в
делах их бросались в глаза неопытность и недоделанность. Конечно,  и  Красин
не был совсем свободен от той же печати. Но было в нем  уже  нечто  твердое,
решительное и "административное".  Он  был  инженером  с  известным  стажем,
служил, и служил хорошо,  его  очень  ценили,  круг  знакомств  у  него  был
неизмеримо  шире  и  разнообразнее,  чем  у  каждого  из  молодых  тогдашних
революционеров. Рабочие кварталы, инженерские квартиры,  хоромы  либеральных
московских фабрикантов, литераторские круги -  везде  у  Красина  были  свои
связи. Он все это умело сочетал, и перед ним открывались такие  практические
возможности, которые другим были совсем недоступны. В 1905 г. Красин, помимо
участия в  общей  работе  партии,  руководил  наиболее  опасными  областями:
боевыми дружинами, приобретением оружия, заготовлением взрывчатых веществ  и
прочим. Несмотря на широкий кругозор, Красин был в политике и вообще в жизни
прежде всего человеком непосредственных достижений. В этом была его сила. Но
в этом же была и его ахиллесова пята.  Долгие  годы  кропотливого  собирания
сил, политической вышколки, теоретической проработки опыта - нет, к этому  в
нем не было призвания. Когда революция  1905  г.  не  оправдала  надежд,  на
первое место у Красина выдвинулись электротехника и  промышленность  вообще.
Красин  и  здесь  показал  себя  как  выдающийся  реализатор,  как   человек
исключительных достижений. Несомненно, что крупнейшие успехи его инженерской
деятельности давали ему то личное  удовлетворение,  какое  в  предшествующие
годы доставляла революционная борьба. Октябрьский переворот  он  встретил  с
враждебным недоумением, как авантюру, заранее обреченную на провал. Он долго
не верил в нашу способность справиться  с  разрухой.  Но  затем  возможность
широкой работы увлекла его...
   Для меня связь с Красиным в 1905 г. была истинным кладом. Мы условились с
ним встретиться в Петербурге. Явки я получил от него же.  Первая  и  главная
явка была  в  константиновское  артиллерийское  училище,  к  старшему  врачу
Александру Александровичу Литкенсу, с семьей которого  судьба  связала  меня
надолго. В квартире Литкенсов на Забалканском проспекте, в  здании  училища,
не раз доводилось мне укрываться в тревожные дни и ночи 1905 г. Иной  раз  в
квартиру старшего врача на глазах вахтера приходили  ко  мне  такие  фигуры,
каких двор военного училища и его лестницы  не  видали  никогда.  Но  низший
служебный персонал относился к старшему врачу с симпатией, доносов не  было,
и все сходило с рук благополучно. Старший сын доктора,  Александр,  которому
было лет 18, принадлежал уже к партии, руководил  несколько  месяцев  спустя
крестьянским  движением  в  Орлов-ской  губернии,  но   не   вынес   нервных
потрясений,  заболел  и  скончался.  Младший  сын,  Евграф,  в  тот   период
гимназист,  играл  впоследствии  крупную  роль  в  гражданской  войне  и   в
просветительной работе советской власти, но в 1921 г. был убит  бандитами  в
Крыму.
   Официально  я  жил  в  Петербурге  по  паспорту  помещика  Викентьева.  В
революционных кругах выступал как Петр Петрович. Организационно я не  входил
ни в одну из фракций. Я продолжал сотрудничать с Красиным, который был в  то
время большевиком-примиренцем: это еще больше сблизило нас  ввиду  тогдашней
моей  позиции.  В  то  же  время  я  поддерживал  связь  с  местной  группой
меньшевиков, которая вела  очень  революционную  линию.  Под  моим  влиянием
группа встала на точку зрения  бойкота  первой  законосовещательной  Думы  и
пришла в столкновение со своим заграничным центром.  Меньшевистская  группа,
однако, вскоре провалилась. Ее выдал активный ее член Доброскок, "Николай  -
Золотые очки", который оказался профессиональным провокатором. Он знал,  что
я в Петербурге, и знал меня в лицо. Жена моя была арестована на первомайском
собрании в  лесу.  Необходимо  было  временно  скрыться.  Я  уехал  летом  в
Финляндию. Там для  меня  наступила  передышка,  состоявшая  из  напряженной
литературной работы  и  коротких  прогулок.  Я  пожирал  газеты,  следил  за
формированием партий,  делал  вырезки,  группировал  факты.  В  этот  период
сложилось  окончательное  мое  представление  о  внутренних  силах  русского
общества и о перспективах русской революции.
   "Россия  стоит,  -  писал  я  тогда,  -  перед  буржуазно-демократической
революцией. Основу этой революции  составляет  аграрная  проблема.  Овладеет
властью тот класс, та партия, которые поведут за собою  крестьянство  против
царизма и помещиков. Ни либерализм, ни демократическая  интеллигенция  этого
не смогут сделать: их историческая пора прошла. Революционную авансцену  уже
занял пролетариат. Только социал-демократия может через рабочих  повести  за
собою  крестьянство.  Это   открывает   перед   русской   социал-демократией
перспективу  завоевания  власти   раньше,   чем   в   государствах   Запада.
Непосредственной задачей социал-демократии будет завершение  демократической
революции. Но, завоевав власть, партия пролетариата не сможет ограничить  ее
демо-кратической  программой.  Она   вынуждена   будет   перейти   на   путь
социалистических мероприятий. Как далеко она  зайдет  на  этом  пути,  будет
зависеть  не  только  от  внутреннего  соотношения  сил,  но   и   от   всей
международной   обстановки.   Основная   стратегическая    линия    требует,
следовательно, чтобы социал-демократия, непримиримо борясь с либерализмом за
влияние на крестьянство, поставила себе уже во  время  буржуазной  революции
задачу завладения властью".
   Вопрос об общей перспективе  революции  теснейшим  образом  связывался  с
тактическими  проблемами.  Центральным  политическим  лозунгом  партии  было
учредительное собрание. Но ход революционной борьбы поставил вопрос  о  том,
кто и  как  созовет  учредительное  собрание.  Из  перспективы  руководимого
пролетариатом   народного    восстания    вытекало    создание    временного
революционного правительства.  Руководящая  роль  пролетариата  в  революции
должна была обеспечить его решающую роль во временном правительстве. На  эту
тему пошли на верхах партии большие споры, в частности и у меня с  Красиным.
Я написал тезисы, в которых  доказывал,  что  полная  победа  революции  над
царизмом  будет  означать  либо   власть   пролетариата,   опирающегося   на
крестьянство,  либо  непосредственное  вступление  к  такой  власти.  Красин
испугался  такой  решительной  постановки.  Он  принял   лозунг   временного
революционного правительства и намеченную мною программу его работ,  но  без
предрешения вопроса о социал-демократическом большинстве в правительстве.  В
этом виде тезисы мои были отпечатаны в Петербурге, и Красин взял на себя  их
защиту на предполагавшемся в мае общепартийном съезде  за  границей.  Общего
съезда, однако, не состоялось. Красин принял активное участие  в  обсуждении
вопроса о временном правительстве на съезде большевиков и внес мои тезисы  в
виде  поправки  к  резолюции  Ленина.  Этот  эпизод  политически   настолько
интересен, что я вынужден процитировать протоколы III съезда.
   "Что касается резолюции т. Ленина, - говорил  Красин,  -  то  я  вижу  ее
недостаток именно в  том,  что  она  не  подчеркивает  вопроса  о  временном
правительстве  и  недостаточно  ярко   указывает   связь   между   временным
правительством  и  вооруженным  восстанием.  В  действительности   временное
правительство выдвигается народным восстанием  как  орган  послед-него...  Я
нахожу, далее, неправильно выраженным в резолюции  мнение,  будто  временное
революционное  правительство  появляется  лишь  после  окончательной  победы
вооруженного восстания и падения самодержавия. Нет, оно возникает  именно  в
процессе  восстания  и  принимает  самое  живое  участие  в   его   ведении,
обеспечивая своим организующим воздействием его победу.  Думать,  будто  для
с.-д. станет возможно участие во  временном  революционном  правительстве  с
того момента,  когда  самодержавие  уже  окончательно  пало,  наивно:  когда
каштаны вынуты из огня другими, никому и в голову не придет разделить  их  с
нами". Это все почти дословные формулировки моих тезисов.
   Ленин, который в основном докладе  поставил  вопрос  чисто  теоретически,
отнесся к постановке Красина с чрезвычайным сочувствием. Вот что он  сказал:
"В общем и целом я разделяю мнение  т.  Красина.  Естественно,  что  я,  как
литератор, обратил внимание на  литературную  постановку  вопроса.  Важность
цели борьбы указана т. Красиным очень правильно, и я всецело присоединяюсь к
нему. Нельзя бороться, не рассчитывая занять пункт, за который борешься..."
   Резолюция  была  соответственным  образом  переработана.  Нелишне   будет
отметить, что в полемике последних лет  резолюция  III  съезда  о  временном
правительстве   сотни   раз   противопоставлялась   "троцкизму".    "Красные
профессора" сталинской формации понятия не  имеют  о  том,  что  в  качестве
образца ленинизма они цитируют против меня мною же написанные строки.

   Обстановка, в которой я жил в Финляндии, мало напоминала  о  перманентной
революции: холмы, сосны, озера, прозрачный  воздух  осени,  покой.  В  конце
сентября я забрался еще глубже в Финляндию и поселился  в  лесу,  на  берегу
озера, в одиноком пансионе "Rauha".  Имя  это  по-фински  означает  "покой".
Огромный пансион к осени совершенно опустел. Шведский писатель с  английской
актрисой доживали в нем последние дни и уехали, не заплатив. Хозяин бросился
в погоню за ними в Гельсингфорс. Хозяйка лежала тяжко больной, жизнь  сердца
поддерживалась шампанским. Я ее, впрочем, никогда  не  видел.  В  отсутствие
хозяина она умерла. Ее тело  лежало  надо  мною.  Старший  кельнер  уехал  в
Гельсингфорс разыскивать хозяина. Для услуг остался  только  мальчик.  Выпал
обильный ранний снег. Сосны  были  укутаны  саваном.  Санаторий  был  мертв.
Мальчик пропадал на кухне, где-то  под  землею.  Надо  мною  лежала  мертвая
хозяйка. Я был один. Все вместе было "rauha" - покой. Ни души, ни  звука.  Я
писал и  гулял.  Вечером  почтальон  привез  пачку  петербургских  газет.  Я
разворачивал их одну за другой.  Точно  в  открытое  окно  ворвался  бешеный
шторм. Стачка росла, расширялась,  перебрасывалась  из  города  в  город.  В
тишине отеля шорох газет отдавался в ушах, как грохот лавины. Революция была
в полном ходу. Я потребовал у мальчика счет, заказал лошадь и, покинув  свой
"Покой", поехал навстречу лавине. Вечером я вы-ступал уже  в  Петербурге,  в
актовом зале Политехнического института.
   Глава XIV
   1905 ГОД
   Октябрьская стачка развернулась  отнюдь  не  по  плану.  Она  началась  с
типографщиков в Москве, затем стала стихать. Решительные бои  приурочивались
партиями к годовщине  9-22  января.  Вот  почему  я,  не  слишком  торопясь,
заканчивал свои работы в своем финляндском убежище. Но случайная стачка, уже
замиравшая, перекинулась неожиданно на железные дороги и - понесла.  Начиная
с 10 октября стачка, уже под политическими  лозунгами,  распространяется  из
Москвы по всей стране. Такой всеобщей стачки еще не  видел  мир.  Во  многих
городах происходили уличные столкновения с войсками.  Но  в  общем  и  целом
октябрьские события оставались на уровне политической стачки, не переходя  в
вооруженное восстание. И тем не менее потерявший голову абсолютизм отступил.
Был объявлен конституционный манифест 17-30 октября. Правда, подбитый царизм
сохранял машину власти в своих руках. Правительственная  политика  была,  по
определению Витте,  более  чем  когда-либо  "сплетением  трусости,  слепоты,
коварства и глупости". Но все же революцией одержана была первая победа,  не
полная, но многообещающая.
   "Самая серьезная часть русской революции 1905 года, - писал позже тот  же
Витте, - конечно, заключалась... в крестьян