ле,  что  я
перестал учиться. Нет, потребность и готовность учиться  я  пронес  во  всей
остроте и свежести через всю жизнь. Но в дальнейшем я уже учился, как учится
учитель, а не ученик. В момент моего второго ареста мне было 26  лет.  И  от
старика Дейча пришло признание зрелости: он в тюрьме торжественно  отказался
называть меня юношей и перешел на имя-отчество.
   В  уже  цитированной  книжке  "Силуэты",  состоящей  ныне  под  запретом,
Луначарский  дает  такую  оценку  роли   руководителей   первой   революции:
"Популярность его (Троцкого) среди петербургского  пролетариата  ко  времени
ареста была очень велика и еще увеличилась в  результате  его  необыкновенно
картинного (?) и героического (?) поведения на суде. Я должен  сказать,  что
Троцкий из всех социал-демократических  вождей  1905-1906  гг.,  несомненно,
показал себя, несмотря на свою молодость,  наиболее  подготовленным,  меньше
всего на нем было печати некоторой эмигрантской узости, которая, как  я  уже
сказал, мешала в то время даже Ленину;  он  больше  других  чувствовал,  что
такое  государственная  борьба.  И  вышел  он  из  революции  с   наибольшим
приобретением в смысле популярности: ни  Ленин,  ни  Мартов  не  выиграли  в
сущности ничего. Плеханов очень много проиграл вследствие проявившихся в нем
полукадетских тенденций. Троцкий же с этих  пор  стал  в  первый  ряд".  Эти
строки, написанные в 1923 г., звучат тем  более  выразительно,  что  сегодня
Луначарский - не очень "картинно" и не  очень  "героически"  -  пишет  прямо
противоположное.
   Никакая  большая  работа  немыслима   без   интуиции,   т.е.   без   того
подсознательного чутья,  которое,  благодаря  теоретической  и  практической
работе, может развиться и обогатиться, но которое  должно  быть  заложено  в
самой природе. Ни теоретическое образование, ни практическая рутина не могут
заменить  политического   глазомера,   который   позволяет   разобраться   в
обстановке, оценить ее в целом и предвидеть ее дальнейшее развитие. Решающее
значение приобретает эта способность в периоды крутых сдвигов  и  переломов,
т.е. в условиях революции. События 1905 г., как мне думается, обнаружили  во
мне эту  революционную  интуицию  и  позволили  мне  в  дальнейшем  уверенно
опираться на нее. Отмечу здесь же, что ошибки, которые я делал, как бы важны
они ни  были,  -  а  были  ошибки  громадной  важности,  -  всегда  касались
производных вопросов, организационных или тактических, но  не  основных,  не
стратегических. В оценке политической обстановки в целом и ее  революционных
перспектив я по чистой совести не  могу  себе  поставить  в  вину  серьезных
ошибок.
   В жизни России революция 1905 г. была  генеральной  репетицией  революции
1917 г. Такое же значение имела она и в моей личной жизни. В события 1917 г.
я вошел с полной решимостью и уверенностью, потому что  они  были  для  меня
лишь продолжением и развитием  той  революционной  работы,  которую  оборвал
арест Петроградского Совета 3 декабря 1905 г.
   Арест последовал на второй день после опубликования нами так  называемого
финансового  манифеста,  который   провозглашал   неизбежность   финансового
банкротства царизма и категорически предупреждал, что долговые обязательства
Романовых не будут признаны победоносным народом. "Самодержавие  никогда  не
пользовалось доверием народа, - гласил манифест Совета рабочих депутатов,  -
и не имело от него полномочий. Посему мы решаем не допускать  уплаты  долгов
по всем тем займам, которые царское правительство заключило,  когда  явно  и
открыто вело войну со  всем  народом".  Французская  биржа  через  несколько
месяцев ответила на наш манифест новым займом царю в три четверти  миллиарда
франков. Пресса реакции и  либерализма  издевалась  над  бессильной  угрозой
Совета по адресу царских финансов и европейских банкиров. Потом о  манифесте
постарались забыть. Но он напомнил о себе. Финансовое  банкротство  царизма,
подготовленное  всем  прошлым,  разразилось  одновременно  с   его   военным
крушением.  А  затем,  после  победы  революции,  декрет   Совета   Народных
Комиссаров от 10 февраля 1918 г. объявил начисто аннулированными все царские
долги. Этот декрет остается в силе и сейчас. Неправы те, которые утверждают,
будто  Октябрьская  революция  не  признает   никаких   обязательств.   Свои
обязательства революция признает. Обязательство, которое она взяла на себя 2
декабря 1905 г., она осуществила  10  февраля  1918  г.  Кредиторам  царизма
революция  имеет   право   напомнить:   "Господа,   вы   были   своевременно
предупреждены!".
   В этом отношении, как и во всех остальных, 1905-й подготовил 1917-й.
   Глава XV
   СУД, ССЫЛКА, ПОБЕГ
   Начался второй тюремный цикл. Я переносил его гораздо легче, чем  первый,
да и условия были несравненно благоприятнее, чем за восемь лет  до  того.  Я
посидел некоторое время в "Крестах", затем в Петропавловской крепости, а под
конец в Доме предварительного  заключения.  Перед  отправкой  в  Сибирь  нас
перевели еще в пересыльную тюрьму. Все  вместе  заняло  пятнадцать  месяцев.
Каждая  из  тюрем  представляла  свои  особенности,  к  которым  нужно  было
приспособиться. Но рассказывать об этом было бы слишком утомительно, ибо при
всем своем разнообразии все тюрьмы похожи друг  на  друга.  Снова  наступило
время систематической научной и литературной  работы.  Я  занимался  теорией
земельной ренты и историей  социальных  отношений  России.  Большая,  но  не
законченная работа о  земельной  ренте  пропала  уже  в  первые  годы  после
октябрьского переворота. Это была самая тяжкая для меня потеря после  гибели
работы о франкмасонстве. Занятия над социальной историей России  вылились  в
статью  "Итоги  и  перспективы",   которая   представляет   собой   наиболее
законченное для того периода обоснование теории перманентной революции.
   После перевода в Дом предварительного заключения к  нам  получили  доступ
адвокаты. Первая Дума внесла оживление в политическую  жизнь.  Газеты  опять
заговорили смелее. Ожили марксистские издательства. Можно было  вернуться  к
боевой публицистике. Я много писал в  тюрьме,  адвокаты  в  своих  портфелях
выносили рукописи на волю. К  этому  периоду  относится  мой  памфлет  "Петр
Струве в политике". Я работал над ним с таким рвением, что тюремные прогулки
казались мне  досадной  обузой.  Направленный  против  либерализма,  памфлет
представлял  по  существу   защиту   Петербургского   Совета,   декабрьского
вооруженного восстания в  Москве  и  вообще  революционной  политики  против
критики оппортунизма. Большевистская  печать  встретила  памфлет  более  чем
сочувственно.  Меньшевистская  набрала  воды  в  рот.  Памфлет  разошелся  в
десятках тысяч экземпляров в течение нескольких недель.
   Разделявший со мной  заключение  Д.Сверчков  следующим  образом  описывал
впоследствии тюремный период в своей книге "На заре революции": "Л.Д.Троцкий
залпом писал и передавал по частям для  напечатания  свою  книгу  "Россия  и
революция",  в  которой  он   впервые   (неточно!   -   Л.Т.)   высказал   с
определенностью мысль о том, что революция, начавшая-ся в России,  не  может
закончиться до тех пор, пока не будет достигнут социалистический строй.  Его
теория "перманентной революции" - как называли эту мысль  -  не  разделялась
тогда почти никем, однако он твердо стоял  на  своей  позиции  и  уже  тогда
усматривал   в   положении   государств   мира   все   признаки   разложения
буржуазно-капиталистического    хозяйства    и    относительную     близость
социалистической революции...
   Тюремная камера Троцкого, - продолжает Сверчков, - превратилась вскоре  в
какую-то  библиотеку.   Ему   передавали   решительно   все   сколько-нибудь
заслуживающие внимания новые книги; он прочитывал их и весь день с  утра  до
поздней ночи был занят литературной работой. "Я чувствую себя великолепно, -
говорил он нам. - Сижу, работаю и твердо знаю, что меня ни в коем случае  не
могут арестовать... Согласитесь, что в границах царской России это  довольно
необычное ощущение...""
   Для отдыха я читал классиков европейской  литературы.  Лежа  на  тюремной
койке, я упивался ими с таким же чувством физического наслаждения,  с  каким
гурманы тянут тонкое вино или сосут благоуханную  сигару.  Это  были  лучшие
часы. Следы моих занятий классиками, в виде эпиграфов и цитат, видны во всей
моей публицистике того  периода.  Тогда  я  впервые  близко  познакомился  в
подлиннике с вельможами  (grandsseigneurs)  французского  романа.  Искусство
рассказа есть прежде всего французское искусство. Хотя я немецкий язык знаю,
пожалуй,  несколько  лучше  французского,   особенно   в   области   научной
терминологии, но французскую беллетристику читаю легче  немецкой.  Любовь  к
французскому роману я пронес до сего дня. Даже в вагоне во время гражданской
войны я находил часы для новинок французской литературы.
   В конце концов, я не могу жаловаться на свои тюрьмы. Они  были  для  меня
хорошей школой. Плотно  закупоренную  одиночку  Петропавловской  крепости  я
покидал с оттенком огорчения: там было тихо, так ровно,  так  бесшумно,  так
идеально  хорошо  для  умственной  работы.   Предварилка,   наоборот,   была
переполнена людьми и суетой. Немало было смертников: террористические акты и
вооруженные экспроприации шли в стране широкой волною. Режим в тюрьме, ввиду
первой Думы, был либеральный,  камеры  днем  не  запирались,  прогулки  были
общие. Мы по часам с упоением  играли  в  чехарду.  Приговоренные  к  смерти
прыгали и подставляли свои спины вместе с другими.  Жена  приходила  ко  мне
дважды в неделю на свидание. Дежурные помощники смотрели сквозь пальцы,  как
мы обменивались письмами и рукописями. Один из них,  уже  пожилой,  особенно
благоволил к нам. Я подарил ему, по его просьбе, свою книгу и свою  карточку
с надписью. "У меня  дочери  -  курсистски",  -  шептал  он  с  восторгом  и
таинственно подмигивал глазом. Я встретился с ним  при  советской  власти  и
сделал для него, что мог, в те голодные годы.
   Парвус гулял со стариком Дейчем по двору. Нередко  и  я  присоединялся  к
ним. Есть карточка, где мы втроем изображены на тюремной  кухне.  Неутомимый
Дейч затевал групповой побег,  легко  завоевал  для  этого  дела  Парвуса  и
настойчиво  приглашал  меня.  Я  сопротивлялся,  так  как  меня   привлекало
политическое значение предстоявшего процесса. В план, однако, было вовлечено
слишком много народу. В тюремной  библиотеке,  игравшей  роль  операционного
центра, надзиратель  нашел  подбор  слесарных  инструментов.  Администрация,
правда, замяла дело, заподозрив, что инструменты подброшены жандармами, чтоб
добиться изменения тюремного режима. Но свой четвертый побег Дейчу  пришлось
совершить все же не из тюрьмы, а из Сибири.
   Фракционные расслоения в партии резко  возобновились  после  декабрьского
поражения. Разгон Думы поднял заново все проблемы революции. Я  посвятил  им
тактическую брошюру, которую Ленин выпустил в  большевистском  издательстве.
Меньшевики уже  ударили  отбой  по  всей  линии.  Фракционные  отношения  не
достигли,  однако,  в  тюрьме  такого  обострения,  какое  они  уже   успели
приобрести на воле. Это дало нам возможность выпустить коллективную работу о
Петербургском  Совете,  в  составлении  которой  принимали  еще  участие   и
меньшевики.
   Судебный процесс Совета депутатов открылся 19 сентября, в медовые  недели
столыпинских военно-полевых судов. Двор судебного здания и прилегающие улицы
были превращены в военный  лагерь.  Все  полицейские  силы  Петербурга  были
поставлены на ноги. Но самый процесс велся довольно свободно: реакция хотела
окончательно  скомпрометировать  Витте,  вскрывши  его   "либерализм",   его
слабость по отношению к революции. Было вызвано  около  400  свидетелей,  из
которых свыше 200 явились и дали показания. Рабочие,  фабриканты,  жандармы,
инженеры, прислуга, обыватели,  журналисты,  почтово-телеграфные  чиновники,
полицмейстеры,  гимназисты,  гласные  Думы,  дворники,  сенаторы,  хулиганы,
депутаты, профессора, солдаты дефилировали в течение месяца перед  судом,  и
под перекрестным огнем со скамей суда, прокуратуры, защиты  и  подсудимых  -
особенно подсудимых - они, линия за линией, штрих за  штрихом,  восстановили
эпоху деятельности рабочего Совета. Подсудимые дали объяснения. Я говорил  о
месте вооруженного восстания  в  революции.  Главное  было,  таким  образом,
достигнуто. Когда суд отказал нам в вызове сенатора Лопухина, который осенью
1905 г. открыл в  департаменте  полиции  погромную  типографию,  мы  сорвали
процесс, заставив удалить нас  в  тюрьму.  Вслед  за  нами  ушли  защитники,
свидетели и публика. Судьи остались с глазу на глаз с  прокурором.  В  нашем
отсутствии  они  вынесли  свой  приговор.  Стенографический  отчет  об  этом
исключительном процессе, длившемся месяц, до сих пор не  издан  и,  кажется,
даже не разыскан. Самое существенное  о  суде  я  рассказал  в  своей  книге
"1905".
   И отец, и мать присутствовали на процессе. Их мысли и  чувства  двоились.
Уже нельзя было объяснять мое поведение мальчишеской взбалмошностью,  как  в
дни моей николаевской жизни в саду у Швиговского. Я  был  редактором  газет,
председателем Совета, имел имя как писатель. Старикам импонировало это. Мать
заговаривала с защитниками, стараясь от них услышать еще  и  еще  что-нибудь
приятное по моему адресу. Во время моей речи, смысл которой не мог  быть  ей
вполне ясен, мать бесшумно плакала. Она заплакала сильнее, когда два десятка
защитников подходили  ко  мне  друг  за  другом  с  рукопожатиями.  Один  из
адвокатов  потребовал  перед  тем  перерыва  заседания,  ссылаясь  на  общую
взволнованность. Это был А.С.Зарудный. В правительстве  Керенского  он  стал
министром юстиции и держал меня в  тюрьме  по  обвинению  в  государственной
измене. Но это было через десять лет... В перерыве старики глядели  на  меня
счастливыми глазами. Мать была уверена, что меня  не  только  оправдают,  но
как-нибудь еще и отличат. Я убеждал ее,  что  надо  готовиться  к  каторжным
работам. Она испуганно и недоумевающе переводила глаза с меня на защитников,
стараясь понять, как это может быть. Отец был бледен, молчалив,  счастлив  и
убит в одно и то же время.
   Нас лишили всех гражданских прав и приговорили к ссылке на поселение. Это
был сравнительно мягкий приговор. Мы ждали каторги. Но ссылка  на  поселение
это совсем не та административная ссылка, которой я был подвергнут в  первый
раз. Ссылка на поселение была бессрочной, и всякая попытка  побега  каралась
дополнительно тремя годами каторжных работ. Сорок пять плетей в добавление к
каторжным работам были отменены за два-три года перед тем.
   "Вот уже часа два-три, как мы в пересыльной тюрьме,  -  писал  я  жене  3
января 1907 г. - Признаюсь, я с нервным беспокойством расставался  со  своей
камерой в "предварилке". Я так привык к этой маленькой каюте, в которой была
полная возможность работать.  В  пересыльной,  как  мы  знали,  нас  долж-ны
поместить в общую камеру - что может быть утомительнее этого? А далее  столь
знакомые мне грязь, суматоха  и  бестолковщина  этапного  пути.  Кто  знает,
сколько времени пройдет, пока мы доедем до места? И кто предскажет, когда мы
вернемся обратно? Не лучше ли было бы по-прежнему сидеть в  №  462,  читать,
писать и - ждать...
   Нас перевезли сюда  сегодня  внезапно,  без  предупреждений.  В  приемной
заставили переодеться в арестантское платье. Мы проделали  эту  процедуру  с
любопытством школьников. Было интересно видеть друг друга  в  серых  брюках,
сером армяке и серой шапке. Классического бубнового туза на  спине,  однако,
нет. Нам разрешили сохранить свое белье и свою обувь. Большой взбудораженной
компанией мы ввалились в наших новых нарядах в камеру..."
   Сохранение своей обуви имело для меня немалое значение, в подметке у меня
был прекрасный паспорт, а в высоких каблуках - золотые  червонцы.  Всех  нас
высылали в село Обдорское, далеко за полярным кругом. До железной дороги  от
Обдорска - полторы тысячи верст, до ближайшего  телеграфного  поста  -  800.
Почта приходит раз в две недели. Во время распутицы, весной  и  осенью,  она
вовсе не приходит от полутора до двух месяцев. Меры охраны  были  приняты  в
пути   исключительные.   Петербургский   конвой   считался   ненадежным.   И
действительно, унтер, стоявший в нашем арестантском вагоне на часах с шашкой
наголо, декламировал нам  свежие  революционные  стихи.  В  соседнем  вагоне
помещался взвод жандармов, который на каждой станции окружал наш вагон. В то
же время тюремные власти относились к нам с величайшей предупредительностью.
Весы революции и контрреволюции  еще  колебались,  и  неизвестно  было,  чья
возьмет. Конвойный офицер начал с того, что показал нам постановление своего
начальства, предоставлявшее ему право не  надевать  на  нас  наручники,  что
полагалось  по  закону.  11  января  я  писал  с  пути  жене:  "Если  офицер
предупредителен и вежлив, то о команде и  говорить  нечего:  почти  вся  она
читала отчет о нашем процессе и относится к нам с величайшим  сочувствием...
До  последней  минуты  солдаты  не  знали,   кого   и   куда   повезут.   По
предосторожностям, с какими их внезапно доставили из  Моск-вы  в  Петербург,
они думали, что им придется вести в  Шлиссельбург  осужденных  на  казнь.  В
приемной "пересылки" я заметил, что конвойные  очень  взволнованы  и  как-то
странно услужливы, с оттенком виноватости. Только в вагоне я узнал  причину.
Как они обрадовались, когда узнали, что перед  ними  -  "рабочие  депутаты",
осужденные только лишь на ссылку. Жандармы, образующие сверхконвой, к нам  в
вагон совершенно не показываются. Они несут внешнюю охрану:  окружают  вагон
на станциях, стоят на часах у наружной стороны  двери,  а  главным  образом,
по-видимому, наблюдают за конвойными". Письма наши с пути тайно опускались в
ящик конвойными солдатами.
   До Тюмени мы ехали по железной дороге. Из Тюмени отправились на  лошадях.
На 14 ссыльных дали 52 конвойных солдата, не  считая  капитана,  пристава  и
урядника. Шло под нами около 40 саней. Из Тюмени через Тобольск путь тянулся
по Оби. "Каждый день, - писал я жене, - мы за последнее  время  продвигаемся
на  90-100  верст  к  северу,  т.е.  почти  на  градус.   Благодаря   такому
непрерывному передвижению, убыль  культуры  -  если  тут  можно  говорить  о
культуре - выступает перед  нами  с  резкой  наглядностью.  Каждый  день  мы
опускаемся еще на одну ступень в царство холода и дикости".
   Пересекши сплошь зараженные тифом районы, мы 12  февраля,  на  33-й  день
пути, доехали до Березова, куда некогда сослан был  сподвижник  Петра  князь
Меншиков. В Березове нам дали остановку на два дня. Предстояло еще совершить
около 500 верст до Обдорска. Мы гуляли на свободе. Побега власти  отсюда  не
боялись. Назад была  одна-единственная  дорога  по  Оби,  вдоль  телеграфной
линии: всякий бежавший был бы настигнут. В Березове жил  в  ссылке  землемер
Рошковский. С  ним  я  обсуждал  вопрос  о  побеге.  Он  сказал  мне,  можно
попытаться взять путь прямо на запад,  по  реке  Сосьве,  в  сторону  Урала,
проехать на оленях до горных заводов,  попасть  у  Богословского  завода  на
узкоколейную железную дорогу и доехать по ней до Кушвы, где она смыкается  с
пермской линией. А там - Пермь, Вятка, Вологда,  Петербург,  Гельсингфорс!..
Дорог по Сосьве, однако, нет. За Березовом сразу открывается дичь  и  глушь.
Никакой полиции на протяжении тысячи верст, ни  одного  русского  поселения,
только редкие остяцкие юрты, о телеграфе нет и помину, нет на всем пути даже
лошадей,  тракт  исключительно  олений.  Полиция  не  догонит.  Зато   можно
затеряться в пустыне, погибнуть в снегах. Сейчас февраль, месяц метелей...
   Доктор Фейт, старый революционер, один из нашей ссыльной  группы,  научил
меня симулировать ишиас, чтобы остаться на несколько лишних дней в Березове.
Я с успехом вы