ими  укрывались
собаки, свиньи и домашняя птица. Куры находили там укромные места для  носки
яиц. Я не раз извлекал оттуда куриные яйца, ползая  меж  камней  на  животе:
взрослому пролезть было невозможно. На  крыше  большого  амбара  каждый  год
заводятся аисты. Подняв к небу  свои  красные  клювы,  они  глотают  ужей  и
лягушек, - это страшно! Тело ужа извивается из клюва и кажется,  будто  змей
ест аиста изнутри.
   В   амбаре,   поделенном   на   закрома,    свежая    пахучая    пшеница,
шероховато-колючий ячмень, плоское, скользкое,  почти  жидкотекущее  льняное
семя, черный с синевой бисер рапса, тонкий легкий овес. Когда дети играют  в
прятки, то разрешается, не всегда, а при почетных гостях, прятаться  даже  в
амбарах. Перебравшись через загородку закрома,  я  карабкаюсь  на  пшеничный
холм и переваливаюсь на другую его сторону. Руки по локти и ноги  по  колени
уходят в расплывающуюся массу;  в  башмаки,  нередко  рваные,  и  за  пазуху
набивается зерно. Дверь амбара  прикрыта,  и  на  ней  для  виду  кем-нибудь
навешивается замок, только не запертый, - этого требовали  правила  игры.  Я
лежу в прохладе амбара, погруженный в  зерно,  вдыхаю  растительную  пыль  и
слышу, как Сеня В., или Сеня Ж., или Сеня С., или сестра Лиза, или  еще  кто
бродят по двору, находят спрятавшихся,  но  никак  не  могут  открыть  меня,
утопающего в свежей арнаутке.
   Конюшни, коровник, свиной хлев и птичник  помещались  по  другую  сторону
дома. Все это было кое-как слеплено из глины, лозы и соломы. В  сотне  шагов
от дома торчал высоким журавлем к небу колодец. За  ним  -  пруд,  омывавший
мужицкие огороды. "Греблю" (плотину) каждую весну сносило полой водой, и  ее
снова укрепляли: соломой,  землей,  навозом.  На  пригорке  у  пруда  стояла
мельница. Дощатый барак укрывал десятисильную паровую машину и два  постава.
Здесь в ранние годы  моего  детства  мать  проводила  большую  часть  своего
трудового времени. Мельница работала не только для экономии,  но  и  на  всю
округу. Крестьяне привозили зерно за 10-15 верст и платили за помол  десятой
мерой. В горячее время, накануне  молотьбы,  мельница  работала  24  часа  в
сутки, и,  когда  я  научился  считать  и  писать,  мне  приходилось  иногда
взвешивать крестьянский хлеб  и  высчитывать,  сколько  причитается  помолу.
Когда убирали урожай, мельница  закрывалась,  паровик  уходил  на  молотьбу.
Впрочем, позже установлен был неподвижный двигатель, новое  здание  мельницы
было построено из камня и черепицы, да и хозяйская  землянка  была  заменена
большим кирпичным домом  под  железом.  Но  все  это  произошло,  когда  мне
подходил уже 17-й год. Во время последних  своих  каникул  я  расчислял  для
будущего дома пробеги между окнами и размеры дверей, но никак не мог  свести
концы с концами.  В  следующий  свой  приезд  в  деревню  я  видел  каменный
фундамент. В самом доме мне жить уже не довелось. Теперь  в  нем  помещается
советская школа...
   В мельнице мужики дожидались иной раз  неделями.  Кто  жил  поближе,  тот
ставил мешки в очередь, а сам уезжал домой. Дальние жили на возах, а в дождь
спали в самой мельнице на мешках.
   У одного из помольщиков  пропала  уздечка.  Кто-то  видел,  как  приезжий
мальчишка вертелся около чужой лошади. Кинулись обыскивать отцовский воз и в
сене нашли уздечку. Отец мальчика, бородатый, угрюмый  мужик,  крестился  на
восток и клялся, что это проклятый хлопец, арестантюга, сам надумал и что он
ему за это кишки выпустит. Но отцу не верили. Мужик поймал сына за  шиворот,
опрокинул на землю и стал стегать краденой уздечкой. Из-за спины взрослых  я
глядел на эту сцену. Хлопец кричал и божился, что больше  не  будет.  Кругом
угрюмо стояли дядьки, равнодушные  к  воплям  подростка,  курили  цигарки  и
бормотали в бороды, что порет мужик с фальшью, только для вида и что надо бы
отстегать заодно и отца.
   За сараями и хлевами шли клуни, т. е. огромные, на десятки  сажен  крыши,
одна камышовая, другая соломенная, поставленные прямо на землю, без стен.  В
клунях ссыпались холмы зерна; в дождливое или ветреное  время  там  работали
веялкой или решетом. Дальше, за клунями, находился ток, где  молотили  хлеб.
Через балку стоял загон для скота, сложенный целиком из сухого навоза.
   С полковничьей землянкой и со старым диваном в столовой связана  вся  моя
детская жизнь. На этом диване, обложенном  фанерой  под  красное  дерево,  я
сидел за чаем, за обедом, за ужином, играл с сестрой  в  куклы,  а  позже  и
читал. В двух местах обшивка прорвана. Дыра поменьше -  с  того  конца,  где
стоит кресло Ивана Васильевича, и дыра побольше - там,  где  сижу  я,  подле
отца. "Пора перетянуть диван  новым  сукном",  -  говорит  Иван  Васильевич.
"Давно пора, - отвечает мать. - Мы диван не перетягивали с того года,  когда
царя убили". - "Та знаете, - оправдывается отец, - приедешь в этот проклятый
город, туда-сюда бегаешь, извозчик кусается, та все  думаешь,  как  поскорее
вырваться назад в экономию, вот и забудешь про все покупки".
   Через всю столовую  проходил  под  низким  потолком  "сволок"  -  большое
выбеленное бревно, на которое сверху клались  и  ставились  самые  различные
вещи: тарелки со съестным, чтобы кошка не съела, гвозди, веревочки,  книжки,
баночка с чернилами, заткнутая бумажкой, ручка со старым,  ржавым  пером.  В
перьях избытка не было. Бывали недели, когда я строгал себе  столовым  ножом
перо из дерева, чтобы срисовать лошадок из старых  номеров  иллюстрированной
"Нивы". Вверху, под потолком, где был выступ дымохода, жила кошка.  Там  она
выводила котят и оттуда спускала их в  зубах,  смелым  прыжком  вниз,  когда
становилось слишком  жарко.  О  сволок  неизменно  стукались  головою  гости
высокого роста, вставая из-за стола, и оттого вошло в  обычай  предупреждать
гостей: "Осторожно, осторожно" - и указывать рукою вверх, под потолок.
   Самым замечательным предметом в маленьком зале были клавесины, занимавшие
не меньше чем четверть комнаты. Этот предмет появился уже  на  моей  памяти.
Разорившаяся помещица, верст за пятнадцать-двадцать, переезжала  в  город  и
распродавала обстановку. У нее купили диван, три вен-ских  стула  и  старые,
разбитые клавесины, давно стоявшие в  амбаре,  с  оборванными  струнами.  За
клавесины заплатили шестнадцать рублей и привезли в Яновку  на  арбе.  Когда
стали разбирать их в мастерской,  из-под  деки  вынули  пару  дохлых  мышей.
Несколько зимних недель мастерская была занята клавесинами. Иван  Васильевич
чистил, подклеивал, полировал, доставал струны, натягивал,  настраивал.  Все
клавиши  были  восстановлены,  и  клавесины  зазвучали  в   зале,   хоть   и
дрябленькими, но все же неотразимыми голосами. Иван Василь-евич перевел свои
чудодейственные пальцы с клапанов гармонии  на  клавиши  клавесины  и  играл
камаринскую, польку и "мейн либер Августин". Стала  учиться  музыке  старшая
сестра. Бренчал иногда  старший  брат,  который  в  Елизаветграде  несколько
месяцев обучался на скрипке. Наконец и я  стал  по  скрипичным  нотам  брата
наигрывать на клавесинах одним пальцем. Слуха у меня не было, и любовь моя к
музыке осталась слепой и беспомощной навсегда.  Вот  на  этих-то  клавесинах
показывал искусство своей правой руки, пригодной для  концертов,  сосед  наш
Моисей Харитонович М-ский. Весною  двор  превращается  в  море  грязи.  Иван
Васильевич делает для  себя  деревянные  калоши,  вернее,  котурны,  и  я  с
восторгом наблюдаю из окна, как он воздымается чуть не  на  пол-аршина  выше
обычного роста. Вскоре появляется в экономии дед-шорник. Никто, по-видимому,
не знает его имени. Ему свыше 80 лет. Это николаевский (Николая  I)  солдат.
Он прослужил в армии двадцать лет. Огромный, плечистый, с белой бородой и  в
белых волосах, еле переставляя тяжелые ноги, он подвигается  к  амбару,  где
устроил свою походную мастерскую. "Слабы ноги стали", - жалуется дед уже лет
десять. Зато руки его, пахнущие кожей, крепче клещей. Ногти как  клавиши  из
слоновой кости, очень острые на концах.
   - Хочешь, покажу тебе Москву, - говорит мне дед. Я,  конечно,  хочу.  Дед
берет  меня  большими  пальцами  под  уши  и  поднимает  вверх.  Я  чувствую
прикосновение страшных ногтей, мне больно и обидно. Я болтаю ногами и требую
спустить меня вниз.
   - Не хочешь, - говорит дед, - и не надо. Несмотря на обиду, я не отхожу.
   - А ну-ка, - говорит дед, - поднимись-ка по лестнице на амбар,  посмотри,
что там на чердаке делается. Я чувствую уловку и колеблюсь. Оказывается,  на
чердаке  младший  мельник  Константин  с  кухаркою  Катюшей.  Оба  красивые,
веселые, оба работяги. - А когда ты с  Катюшей  обвенчаешься?  -  спрашивает
Константина хозяйка. - Да  нам  и  так  хорошо,  -  отвечает  Константин.  -
Венчаться - десять рублей клади, уж лучше я Кате сапоги куплю.
   После жгучего степного напряженного лета, с  его  трудовой  кульминацией,
уборкой  урожая,  "страдой",  которая   развертывается   далеко   от   дома,
приближается  ранняя  осень,  чтоб  подвести  итог  году  каторжного  труда.
Молотьба в полном разгаре. Центр жизни переносится на ток, за клунями, это с
четверть версты за домом. Над током туча соломенной пыли. Барабан  молотилки
воет. Мельник Филипп, в очках, - на молотилке у барабана. Черная борода  его
покрыта серой пылью. С  воза  подают  ему  снопы,  он  берет  их  не  глядя,
развязывает перевясло, раздвигает сноп и пускает в барабан.  Рванув  охапку,
барабан рычит, как собака, схватившая кость. Соломотрясы выбрасывают солому,
играя ею на ходу. Сбоку, из рукава, бежит  полова  (мякина).  Ее  отвозят  к
стогу волоком, и я стою на дощатом его хвосте, держась за веревочные  вожжи.
"Гляди не упади!" - кричит отец. Но я падаю уже в десятый раз - то в солому,
то в мякину. Серая туча пыли сгущается  над  током,  барабан  ревет,  полова
забивается за рубаху и в нос, приходится чихать. "Эй, Филипп,  -  легче!"  -
предостерегает снизу отец, когда барабан вдруг загрохочет слишком злобно.  Я
поднимаю волок, он вырывается всем  весом,  ударяет  по  пальцу  руки.  Боль
такая, что все сразу исчезает из глаз.  Крадучись,  я  отползаю  в  сторону,
чтобы не видели, что я плачу, потом бегу домой. Мать льет на  руку  холодную
воду и перевязывает палец. Но боль не унимается. Палец  нарывает  в  течение
нескольких мучительных дней.
   Мешки с пшеницей заполняют  амбары,  клуни  и  складываются  ярусами  под
брезентом во дворе. Хозяин сам становится нередко у решета,  меж  шестов,  и
учит, как поворачивать  обод,  чтобы  отвеять  мякину,  и  как  потом  одним
коротким толчком выкинуть без остатка очищенное зерно в кучу. В клунях и под
амбаром, где есть защита от ветра, вертятся веялки  и  кукольные  отборники.
Очищается зерно, готовится к рынку.
   Появляются скупщики с медными сосудами и весами в аккуратных лакированных
ящиках. Они делают пробу зерну, предлагают цену и суют задаток. Их принимают
вежливо, угощают чаем и сдобными сухарями, но зерна им не продают. Они мелко
плавают. Хозяин уже перерос эти пути торговли. У него  свой  комиссионер,  в
Николаеве. "Хай ще полежит, - отвечал отец, - зерно есть не  просит".  Через
неделю  полу-чалось  письмо  из  Николаева,  а  иногда  и  телеграмма:  цена
повысилась на пять копеек с пуда. "Вот и нашли тысячу карбованцев, - говорил
хозяин, - они не валяются". Но бывало и наоборот: цены падали.  Таинственные
силы мирового рынка находили себе пути и в Яновку. Возвращаясь из Николаева,
отец сумрачно говорил: "Кажуть, что... как ее звать... Аргентина много хлеба
выкинула на сей год".
   Зимою  в  деревне  тихо.  Работают  по-настоящему  только   мельница   да
мастерская. Топят соломою, которую  прислуги  приносят  огромными  охапками,
рассыпая ее по пути и подметая каждый раз за собою. Весело запихивать солому
в печь и глядеть, как она вспыхивает. Однажды дядя Григорий  застал  меня  и
младшую сестру Олю одних в  столовой,  синей  от  угара.  Я  вертелся  среди
комнаты, не узнавая предметов, и на оклик дяди упал в  глубокий  обморок.  В
зимние дни мы часто оставались одни в доме, особенно во время отъездов отца,
когда все хозяйство ложилось на мать. Иногда  в  сумерках  мы  с  сестренкой
сидели, прижавшись друг к другу на диване,  с  широко  открытыми  глазами  и
боялись шевелиться. Иногда в темную столовую входил с морозу гигант,  скрипя
огромными валенками, в огромной шубе,  с  огромным  откидным  воротником,  с
шапкой, с рукавицами на руках, с ледяшками  на  усах  и  бороде  и  огромным
голосом говорил в темноту: "Здравствуйте". Застыв рядом в  углу  дивана,  мы
боялись ответить на приветствие. Тогда великан зажигал спичку и открывал нас
в углу. Это оказывался сосед.  Иногда  одиночество  в  столовой  становилось
совершенно невыносимым, тогда я, несмотря на мороз, выбегал во внешние сени,
открывал двери, выскакивал на камень - большой плоский камень перед  порогом
- и оттуда кричал в темноту: "Машка, Машка, иди в столовую, иди в  столовую"
- много, много раз, потому что у Машки были в это время свои дела: на кухне,
в людской или в другом месте. Наконец из мельницы приходила мать, зажигалась
лампа, и появлялся самовар.
   Вечером мы оставались обычно в столовой, доколе не засыпали.  В  столовую
входили  и  уходили,  брали  и  приносили  ключи,  из-за  стола   отдавались
распоряжения, шла подготовка к  завтрашнему  дню.  Я,  младшая  сестра  Оля,
старшая - Лиза и отчасти и горничная жили в эти часы своей жизнью, зависимой
от жизни взрослых и ими приглушаемой. Иногда сказанное кем-либо  из  старших
слово будит какое-либо наше, особенное воспоминание. Я подмигиваю сестренке,
она заглушенно хихикает, кто-нибудь из старших рассеянно взглядывает на нее.
Я подмигиваю снова, она старается спрятать смех под клеенку и ударяется лбом
о стол. Это заражает меня, иной раз и старшую сестру, которая с  сохранением
тринадцатилетнего достоинства лавирует между младшими и старшими. Если  смех
прорывался слишком бурно, я  вынужден  был  спускаться  под  стол,  красться
промеж ног старших и, отдавив хвост кошке, прорываться в  соседнюю  каморку,
именуемую детской. Через несколько минут все начиналось  сначала.  От  смеху
слабели пальцы, так что нельзя было удержать  стакан.  Голова,  губы,  руки,
ноги - все растворялось и текло в смехе. "Что с вами  такое?"  -  спрашивала
усталая мать. Два круга жизни, верхний и  нижний,  на  мгновенье  сливались.
Старшие  глядели  на  детей  с  вопросом,  иногда  благожелательно,  чаще  с
раздражением. Тогда смех, застигнутый врасплох, бурно прорывался наружу. Оля
снова уходила с головой под стол, я падал на диван, Лиза кусала нижнюю губу,
горничная скрывалась за дверью.
   - Ступайте-ка спать! - говорили старшие.
   Но мы не уходили, прятались  по  углам,  боясь  глядеть  друг  на  друга.
Сестренку уносили, а я чаще всего засыпал на диване. Кто-нибудь брал меня на
руки. Спросонок я поднимал иногда  громкий  крик.  Мне  казалось,  что  меня
обступили собаки, или снизу шипят змеи, или разбойники уносят  меня  в  лес.
Детский кошмар врывался в жизнь взрослых. Меня по пути успокаивали,  гладили
и целовали. Так, из смеха - в сон, из  сна  -  в  кошмар,  из  кошмара  -  в
пробуждение, я снова переходил в сон уже в перинах натопленной спальни.
   Зима была все же наиболее семейным временем года.
   Выпадали целые дни, когда отец и  мать  почти  не  выходили  из  комнаты.
Старший брат и сестра прибывали на Рождество из своих  школ.  В  воскресенье
Иван Васильевич, чисто вымытый  и  подстриженный,  вооруженный  ножницами  и
гребешком, начинает стричь сперва отца, затем  реалиста  Сашу,  затем  меня.
Саша спрашивает:
   - А вы умеете, Иван Васильевич, стричь а ля капуль? Все поднимают  голову
на Сашу, а он рассказывает, как его в Елизаветграде  цирюльник  замечательно
постриг а ля капуль, а на другой день ему был за это от  инспектора  строгий
выговор.
   После стрижки садятся обедать. Отец и Иван Васильевич  -  с  двух  концов
стола, в креслах, дети  -  на  диване,  мать  -  напротив.  Иван  Васильевич
столовался вместе с хозяевами, пока не  женился.  Зимою  обедали  медленнее,
после обеда разговаривали,  Иван  Васильевич  курил  и  пускал  замысловатые
кольца. Иногда сажали Сашу или Лизу  читать  вслух.  Отец  дремал,  сидя  на
лежанке, и его на этом ловили. Вечером изредка садились играть в  подкидного
дурака, и тут бывало много  возни  и  смеху,  а  иногда  и  маленьких  ссор.
Особенно считалось привлекательным сплутовать  против  отца,  который  играл
невнимательно, смеялся, когда  проигрывал,  в  отличие  от  матери,  которая
играла лучше, волновалась и зорко следила за  тем,  чтобы  старший  брат  не
плутовал против нее.
   От Яновки до ближайшего почтового отделения - 23 километра,  до  железной
дороги - свыше 35 километров. Отсюда далеко до начальства, до магазинов,  до
городских центров и еще дальше  до  больших  событий  истории.  Жизнь  здесь
регулировалась исключительно ритмом земледельческого  труда.  Все  остальное
казалось безразличным. Все остальное, кроме  цен  на  мировой  бирже  зерна.
Газет и журналов в деревне в те годы не получали: это явилось позже, когда я
стал уже реалистом. Письма получались редко,  с  оказией.  Иной  раз  сосед,
захвативший из Бобринца письмо, носил его неделю и две в кармане.  Получение
письма было событием, получение телеграммы катастрофой.
   Мне объясняли, что телеграмма идет по проволоке,  а  между  тем  я  видел
собственными глазами, что телеграмму привозил из Бобринца верховой, которому
полагалось платить за это 2 рубля 50 копеек. Телеграмма - это  бумажка,  как
письмо, и на ней карандашом  написаны  слова.  Как  же  она  может  идти  по
проволоке, разве ветром? Мне отвечали,  что  электричеством.  Это  было  еще
хуже. Дядя Абрам однажды внушительно объяснял мне: "По проволоке идет ток  и
делает знаки на ленте. Повтори". Я повторял: ток по проволоке,  и  знаки  на
ленте. "Понял?" Понял. "А как же потом получается письмо?" - спросил я, имея
в виду телеграфный бланк, приходящий из Бобринца. "Письмо идет отдельно",  -
отвечал дядя. Я недоумевал зачем нужен ток, если "письмо" едет на лошади. Но
дядя рассердился: "Оставь в покое письмо, - прикрикнул он. - Я тебе объясняю
о телеграмме, а ты мне все о письме". Так вопрос и остался невыясненным.
   У нас гостила Полина Петровна, барынька из Бобринца с большими серьгами и
с чубиком, напущенным на лоб. Ее потом мама отвозила в Бобринец, и я ехал  с
ними.  Когда  проехали  курган,  что  на  одиннадцатой  версте,   показались
телеграфные  столбы  и  загудела  проволока.  "А  как  идет  телеграмма?"  -
обратился я к  матери.  "А  вот  ты  попроси  Полину  Петровну,  -  ответила
растерянно мать, - она тебе объяснит". Полина Петровна объяснила: "Знаки  на
ленточке означают буквы, их переписывает на бумажке телеграфист,  и  бумажку
отвозит верховой". Это было понятно. "А как же ток идет, ничего не  видать?"
- спросил я, глядя на проволоку. "А  ток  идет  внутри,  -  ответила  Полина
Петровна. - Все эти проволоки сделаны как трубочки, и внутри них течет ток".
Это тоже было понятно, я надолго успокоился.  Электромагнитные  жидкости,  о
которых я услышал года  через  четыре  от  учителя  физики,  показались  мне
гораздо менее вразумительными.
   Отец и мать прошли через свою трудовую жизнь не без трений,  но  в  общем
очень дружно, хотя были они разные люди. Мать вышла из  городской  мещанской
семьи, которая сверху вниз смотрела на хлебороба с  потрескавшимися  руками.
Но отец был в молодости красив, строен, с мужественным и  энергичным  лицом.
Он успел собрать кое-какие средства,  которые  в  ближайшие  годы  дали  ему
возможность купить Яновку. Переброшенная из  губернского  города  в  степную
деревню,  молодая  женщина  не  сразу  вошла  в  суровые  условия  сельского
хозяйства, но зато вошла полностью и с той  поры  не  выходила  из  трудовой
упряжки в течение почти 45 лет. Из восьми рожденных  от  этого  брака  детей
выжило четверо. Я был пятым в