маюсь  Азией:  географией,  экономикой,  историей  и  прочее...
Ужасно не хватает  иностранных  газет.  Я  уже  писал  кой-куда  с  просьбой
пересылать хотя бы и не вполне свежие газеты. Почта доходит сюда  с  большим
запозданием и, по-видимому, очень неправильно...
   Крайне неясна роль индийской  компартии.  В  газетах  были  телеграммы  о
выступлениях  в  разных  провинциях  "рабоче-крестьянских   партий".   Самое
название порождает законную тревогу. Ведь и Гоминьдан был  объявлен  в  свое
время  рабоче-крестьянской  партией.  Как   бы   не   оказалось   повторения
пройденного.
   Англо-американский антагонизм прорвался, наконец, серьезно наружу. Теперь
и Сталин с Бухариным как будто начинают понимать, в чем  дело.  Наши  газеты
весьма  упрощают,  однако,  вопрос,  когда  изображают   дело   так,   будто
англо-американский    антагонизм,    непрерывно     обостряясь,     приведет
непосредственно к войне. Можно не сомневаться, что в этом процессе будет еще
несколько переломов. Слишком грозной  штукой  явилась  бы  война  для  обоих
партнеров. Они еще сделают не одно усилие для соглашения и умиротворения. Но
в общем развитие гигантскими шагами идет к кровавой развязке.
   Я  впервые  прочитал  в  пути  памфлет  Маркса  "Господин  Фогт".   Чтобы
опровергнуть дюжину клеветнических утверждений Карла  Фогта,  Маркс  написал
книгу в двести страниц убористого шрифта,  собрав  документы,  свидетельские
показания, разобрав прямые и  косвенные  улики...  Что,  если  бы  мы  стали
опровергать клевету сталинцев в  таком  же  масштабе?  Пришлось  бы  издать,
пожалуй, тысячетомную энциклопедию..."
   В апреле я делился с "посвященными" радостями и горестями по части охоты:
"Отправились с сыном на реку. Или с твердым намерением использовать весенний
сезон до конца. На этот раз взяли с собой палатки, кошмы, шубы и пр.,  чтобы
не ночевать в юртах... Но снова выпал снег, и снова ударили морозы. Эти  дни
могут быть названы днями великих испытаний. Ночами морозы доходили до 8-10°.
Тем не менее мы девять суток не входили в избу. Благодаря  теплому  белью  и
обилию теплой верхней одежды, мы почти не  страдали  от  холода.  Сапоги  за
ночь, однако, замерзали, и их приходилось оттаивать над костром,  иначе  они
не всходили на ноги. Первые дни охота развертывалась  на  болоте,  потом  на
открытом озере. У меня на кочке был устроен скрадок (шалашик), в  котором  я
проводил 12-14 часов в сутки. Лева стоял прямо в камышах под деревьями.
   Из-за дурной погоды и недружного перелета дичи  охота,  как  охота,  была
неудачна. Мы привезли свыше сорока уток и пару гусей. Тем не  менее  поездка
доставила мне огромное удовольствие,  суть  которого  состоит  во  временном
обращении в варварство: спать на открытом воздухе, есть под  открытым  небом
баранину, изготовленную в ведре, не умываться, не раздеваться  и  потому  не
одеваться,  падать  с  лошади  в  реку  (единственный  раз,  когда  пришлось
раздеться под горячим полуденным солнцем), проводить почти круглые сутки  на
маленьком помосте среди воды и камышей - все это  приходится  переживать  не
часто. Вернулся я домой без намека на простуду. А дома простудился на второй
день и пролежал неделю...
   Иностранные газеты стали получаться сейчас из Москвы и из  Астрахани,  от
Раковского. Сегодня получил от него письмо. Для института Маркса -  Энгельса
он разрабатывает тему о сенсимонизме. Кроме того,  он  работает  над  своими
воспоминаниями. Кто хоть немного знает жизнь  Раковского,  легко  представит
себе, какой огромный интерес представят его мемуары".
   24 мая я писал Преображенскому, который тогда уже качался  из  стороны  в
сторону: "Получив ваши тезисы, я никому о них решительно не писал ни единого
слова.  Третьего  дня  я  получил   из   Калпашова   следующую   телеграмму:
"Предложения  и  оценку  Преображенского  решительно   отвергаем.   Ответьте
немедленно.  Смилга,  Альский,  Нечаев".   Вчера   получил   телеграмму   из
Усть-Кулома:    "Предложения    Преображенского    считаем    неправильными.
Белобородов, Валентинов". От Раковского получил вчера письмо, в  котором  он
вас не хвалит, а  свое  отношение  к  сталинскому  "левому  курсу"  выражает
английской формулой: "жди и бди". Вчера же получил письма от Белобородова  и
Валентинова. Оба они крайне встревожены каким-то посланием Радека в  Москву,
проникнутым прокисшими настроениями.  Они  рвут  и  мечут.  Если  они  верно
передают содержание письма Радека, то я с  ними  солидаризируюсь  полностью.
Потачки импрессионистам давать не рекомендую.
   Со времени возвращения с охоты, то есть  с  последних  дней  марта,  сижу
безвыездно и безвыходно дома, все за книгой или  с  пером,  примерно  с  7-8
часов утра до 10 вечера. Собираюсь сделать перерыв на несколько дней:  охоты
сейчас нет, поэтому поедем с Наталией Ивановной и Сережей (он сейчас  здесь)
на  рыбную  ловлю,  на  реку  Или.  Отчет  об  этом  будет  вам  представлен
своевременно.
   Поняли ли вы, что произошло во  Франции  с  выборами?  Я  не  понял  пока
ничего.  "Правда"  не  дала  даже   цифр   общего   количества   участников,
сравнительно с прошлыми выборами, так что неизвестно, повысился  ли  процент
коммунистов или понизился. Я собираюсь, впрочем, проштудировать этот  вопрос
по иностранным газетам и тогда напишу".
   26 мая я писал Михаилу Окуджаве, одному из старых грузинских большевиков:
"Поскольку новый курс Сталина намечает задачи,  он  несомненно  представляет
собою попытку подойти к нашей постановке.  В  политике  решают,  однако,  не
только, что, но и как и кто. Основные бои, которые решат  судьбу  революции,
еще впереди...
   Мы всегда считали и  не  раз  это  говорили,  что  процесс  политического
сползания правящей  фракции  нельзя  себе  представлять  в  виде  непрерывно
падающей кривой. И сползание происходит ведь не в безвоздушном пространстве,
а в классовом обществе с глубокими внутренними трениями. Основная  партийная
масса совсем не монолитна,  она  просто  представляет  собою  в  огромнейшей
степени политическое сырье. В ней неизбежны процессы  дифференциации  -  под
давлением классовых толчков, как справа, так и  слева.  Те  острые  события,
которые имели место за последний период в партии и последствия которых мы  с
вами несем, являются только увертюрой к дальнейшему  развитию  событий.  Как
оперная увертюра предвосхищает музыкальные темы  всей  оперы  и  придает  им
сжатое выражение, так и наша политическая "увертюра" только предвосхитила те
мелодии, которые в дальнейшем будут развиваться в полном объеме, то есть при
участии медных труб, контрабасов, барабанов и других инструментов  серьезной
классовой музыки. Развитие событий с абсолютной бесспорностью  подтверждает,
что мы были и остаемся правы не только против шатунов и сум  переметных,  то
есть Зиновьевых, Каменевых, Пятаковых и прочих, но и против  дорогих  друзей
"слева", ультралевых путаников, поскольку они склонны увертюру принимать  за
оперу, то есть считать, что все основные процессы в партии и государстве уже
завершились и что термидор, о котором они впервые услышали от нас, есть  уже
совершившийся факт... Не нервничать, не теребить зря себя и других, учиться,
ждать, зорко глядеть и не позволять  своей  политической  линии  покрываться
ржавчиной личного раздражения - вот каково должно быть наше поведение".
   9 июня умерла в Москве дочь моя и горячая единомышленница Нина.  Ей  было
26 лет. Муж ее был арестован  незадолго  до  моей  высылки.  Она  продолжала
оппозиционную работу, пока не слегла. У нее открылась скоротечная чахотка  и
унесла ее в несколько недель. Письмо ее ко мне из  больницы  шло  73  дня  и
пришло уже после ее смерти.
   Раковский прислал мне 16 июня телеграмму: "Вчера получил  твое  письмо  о
тяжелой болезни Нины. Телеграфировал Александре Георгиевне (жена Раковского)
в Москву. Сегодня из газет узнал, что Нина окончила свой короткий  жизненный
и революционный путь. Целиком с  тобой,  дорогой  друг,  очень  тяжело,  что
непреодолимое  расстояние  разделяет  нас.  Обнимаю  много  раз  и   крепко.
Христиан".
   Через две недели прибыло письмо Раковского:
   "Дорогой друг, мне страшно больно за Ниночку, за тебя, за  всех  вас.  Ты
давно  несешь  тяжелый  крест  революционера-марксиста,  но  теперь  впервые
испытываешь беспредельное горе отца. От всей души с тобой, скорблю, что  так
далеко от тебя...
   Тебе, наверное, рассказывал Сережа,  каким  абсурдным  мерам  подвергнуты
были твои друзья после того, как так нелепо поступили с тобой  в  Москве.  Я
явился на квартиру полчаса спустя после твоего отъезда.  В  гостиной  группа
товарищей,  больше  женщин,  среди  них  Муралов.   "Кто   здесь   гражданин
Раковский?" - услышал я голос. "Это я,  что  вам  угодно?"  -  "Следуйте  за
мной!" Меня отводят через коридор в маленькую комнату. Перед дверью  комнаты
мне было велено поднять "руки вверх". После ощупывания  моих  карманов  меня
арестовали. Освободили в пять часов. Муралова,  которого  подвергли  той  же
процедуре после меня, задержали до  поздней  ночи...  "Потеряли  голову",  -
сказал я себе и испытывал не злобу, а стыд за собственных же товарищей".
   Я писал Раковскому 14 июля:
   "Дорогой Христиан Георгиевич, я не писал тебе, как и другим друзьям,  уже
целую  вечность,  ограничиваясь  рассылкой   кое-каких   материалов.   После
возвращения с Или, где я впервые получил весть о тяжелом положении Нины,  мы
сейчас же переехали на дачу. Здесь через несколько дней уже получилась весть
о смерти Нины. Ты понимаешь, что это значило...  Но  нужно  было,  не  теряя
времени, подготовить к VI конгрессу  Коминтерна  наши  документы.  Это  было
трудно. Но с другой стороны, необходимость выполнить эту работу во что бы то
ни стало послужила как бы оттяжным пластырем и помогла пронести  ношу  через
первые, наиболее тяжкие недели.
   Мы ждали сюда в течение июля приезда Зинушки (старшей дочери).  Но,  увы,
от этого пришлось отказаться.  Гетье  потребовал  категорически,  чтобы  она
немедленно поместилась в санаторий для  туберкулезных.  Процесс  у  нее  уже
давно, а уход за Нинушкой в течение тех трех  месяцев,  когда  Нинушка  была
врачами приговорена к смерти, сильно надломил ее здоровье...
   Теперь о работах к конгрессу. Я решил начать с критики проекта  программы
в связи со  всеми  вопросами,  которые  противопоставляют  нас  официальному
руководству. В результате у меня получилась книжка в 11 печатных  листов.  В
общем, я  подытожил  то,  что  было  плодом  нашей  коллективной  работы  за
последнее пятилетие, когда Ленин  отошел  от  руководства  партией  и  когда
воцарилось бесшабашное эпигонство, жившее  сперва  на  проценты  со  старого
капитала, но скоро пустившее в расход и самый капитал.
   По поводу обращения к конгрессу я  получил  несколько  десятков  писем  и
телеграмм. Статистика голосов еще не подведена. Во всяком случае, из  доброй
сотни голосов только три человека высказались за тезисы Преображенского...
   Весьма вероятно, что блок Сталина с Бухариным - Рыковым сохранит  еще  на
этом конгрессе  видимость  единства,  чтобы  сделать  последнюю  безнадежную
попытку прикрыть нас самой "окончательной" могильной плитой. Но  именно  это
новое усилие и  неизбежная  его  безуспешность  могут  чрезвычайно  ускорить
процесс дифференциации внутри блока, ибо на другой день после конгресса  еще
обнаженнее встанет вопрос: что же дальше? Какой  ответ  будет  дан  на  этот
вопрос? После упущения революционной ситуации в Германии в 1923 г. мы  имели
в  виде  компенсации  очень  глубокий  ультралевый  зигзаг   1924-1925   гг.
Ультралевый  курс  Зиновьева  поднялся   на   правых   дрожжах:   борьба   с
индустриализаторами, роман с Радичем, Лафолетом,  Крестинтерн,  Гоминьдан  и
прочее. Когда ультралевизна всюду  расшибла  себе  лоб,  на  тех  же  правых
дрожжах   поднялся   правый   курс.   Отнюдь   не   исключено    расширенное
воспроизведение этого на  новом  этапе,  т.е.  новая  полоса  ультралевизны,
опирающейся   на   те   же   оппортунистические   предпосылки.    Подспудные
экономические силы могут, однако, оборвать эту ультралевизну и придать курсу
решительный крен направо".
   В августе я писал ряду товарищей:
   "Вы, конечно, обратили внимание на то, что наши газеты совершенно не дают
откликов европейской и американской печати на события внутри  нашей  партии.
Уже это одно заставляло думать, что эти отклики не подходят  к  потребностям
"нового курса". Теперь у меня есть на этот счет уже не догадка, а  в  высшей
степени  яркое  свидетельство  печати.  Т.Андрейчин  прислал  мне  страницу,
вырванную из февральского номера  американского  журнала  "Нейшен"  (Нация).
Изложив кратко последние наши события, виднейший леводемократический  журнал
говорит: "Все  это  выдвигает  на  первое  место  вопрос:  кто  представляет
продолжение большевистской программы в России и  кто  -  неизбежную  реакцию
против нее.  Американский  читатель  всегда  считал,  что  Ленин  и  Троцкий
представляют то же самое дело, и  консервативная  пресса  и  государственные
люди пришли к тому же самому заключению.  Так,  нью-йоркский  "Таймс"  нашел
главную причину для  радости  в  день  нового  года  в  успешном  устранении
Троцкого  из  Коммунистической  партии,  заявляя  при  этом  напрямик,   что
"изгнанная оппозиция стояла за увековечение  тех  идей  и  условий,  которые
отрезали Россию от западной цивилизации".  Большинство  больших  европейских
газет писали подобным же образом. Сэр Остин  Чемберлен  во  время  Женевской
конференции сказал, как сообщают, что Англия не может вступить в  переговоры
с Россией по той простой причине, что "Троцкий еще не поставлен к стенке  до
сих пор". Чемберлен должен быть теперь удовлетворен изгнанием Троцкого... Во
всяком случае, представители реакции в Европе единодушны в своем заключении,
что Троцкий, а не Сталин,  является  их  главным  коммунистическим  врагом".
Достаточно красноречиво, не правда ли?..
   Немного статистики из записей сына. За апрель  -  октябрь  1928  г.  нами
послано было из Алма-Ата 800 политических писем, в  том  числе  ряд  крупных
работ. Отправлено было около 550 телеграмм. Получено свыше 1000 политических
писем, больших и малых, и около 700 телеграмм, в  большинстве  коллективных.
Все  это,  главным  образом,  в  пределах  ссылки,  но  из   ссылки   письма
просачивались и в страну. Доходило к нам в  самые  благоприятные  месяцы  не
больше половины корреспонденции. Сверх того  из  Москвы  получено  было  8-9
секретных почт,  т.е.  конспиративных  материалов  и  писем,  пересланных  с
нарочными; столько же отправлено нами в Москву. Секретная почта держала  нас
в курсе всех дел и позволяла, хоть и с значительным запозданием, откликаться
на важнейшие события.
   Здоровье мое к осени ухудшилось. Слухи об этом проникли в Москву. Рабочие
начали ставить вопросы на собраниях. Официальные докладчики не нашли  ничего
лучшего, как изображать мое здоровье самыми радужными красками.
   20 сентября жена отправила тогдашнему  секретарю  московской  организации
Угланову следующую телеграмму:

   В своей речи на пленуме московского комитета вы говорите о мнимой болезни
мужа моего Л.Д.Троцкого. По поводу беспокойства и  протестов  многочисленных
товарищей вы возмущенно заявляете: "Вот к  каким  мерам  прибегают!"  У  вас
получается, что  к  недостойным  мерам  прибегают  не  те,  которые  ссылают
сподвижников Ленина и обрекают их  на  болезни,  а  те,  которые  протестуют
против этого. На каком основании и по  какому  праву  вы  сообщаете  партии,
трудящимся, всему миру, что сведения о болезни  Л.Д.  ложны?  Ведь  вы  этим
обманываете партию. В архивах ЦК имеются заключения лучших  наших  врачей  о
состоянии  здоровья  Л.Д.  Консилиумы  этих  врачей  собирались  не  раз  по
инициативе Владимира Ильича, который относился к здоровью Л.Д. с  величайшей
заботой. Эти консилиумы, созывавшиеся и после смерти В.И., установили, что у
Л.Д. колит и вызванная дурным обменом  веществ  подагра.  Вам,  может  быть,
известно, что в  мае  1926  г.  Л.Д.  подвергся  в  Берлине  операции,  чтоб
избавиться  от  преследовавшей  его  в  течение  нескольких  лет  повышенной
температуры, но безуспешно. Колит и подагра - не такие болезни,  от  которых
излечиваются, особенно в Алма-Ата. С годами они прогрессируют.  Поддерживать
здоровье на известном уровне можно только при правильном режиме и правильном
лечении. Ни того, ни другого в Алма-Ата нет. О необходимом режиме и  лечении
вы можете справиться у наркомздрава Семашко, который  неоднократно  принимал
участие в консилиумах, организованных по поручению Владимира  Ильича.  Здесь
Л.Д. сделался, сверх того, жертвой малярии, которая влияет, с своей стороны,
и на колит, и на подагру, вызывая периодами сильные  головные  боли.  Бывают
недели и месяцы более благоприятного состояния, затем они сменяются неделями
и месяцами тяжелых недомоганий. Таково действительное  положение  вещей.  Вы
сослали Л.Д. по 58-й статье, как "контрреволюционера". Можно бы понять, если
б вы заявили, что здоровье Л.Д. вас не интересует. Вы были бы в этом  случае
только последовательны - той самой гибельной  последовательностью,  которая,
если ее не остановить, сведет не  только  лучших  революционеров,  но  может
свести и партию и революцию в могилу. Но тут у вас,  очевидно,  под  напором
общественного мнения рабочих не хватает духу быть последовательными.  Вместо
того чтобы сказать, что болезнь Троцкого есть для вас выгода, ибо она  может
помешать ему думать и писать,  вы  просто  отрицаете  эту  болезнь.  Так  же
поступают в своих выступлениях Калинин, Молотов и другие. Тот факт, что  вам
приходится держать по этому вопросу ответ  перед  массой  и  так  недостойно
изворачиваться, показывает, что политической  клевете  на  Троцкого  рабочий
класс не верит. Не поверит он и вашей неправде о состоянии здоровья Л.Д.
   Н.И.Седова-Троцкая.
   Глава XLIV
   ИЗГНАНИЕ
   С октября наступила в нашем  положении  резкая  перемена.  Наши  связи  с
единомышленниками, друзьями, даже  родными  в  Москве,  сразу  прекратились,
письма и телеграммы совершенно перестали доходить. На московском  телеграфе,
как мы узнали особыми  путями,  скоплялись  многие  сотни  адресованных  мне
телеграмм, особенно в день годовщины октябрьского переворота. Кольцо  вокруг
нас сжималось все теснее.
   В течение 1928 г. оппозиция, несмотря на необузданную травлю, явно росла,
особенно на крупных промышленных предприятиях.  Это  привело  к  усугублению
репрессий, и в частности к полному прекращению переписки ссыльных даже между
собою. Мы ждали, что за этим последуют дальнейшие меры того же порядка, и мы
не ошиблись.
   16 декабря прибывший из Москвы специальный уполномоченный ГПУ передал мне
от  имени  этого  учреждения  ультиматум:  прекратить  руководство   борьбой
оппозиции во избежание таких мер, которые должны будут меня "изолировать  от
политической жизни". Вопрос о высылке за границу  при  этом  не  ставился  -
речь, насколько я понимал, шла о мерах внутреннего  порядка.  Я  ответил  на
этот "ультиматум" письмом на имя ЦК партии и президиума  Коминтерна.  Считаю
нужным привести здесь основную часть этого письма:

   Сегодня, 16 декабря, уполномоченный коллегии ГПУ Волынский предъявил  мне
от имени этой коллегии в устной форме нижеследующий ультиматум:
   "Работа ваших единомышленников в стране - так почти дословно заявил он  -
приняла за последнее время  явно  контрреволюционный  характер;  условия,  в
которые вы поставлены в Алма-Ата, дают  вам  полную  возможность  руководить
этой  работой;  ввиду  этого  коллегия  ГПУ  решила   потребовать   от   вас
категорического обязательства прекратить вашу деятельность, - иначе коллегия
окажется вынужденной изменить условия вашего существования в  смысле  полной
изоляции вас от политической жизни, в связи с чем  встанет  также  вопрос  о
перемене места вашего жительства".
   Я заявил уполномо