той  работе  мы  шли
рука в руку. Ленин был очень аккуратен.  Я,  пожалуй,  даже  педантичен.  Мы
повели неутомимую борьбу с неряшливостью и распущенностью. Я провел  строгие
правила против запаздываний и неаккуратного открытия заседаний. Шаг за шагом
хаос уступал место порядку.
   Перед заседаниями, на  которых  разбирались  принципиальные  вопросы  или
вопросы, приобретавшие  важность  вследствие  столкновения  ведомств,  Ленин
настаивал по телефону, чтоб я ознакомился заранее  с  вопросом.  Современная
литература о разногласиях Ленина и Троцкого перегружена апокрифами.  Бывали,
конечно, и разногласия. Но неизмеримо чаще бывало так, что  мы  приходили  к
одному  и  тому  же  выводу,  обменявшись  двумя  словами  по  телефону  или
независимо друг от друга. Когда выяснялось, что мы с ним смотрим  на  вопрос
одинаково, то уж ни он, ни я не сомневались, что проведем нужное решение.  В
тех случаях,  когда  Ленин  опасался  чьей-либо  серьезной  оппозиции  своим
проектам, он напоминал мне по телефону: "Непременно приходите на  заседание,
я вам дам слово первому". Я брал слово на несколько минут. Ленин раза два во
время моей речи говорил: "Правильно",  это  предрешало  вопрос.  Не  потому,
чтобы другие боялись  выступать  против  нас.  Тогда  и  в  помине  не  было
нынешнего равнения по начальству и отвратительного страха  скомпрометировать
себя каким-нибудь неудобным словом или  голосованием.  Но  чем  меньше  было
бюрократического подобострастия, тем больше был авторитет  руководства.  При
моем расхождении с  Лениным  могли  вспыхнуть  и  вспыхивали  иногда  больше
прения. В случае же нашего согласия обсуждение бывало всегда очень  кратким.
Когда нам  не  удавалось  сговориться  заранее,  мы  обменивались  во  время
заседания записочками.  Если  при  этом  обнаруживалось  расхождение,  Ленин
направлял прения к отсрочке вопроса. Записочка о  несогласии  с  ним  бывала
иногда написана в  шутливом  тоне,  и  тогда  Ленин  при  чтении  ее  как-то
вскидывался всем телом. Он был очень смешлив, особенно когда уставал. Это  в
нем была детская черта. В этом мужественнейшем из людей вообще были  детские
черты. Я с торжеством наблюдал, как он забавно борется  с  приступом  смеха,
продолжая  строго  председательствовать.  Его  скулы  выдавались  тогда   от
напряжения еще более.
   Военный комиссариат, где сосредоточивалась моя работа, не только военная,
но и партийная, литературная и прочая, находился вне Кремля.  В  Кавалерском
корпусе оставалась только квартира. Сюда к  нам  никто  не  ходил.  По  делу
являлись в комиссариат. Приходить же к нам "в гости" никому просто не  могло
прийти в голову: для этого мы были слишком заняты. Со службы мы возвращались
часам к пяти. К семи я уж снова  бывал  в  комиссариате,  где  шли  вечерние
заседания. Когда революция устоялась, т.е.  значительно  позже,  я  вечерние
часы посвящал теоретической и литературной работе.
   Жена вошла в Народный комиссариат просвещения, где заведовала  музеями  и
памятниками  старины.  Ей  приходилось  бороться  за  памятники  прошлого  в
обстановке гражданской войны. Это была нелегкая задача. Ни белые, ни красные
войска  не  склонны  были  очень  заботиться   об   исторических   усадьбах,
провинциальных кремлях или старинных церквах. Таким образом,  между  военным
ведомством и управлением музеев не раз возникали препирательства.  Хранители
дворцов и храмов  обвиняли  войска  в  недостаточном  уважении  к  культуре,
военные комиссары обвиняли хранителей в  предпочтении  мертвых  вещей  живым
людям. Формально выходило так, что я нахожусь  в  непрерывных  ведомственных
препирательствах со своей женой. На эту тему было немало шуток.
   С Лениным мы сносились теперь главным образом по телефону. Его звонки  ко
мне и мои к нему были очень часты и касались самых  разнообразных  вопросов.
Ведомства нередко досаждали ему жалобами на  Красную  Армию.  Ленин  тут  же
звонил ко мне. Через пять минут он спрашивал: не могу ли я  познакомиться  с
новыми кандидатами в наркомы земледелия или инспекции, чтоб дать свой отзыв?
Через час  он  интересовался,  слежу  ли  я  за  теоретической  полемикой  о
пролетарской культуре и не собираюсь ли вмешаться, чтоб дать отпор Бухарину?
Потом следовал вопрос:  не  может  ли  военное  ведомство  на  южном  фронте
выделить грузовые автомобили для подвоза продовольствия к  станциям?  А  еще
через полчаса Ленин осведомлялся,  в  курсе  ли  я  разногласий  в  шведской
коммунистической партии? И так каждый день, когда я бывал в Москве.
   С момента немецкого наступления  поведение  французов,  по  крайней  мере
более разумных, резко изменилось: они поняли всю глупость разговоров о нашей
тайной сделке с Гогенцоллерном. Не менее ясно стало им, что  воевать  мы  не
можем. Некоторые из французских офицеров сами настаивали на подписании  нами
мира, чтобы выиграть время: такую мысль особенно рьяно  защищал  французский
разведчик, аристократ-роялист, со вставным  глазом,  предложивший  мне  свои
услуги для самых опасных поручений.
   Генерал Лавернь, сменивший Нисселя, давал мне, в осторожной и  вкрадчивой
форме, советы, которые были малополезны, но по форме доброжелательны. По его
словам, французское  правительство  считается  теперь  с  фактом  заключения
Брестского мира и хочет лишь оказать нам вполне бескорыстную  поддержку  при
строительстве армии. Он предлагал предоставить в мое  распоряжение  офицеров
многочисленной французской миссии, возвращавшейся из Румынии.  Два  из  них,
полковник и капитан, поселились напротив здания военного комиссариата, чтобы
быть всегда у меня под рукой. Каюсь, я подозревал, что они более компетентны
в области военного шпионажа, чем военной администрации. Они представляли мне
письменные  доклады,  которых  я,  в   сутолоке   тех   дней,   не   успевал
просматривать.
   Одним из эпизодов этого короткого "перемирия" явилось  представление  мне
военных миссий Антанты. Их было много, и они были многочисленны по  составу.
В мой маленький кабинет пришло человек  двадцать.  Лавернь  представлял  их.
Некоторые из них говорили маленькие любезности.  Особенно  отличился  рыхлый
итальянский генерал, который поздравил меня с  успешной  чисткой  Москвы  от
бандитских элементов. "Теперь, - сказал он с обворожительной  улыбкой,  -  в
Москве можно жить так же спокойно, как во всех столицах мира". Я считал, что
это несколько преувеличено. Дальше мы решительно не знали, что сказать  друг
другу. Гости не решались встать и уйти. А я не знал, как мне  отделаться  от
них. В конце концов генерал Лавернь вывел нас из  затруднения,  спросив,  не
стану ли я возражать, если военные представители не  будут  больше  отнимать
моего времени. Я ответил, что как ни жалко мне расстаться с таким  избранным
обществом, но возражать я не смею. У каждого человека есть в жизни сцены,  о
которых он вспоминает с неловким смехом. Вот к числу таких сцен  принадлежит
и мое свидание с военными миссиями Антанты.
   Военное дело поглощало главную и  притом  все  возрастающую  часть  моего
времени,  тем  более  что  мне  самому  приходилось  начинать  с  азбуки.  В
технической и оперативной областях я видел свою задачу прежде всего  в  том,
чтобы поставить надлежащих людей на надлежащее  место  и  дать  им  проявить
себя. Политическая и организационная работа моя по  созданию  армии  целиком
сливалась с работой партии. Только на этом пути и возможен был успех.
   Среди других партийных работников я застал в военном  ведомстве  военного
врача Склянского. Несмотря на свою молодость - ему в 1918 г. едва ли было 26
лет, - он выделялся своей деловитостью, усидчивостью, способностью оценивать
людей   и   обстоятельства,   т.е.   теми   качествами,   которые   образуют
администратора. Посоветовавшись со Свердловым, который был незаменим в делах
такого  рода,  я  остановил  свой  выбор  на  Склянском  в  качестве   моего
заместителя. Я никогда не имел впоследствии случая пожалеть  об  этом.  Пост
заместителя стал тем  более  ответственным,  что  большую  часть  времени  я
проводил на  фронтах.  Склянский  председательствовал  в  мое  отсутствие  в
Реввоенсовете, руководил всей текущей  работой  комиссариата,  т.е.  главным
образом обслуживанием фронтов,  наконец,  представлял  военное  ведомство  в
Совете обороны, заведавшем под председательством  Ленина.  Если  кого  можно
сравнивать с Лазарем Карно французской революции, то именно  Склянского.  Он
был всегда точен, неутомим,  бдителен,  всегда  в  курсе  дела.  Большинство
приказов по военному ведомству исходило  за  подписью  Склянского.  Так  как
приказы  печатались  в  центральных  органах  и  местных  изданиях,  то  имя
Склянского  было  известно  повсюду.  Как   всякий   серьезный   и   твердый
администратор,  он  имел  немало  противников.   Его   даровитая   молодость
раздражала немало почтенных посредственностей.  Сталин  подзадоривал  их  за
кулисами. Склянского атаковали исподтишка, особенно в мое отсутствие. Ленин,
который хорошо знал его по Совету обороны, становился  каждый  раз  за  него
горой. "Прекрасный  работник,  -  повторял  он  неизменно,  -  замечательный
работник". Склянский стоял в стороне от этих происков,  он  работал:  слушал
доклады интендантов; собирал справки  у  промышленности;  подсчитывал  число
патронов, которых всегда не хватало;  непрерывно  куря,  говорил  по  прямым
проводам; вызывал к телефону начальников  и  составлял  справки  для  Совета
обороны. Можно было позвонить в два часа ночи и в три, Склянский  оказывался
в комиссариате за письменным столом. "Когда вы спите?" - спрашивал я его, он
отшучивался.
   С удовлетворением вспоминаю, что военное ведомство почти не знало  личных
группировок и склок,  так  тяжко  отзывавшихся  на  жизни  других  ведомств.
Напряженный характер работы, авторитетность руководства,  правильный  подбор
людей, без кумовства и снисходительности, дух  требовательной  лояльности  -
вот что обеспечивало бесперебойную работу громоздкого, не очень стройного  и
очень  разнородного  по  составу  механизма.  Во  всем  этом  огромная  доля
принадлежала Склянскому.
   Гражданская война отвела меня от работы в Совнаркоме. Я жил в вагоне  или
в автомобиле. За недели и месяцы своих  разъездов  я  слишком  отрывался  от
текущих правительственных дел, чтобы входить в них во время  своих  коротких
наездов в Москву.  Важнейшие  вопросы  предрешались,  однако,  в  Политбюро.
Иногда я приезжал специально на заседание Политбюро по  вызову  Ленина,  или
наоборот, привезя  с  фронта  ряд  принципиальных  вопросов,  созывал  через
Свердлова экстренное заседание Политбюро. Переписка моя  с  Лениным  за  эти
годы была посвящена главным  образом  текущим  вопросам  гражданской  войны:
короткие записки или длинные телеграммы дополняли предшествующие беседы  или
подготовляли будущие. Несмотря  на  деловую  краткость,  эти  документы  как
нельзя лучше раскрывают картину действительных отношений внутри  руководящей
группы большевиков. С необходимыми комментариями я  опубликую  эту  обширную
переписку  в  ближайшем  будущем.  Она  явится,  в  частности,  убийственным
опровержением работы историков сталинской школы.
   Когда Вильсон затевал, в  числе  прочих  своих  худосочных  профессорских
утопий, умиротворительную конференцию всех правительств России, Ленин послал
мне 24 января 1919  г.  шифрованную  телеграмму  на  Южный  фронт:  "Вильсон
предлагает перемирие и вызывает на совещание все правительства  России...  К
Вильсону, пожалуй,  придется  поехать  вам".  Таким  образом,  эпизодическое
разногласие в эпоху Бреста нисколько не помешало Ленину,  когда  на  очередь
встала большая дипломатическая задача, снова обратиться ко мне, несмотря  на
то,  что  я  в  тот  период  был  целиком  поглощен  военной   работой.   Из
миротворческой инициативы Вильсона, как известно, ничего не вышло, как и  из
всех прочих его планов, так что ехать мне не пришлось.
   Как Ленин относился к моей военной  работе,  об  этом  наряду  с  сотнями
свидетельств самого Ленина есть очень красочный рассказ Максима Горького:
   "Ударив рукой по столу, он (Ленин) сказал:  "А  вот  указали  бы  другого
человека, который способен в год организовать почти образцовую армию, да еще
завоевать уважение военных специалистов. У нас такой человек есть. У нас все
есть. И - чудеса будут"".
   В той же беседе Ленин, по словам Горького, сказал ему: "Да, да,  я  знаю.
Там что-то врут о моих отношениях к нему. Врут много, и,  кажется,  особенно
много обо мне и Троцком". Что бы сказал на эту  тему  Ленин  сегодня,  когда
вранье о наших с  ним  отношениях,  вопреки  фактам,  документам  и  логике,
возведено в государственный культ?
   Когда я, на второй день после  переворота,  отказывался  от  комиссариата
внутренних дел, я ссылался, между прочим, на национальный момент. В  военном
деле этот момент мог, казалось бы, представить еще больше осложнений, чем  в
гражданском управлении. Но Ленин оказался прав.  В  годы  подъема  революции
вопрос этот не играл никакой роли. Белые пытались,  правда,  использовать  в
своей агитации внутри Красной  Армии  антисемитские  мотивы,  но  успеха  не
имели. Об этом есть немало свидетельств в самой белой печати. В издающемся в
Берлине "Архиве русской революции" автор-белогвардеец рассказывает следующий
красочный эпизод: "За-ехавший  к  нам  повидаться  казак,  кем-то  умышленно
уязвленный тем, что ныне служит и идет на бой под командой жида -  Троцкого,
горячо и убежденно возразил: "Ничего подобного!.. Троцкий  не  жид.  Троцкий
боевой!.. Наш... Русский... А вот Ленин - тот коммунист...  жид,  а  Троцкий
наш... боевой... Русский... Наш!"
   Подобный же мотив можно найти у Бабеля, талантливейшего из наших  молодых
писателей, в его "Конармии". Вопрос о моем еврействе стал получать  значение
лишь с начала политической травли против меня. Антисемитизм поднимал  голову
одновременно с  антитроцкизмом.  Оба  они  питались  из  одного  и  того  же
источника: мелкобуржуазной реакции против Октября.
   Глава XXXI
   ПЕРЕГОВОРЫ В БРЕСТЕ
   Декрет о мире был принят съездом Советов 26 октября, когда в наших  руках
был только Петроград. 7 ноября я по радиотелеграфу обратился к  государствам
Антанты и центральным империям с предложением заключить общий  мир.  Союзные
правительства  заявили  через  своих  агентов  главнокомандующему   генералу
Духонину, что дальнейшие шаги по  пути  сепаратных  переговоров  поведут  за
собою "тягчайшие последствия". Я ответил на эту угрозу  воззванием  ко  всем
рабочим, солдатам и крестьянам. Смысл воззвания был категоричен: мы  свалили
свою буржуазию не для того, чтобы наша армия  проливала  свою  кровь  из-под
палки иностранной буржуазии. 22 ноября  нами  было  подписано  соглашение  о
приостановке военных  действий  на  всем  фронте,  от  Балтийского  моря  до
Черного. Мы снова обратились к союзникам с предложением вести вместе с  нами
мирные переговоры. Ответа мы не получили, но и угроз больше не было. Кое-что
правительства Антанты успели понять. Мирные переговоры начались  9  декабря,
через  полтора  месяца  после  принятия  Декрета  о  мире:  срок  совершенно
достаточный для того, чтобы страны Антанты могли определить свое отношение к
вопросу. Наша делегация внесла с  самого  начала  программное  заявление  об
основах  демократического  мира.  Противная  сторона  потребовала   перерыва
заседания. Возобновление работ откладывалось все далее  и  далее.  Делегации
четвертого  союза  испытывали  всякого  рода  внутренние   затруднения   при
формулировке  ответа  на  нашу  декларацию.  25  декабря  ответ   был   дан.
Правительства четвертого союза "присоединились"  к  демократической  формуле
мира - без аннексий и контрибуций на  началах  самоопределения  народов.  28
декабря  в  Петрограде   произошла   колоссальная   демонстрация   в   честь
демократического мира. Не доверяя немецкому ответу, массы все же поняли  его
как огромную моральную победу  революции.  На  другое  утро  наша  делегация
привезла нам из Брест-Литовска те  чудовищные  требования,  которые  Кюльман
предъявил от имени центральных империй. "Для затягивания  переговоров  нужен
затягиватель",  -  говорил  Ленин.  По  его   настоянию   я   отправился   в
Брест-Литовск. Признаюсь, я ехал, как на пытку. Среда чужих и  чуждых  людей
всегда пугала меня, а здесь  особенно.  Я  совершенно  не  могу  понять  тех
революционеров, которые охотно  становятся  посланниками  и  в  новой  среде
плавают, как рыба в бассейне.
   Первую советскую делегацию, которую возглавлял  Иоффе,  в  Брест-Литовске
охаживали со всех сторон. Баварский принц Леопольд принимал  их,  как  своих
"гостей". Обедали и ужинали все делегации  вместе.  Генерал  Гофман,  должно
быть, не без интереса смотрел на  товарищ  Биценко,  которая  некогда  убила
генерала Сахарова. Немцы  рассаживались  вперемежку  с  нашими  и  старались
"дружески" выудить, что им было нужно. В  состав  первой  делегации  входили
рабочий, крестьянин и солдат. Это были случайные фигуры,  малоподготовленные
к таким козням. Старика крестьянина за обедом даже слегка подпаивали.
   Штаб генерала Гофмана  издавал  для  пленных  газету  "Русский  вестник",
которая  на  первых  порах  отзывалась  о  большевиках  не  иначе,   как   с
трогательной  симпатией.  "Наши  читатели,  -  рассказывал  Гофман   русским
пленным, - нас спрашивают, кто такой Троцкий?" - и он с умилением сообщал им
о моей  борьбе  с  царизмом  и  о  моей  немецкой  книге  "Russland  in  der
Revolution". "Весь революционный мир восторгался его удавшимся  побегом!"  И
далее: "Когда был низвержен царизм,  тайные  друзья  царизма,  вскоре  после
возвращения Троцкого из долголетней ссылки, посадили его в тюрьму".  Словом,
не было более пламенных революционеров,  чем  Леопольд  Баварский  и  Гофман
Прусский. Эта идиллия длилась недолго. В заседании Брестской  конференции  7
февраля, менее всего напоминавшем идиллию, я заметил, оглядываясь назад: "Мы
готовы  сожалеть  о  тех  преждевременных   комплиментах,   которые   делала
официальная германская и австро-венгерская  печать  по  нашему  адресу.  Это
совершенно не требовалось для успешного хода мирных переговоров".
   Социал-демократия и в этом вопросе была лишь  тенью  гогенцоллернского  и
габсбургского правительства.  Шейдеман,  Эберт  и  другие  пытались  вначале
похлопывать нас покровительственно  по  плечу.  Венская  "Arbeiter  Zeitung"
патетически писала 15 декабря, что "поединок"  между  Троцким  и  Бьюкененом
есть  символ  великой  борьбы  нашего  времени:   "борьба   пролетариата   с
капиталом". В те дни, когда Кюльман и Чернин брали в Бресте за горло русскую
революцию,   австромарксисты   видели   только   "поединок"    Троцкого    с
...Бьюкененом. И сейчас нельзя без отвращения вспоминать об этом  лицемерии.
"Троцкий - так писали габсбургские марксисты -  уполномоченный  мирной  воли
русского  рабочего  класса,  стремящегося  разорвать  железно-золотую  цепь,
которой его  заковал  английский  капитал".  Руководители  социал-демократии
добровольно сидели на цепи австро-германского  капитала  и  помогали  своему
правительству насильственно надеть эту цепь на русскую  революцию.  В  самые
трудные времена Бреста, когда мне  или  Ленину  попадались  на  глаза  номер
берлин-ского  "Vorw?rts'a"  или  венской  "Arbeiter   Zeitung",   мы   молча
показывали  друг  другу  отмеченные  цветным  карандашом   строки,   мельком
взглядывали друг на друга и отводили глаза с непередаваемым  чувством  стыда
за этих господ, которые  как-никак  еще  вчера  были  нашими  товарищами  по
Интернационалу. Кто сознательно прошел через эту полосу, тот навсегда понял,
что, каковы бы ни были колебания политической конъюнктуры, социал-демократия
исторически мертва.
   Чтобы положить конец неуместному маскараду, я  поставил  в  нашей  печати
вопрос, не расскажет ли немецкий штаб немецким солдатам  чего-нибудь  насчет
Карла Либкнехта и