зской  финансовой  печати,  что  она  делится  на  две
группы: продажную  и  так  называемую  "неподкупную",  т.е.  такую,  которая
продает себя в  исключительных  случаях  и  по  очень  дорогой  цене.  Нечто
подобное можно сказать о лживости газет вообще. Желтая уличная  печать  лжет
походя, не задумываясь и не оглядываясь. Газеты, как  "Times"  или  "Temps",
говорят во всех безразличных  и  маловажных  обстоятельствах  правду,  чтобы
иметь возможность в нужных случаях  обмануть  общественное  мнение  со  всем
необходимым авторитетом.
   "Таймс" печатал позже сообщения о том, что я выехал в Константинополь  по
соглашению со  Сталиным,  чтобы  подготовлять  здесь  военный  захват  стран
Ближнего Востока. Шестилетняя борьба между мною и эпигонами изображалась как
простая комедия с заранее распределенными ролями.  "Кто  поверит  этому?"  -
спросит иной оптимист - и ошибется. Многие поверят. Черчилль, может быть,  и
не поверит своей  газете.  Но  Клайнс  непременно  поверит,  наполовину,  по
крайней мере. Вот в этом и состоит  механизм  капиталистической  демократии,
вернее сказать, в этом одна из наиболее существенных ее пружин.  Однако  это
лишь мимоходом. О Клайнсе речь впереди.
   Вскоре по прибытии в Константинополь я прочитал  в  одной  из  берлинских
газет  речь  президента  рейхстага,  сказанную  им  по  поводу   десятилетия
веймарского  национального  собрания.  Речь  кончалась  следующими  словами:
"Vielleicht kommen wir sogar dazu, Herrn Trotsky das freiheitliche  Asyl  zu
geben (Lebh. Beifall bei der Mehrheit)"*. Слова г. Лебе были для меня полной
неожиданностью, так как все предшествовавшее давало  основание  думать,  что
германское  правительство  решило  вопрос   о   моем   въезде   в   Германию
отрицательно. Таково было,  во  всяком  случае,  категорическое  утверждение
агентов советского правительства. Я вызвал  15  февраля  представителя  ГПУ,
сопровождавшего меня в Константинополь, и сказал ему: "Я должен сделать  тот
вывод, что меня ложно информировали. Речь Лебе  произнесена  6  февраля.  Из
Одессы мы выехали с вами в Турцию только ночью  10  февраля.  Следовательно,
речь  Лебе  была  в  это  время  известна  в  Москве.   Я   вам   рекомендую
телеграфировать немедленно в Москву и предложить им на основании  речи  Лебе
действительно обратиться в Берлин с просьбой о  визе  для  меня.  Это  будет
наименее постыдный путь для ликвидации той интриги, которую Сталин,  видимо,
соорудил вокруг  вопроса  о  моем  допущении  в  Германию".  Через  два  дня
уполномоченный ГПУ принес мне следующий ответ: "На мою телеграмму  в  Москву
мне только подтвердили, что германское правительство категорически  отказало
в визе еще в начале февраля; новое обращение не имеет никакого смысла;  речь
Лебе носит безответственный характер.  Если  желаете  проверить,  обратитесь
сами с просьбой о визе".
   Этому изложению я не мог поверить.  Я  считал,  что  президент  рейхстага
должен лучше знать намерения своей партии и своего правительства, чем агенты
ГПУ. В тот же день я дал телеграмму Лебе о том, что, на основании его  слов,
я обратился в германское консульство с просьбой о  визе.  Демократическая  и
социал-демократическая  пресса  не  без  злорадства  выставляла  на  вид  то
обстоятельство, что стороннику  революционной  диктатуры  приходится  искать
убежища в демократической стране. Некоторые выражали даже надежду на то, что
этот урок  научит  меня  более  высоко  ценить  учреждения  демократии.  Мне
оставалось только выждать, как сложится урок на деле.
   Демократическое  право  убежища  состоит  не  в  том,   разумеется,   что
правительство оказывает гостеприимство своим единомышленникам - это делал  и
султан Абдул-Гамид. Также и не в том, что  демократия  впускает  изгнанников
лишь с разрешения того правительства, которое их изгнало. Право убежища  (на
бумаге) состоит в том, что правительство дает приют и своим противникам  под
условием соблюдения законов страны. Я мог въехать  в  Германию,  разумеется,
только как  непримиримый  противник  социал-демократического  правительства.
Константинопольскому представителю германской социал-демократической печати,
который явился ко мне за интервью, я дал  необходимые  разъяснения,  которые
привожу здесь в таком виде, в каком записал их немедленно после беседы:
   "Так  как  я  ходатайствую  сейчас  о  допущении  меня  в  Германию,  где
большинство правительства состоит из социал-демократов, то  я  прежде  всего
заинтересован в ясном определении своего отношения  к  социал-демократии.  В
этой области ничто не изменилось. Мое отношение к социал-демократии остается
прежним. Более того, моя борьба с центристской фракцией  Сталина  есть  лишь
отражение моей общей борьбы с социал-демократией. Неясность  или  недомолвки
не нужны ни мне, ни вам.
   Некоторые  социал-демократические  издания  пытаются  найти  противоречие
между  моей  принципиальной  позицией  в  вопросе  о   демократии   и   моим
ходатайством о допущении меня в Германию. Здесь нет  никакого  противоречия.
Мы вовсе не "отрицаем" демократию, как "отрицают" ее анархисты (на  словах).
Буржуазная демократия имеет преимущества по сравнению с  предшествующими  ей
государственными формами. Но она не вечна. Она должна  уступить  свое  место
социалистическому обществу. Мостом  к  социалистическому  обществу  является
диктатура пролетариата.
   Коммунисты во всех капиталистических странах  участвуют  в  парламентской
борьбе. Использование права убежища принципиально  ничем  не  отличается  от
использования избирательного права, свободы печати, собраний и пр.".
   Насколько знаю, это интервью не было опубликовано. Удивительного  в  этом
нет ничего. В социал-демократической печати раздавались тем временем  голоса
о    необходимости    предоставить    мне    право    убежища.    Один    из
социал-демократических адвокатов,  д-р  К.  Розенфельд,  взял  на  себя,  по
собственной инициативе, хлопоты по обеспечению мне права въезда в  Германию.
Он, однако, сразу натолкнулся на сопротивление, так как через несколько дней
я получил от него телеграфный запрос о том, каким  ограничениям  я  согласен
подвергнуться во время своего пребывания в  Германии.  Я  ответил:  "Намерен
жить совершенно изолированно, вне Берлина, ни в каком случае не выступать на
публичных собраниях;  ограничиваться  писательской  деятельностью  в  рамках
немецких законов".
   Таким образом, речь шла уже не о демократическом праве убежища, а о праве
проживания в Германии на исключительном положении. Урок демократии,  который
мне  собирались  преподнести  противники,  получил   сразу   ограничительное
истолкование. Но дело на  этом  не  остановилось.  Через  несколько  дней  я
получил новый телеграфный запрос: не  согласен  ли  я  приехать  в  Германию
только для целей лечения? В ответ я телеграфировал: "Прошу, по крайней мере,
предоставить мне возможность провести  абсолютно  необходимый  мне  лечебный
сезон в Германии".
   Таким образом, право убежища на этом этапе сжималось до права лечения.  Я
назвал  ряд  известных  немецких  врачей,  которые  лечили  меня  в  течение
последних десяти лет и  помощь  которых  мне  сейчас  необходима  более  чем
когда-либо.
   Ко времени пасхальных праздников в немецкую печать проникла новая нота: в
правительственных кругах считают-де, что Троцкий все же не так болен,  чтобы
безусловно нуждаться в лечебной помощи немецких врачей и немецких  курортов.
31 марта я телеграфировал д-ру Розенфельду:
   "Согласно газетным сообщениям, я  недостаточно  безнадежно  болен,  чтобы
получить возможность доступа в Германию. Я спрашиваю: предлагал ли мне  Лебе
право убежища или право кладбища? Я согласен подвергнуться любому  испытанию
любой  врачебной  комиссии.  Обязуюсь  после  завершения  лечебного   сезона
покинуть Германию".
   Таким  образом,  в  течение  нескольких  недель  демократический  принцип
подвергся трехкратному усечению. Право убежища превратилось сперва  в  право
проживания на исключительном положении; затем - в право лечения; наконец - в
право кладбища. Но это значило, что оценить  преимущества  демократии  в  их
полном объеме я мог бы уже только в качестве покойника.
   Ответа на  мою  телеграмму  не  было.  Выждав  несколько  дней,  я  снова
телеграфировал в Берлин:  "Рассматриваю  отсутствие  ответа  как  нелояльную
форму отказа".
   Только после этого я получил 12 апреля,  т.е.  по  истечении  2  месяцев,
извещение о том, что германское правительство отклонило  мое  ходатайство  о
праве  въезда.  Мне  не  оставалось  ничего  другого,  как   телеграфировать
президенту рейхстага Лебе: "Сожалею, что не получил возможности обучиться на
практике преимуществам демократического права убежища. Троцкий".
   Такова краткая и поучительная история этой первой моей  попытки  найти  в
Европе "демократическую" визу.
   Разумеется, если бы мне было предоставлено право  убежища,  это  само  по
себе ни в малейшей мере не означало бы  ниспровержения  марксистской  теории
классового государства. Режим демократии,  вытекающий  не  из  самодовлеющих
принципов,  а  из  реальных  потребностей  господствующего  класса,  в  силу
внутренней своей логики включает в  себя  и  право  убежища.  Предоставление
приюта пролетарскому революционеру  нисколько  не  противоречит  буржуазному
характеру демократии. Но сейчас нет надобности в этой аргументации, так  как
никакого  права  убежища  в  Германии,  руководимой  социал-демократами,  не
оказалось.
   Сталин через ГПУ предлагал мне  16  декабря  отказаться  от  политической
деятельности. Такое же условие было выдвинуто с немецкой стороны,  как  само
собою разумеющееся, во время обсуждения в печати вопроса  о  праве  убежища.
Это значит, что правительство Мюллера-Штреземана считает опасными и вредными
те самые  идеи,  против  которых  борются  Сталин  и  его  Тельманы.  Сталин
дипломатически, а Тельманы агитаторски требовали от  социал-демократического
правительства не впускать меня в Германию - надо думать,  во  имя  интересов
пролетарской революции. С  другого  фланга  Чемберлен,  граф  Вестарп  и  им
подобные   требовали,   чтоб   мне   отказали   в   визе   -   в   интересах
капиталистического порядка. Герман Мюллер мог, таким  образом,  одновременно
доставить  необходимое  удовлетворение  своим  партнерам  справа   и   своим
союзникам слева. Социал-демократическое правительство  стало  соединительным
звеном единого международного фронта против революционного марксизма.  Чтобы
найти образ этого единого фронта, достаточно  обратиться  к  первым  строкам
коммунистического манифеста Маркса  и  Энгельса:  "Все  силы  старой  Европы
объединились для священной травли этого призрака (коммунизма): папа и  царь,
Меттерних и  Гизо,  французские  радикалы  и  немецкие  полицейские".  Имена
другие, но суть та же.  То,  что  немецкими  полицейскими  являются  сегодня
социал-демократы, меньше всего меняет дело.  Они  охраняют  по  сути  то  же
самое, что охраняли полицейские Гогенцоллерна.
   Разнообразие причин, по  которым  демократии  отказывают  в  визе,  очень
велико.  Норвежское  правительство  исходит,  видите  ли,  исключительно  из
соображений о моей безопасности.  Я  никогда  не  думал,  что  имею  в  Осло
заботливых друзей на столь ответственных  постах.  Норвежское  правительство
стоит, разумеется, целиком за  право  убежища,  совершенно  так  же,  как  и
германское, французское, английское и все другие. Право  убежища  есть,  как
известно, священный и незыблемый принцип. Но изгнанник должен предварительно
представить в Осло свидетельство о том, что он не будет  никем  убит.  Тогда
ему будет оказано гостеприимство... если,  разумеется,  не  найдется  других
препятствий.
   Двукратные прения стортинга по поводу моей визы представляют собою  ни  с
чем не  сравнимый  политический  документ.  Чтение  его,  по  крайней  мере,
наполовину вознаградило меня за отказ в визе, которой добивались для меня  в
Норвегии мои друзья.
   Норвежский премьер по вопросу о моей визе беседовал,  разумеется,  прежде
всего  с  начальником  сыска,  компетентность  которого  в   демократических
принципах - признаю это заранее - неоспорима. Начальник сыска,  по  рассказу
господина  Мовинкеля,  выдвинул   то   соображение,   что   разумнее   всего
предоставить врагам Троцкого расправиться с ним не на территории норвежского
государства. Выражено это было менее точно, но  мысль  была  именно  такова.
Министр юстиции, со своей стороны,  разъяснял  норвежскому  парламенту,  что
охрана Троцкого легла бы слишком  большой  тяжестью  на  норвежский  бюджет.
Принцип государственной экономии, тоже один  из  бесспорных  демократических
принципов, оказался на сей раз в непримиримом противоречии с правом убежища.
Вывод во всяком случае получился тот, что наименьше шансов на убежище  имеет
тот, кто больше всего в нем нуждается.
   Значительно остроумнее поступило французское  правительство:  оно  просто
сослалось на то, что приказ Мальви о высылке меня  из  Франции  не  отменен.
Совершенно непреодолимое препятствие на пути демократии! Я  рассказал  выше,
как,  после  этой  высылки  и  несмотря  на  неотмененный   приказ   Мальви,
французское правительство предоставило в мое  распоряжение  своих  офицеров,
как   меня   посещали   французские    депутаты,    послы    и    один    из
министров-президентов.  Но  эти  явления  разыгрывались,  очевидно,  в  двух
непересекающихся плоскостях. А сейчас положение таково: убежище  во  Франции
мне было бы предоставлено наверняка, если бы в архивах  полиции  не  имелось
приказа  о  моей  высылке  из  Франции  по  требованию  царской  дипломатии.
Известно, что полицейский приказ -  это  нечто  вроде  полярной  звезды:  ни
упразднить, ни переместить ее нет никакой возможности.
   Так или иначе, но право убежища оказывается изгнанным и из  Франции.  Где
же та страна, в которой это право нашло свое... убежище? Не Англия ли?
   5 июня  1929  г.  Независимая  рабочая  партия,  членом  которой  состоит
Макдональд, официально и по собственной инициативе пригласила меня в  Англию
для  доклада  в  партийной  школе.  Приглашение,   подписанное   генеральным
секретарем партии, гласило: "С образованием здесь рабочего правительства  мы
не можем предполагать, чтоб  возникли  какие-либо  затруднения  в  отношении
вашего приезда в Великобританию с этой  целью".  Тем  не  менее  затруднения
возникли.  Мне  не  было  дано  не  только  выступить   с   докладом   перед
единомышленниками  Макдональда,  но  и  воспользоваться  помощью  английских
врачей. Мне было начисто отказано  в  визе.  Клайнс,  лайбористский  министр
полиции, защищал этот отказ в  палате.  Он  разъяснил  философскую  сущность
демократии с такой непосредственностью,  которая  сделала  бы  честь  любому
министру Карла II. Право убежища, по Клайнсу, состоит не в праве  изгнанника
требовать убежища, а в праве государства отказывать в  таковом.  Определение
Клайнса замечательно в том отношении, что  оно  единым  взмахом  ликвидирует
самые основы так называемой демократии. Право убежища в духе Клайнса  всегда
существовало в царской России. Когда персидскому шаху не удалось  перевешать
революционеров и пришлось покинуть пределы дорогого отечества, Николай II не
только предоставил ему право убежища, но и довольно комфортабельно  обставил
его в Одессе. Но никому из ирландских революционеров не приходило  в  голову
искать убежища в царской России, конституция которой  целиком  исчерпывалась
принципом Клайнса: граждане должны довольствоваться тем, что им дает или что
у  них  отнимает  государственная  власть.  Муссолини  предоставил   недавно
афганскому падишаху  право  убежища  в  точном  соответствии  с  этим  самым
принципом.
   Благочестивый мистер Клайнс должен был бы, по крайней  мере,  знать,  что
демократия унаследовала в некотором смысле  право  убежища  от  христианской
церкви, которая, правда, в свою очередь, унаследовала его, вместе со  многим
другим, от язычества. Преследуемым преступникам достаточно бывало проникнуть
внутрь храма, иногда только  дотронуться  до  дверного  кольца,  и  они  уже
оказывались огражденными от  преследований.  Таким  образом,  право  убежища
понималось церковью именно как право преследуемого  на  убежище,  а  не  как
произвол языческих священников и христианских жрецов. До сих  пор  я  думал,
что благочестивые лайбористы, малосведущие  в  социализме,  должны  быть  по
крайней мере большими знатоками церковных традиций. Сейчас убеждаюсь, что  и
этого нет.
   Почему, однако, Клайнс останавливается на  первых  строках  своей  теории
государственного права? Напрасно. Право убежища есть  лишь  составная  часть
системы демократии. Ни по историческому  происхождению,  ни  по  юридической
природе оно не отличается  от  свободы  слова,  собраний  и  прочее.  Мистер
Клайнс, надо надеяться, придет вскоре  к  тому  выводу,  что  свобода  слова
означает не право граждан высказывать те или иные мысли, а право государства
запрещать своим подданным иметь таковые. В  отношении  свободы  стачек  этот
вывод уже фактически сделан британским законодательством.
   Беда Клайнса в том, что ему пришлось объяснять свои действия  вслух,  так
как в составе лайбористской фракции парламента нашлись депутаты, поставившие
министру хотя и  почтительные,  но  все  же  неудобные  вопросы.  В  том  же
неприятном положении оказался и норвежский  премьер.  Немецкое  министерство
было избавлено от такого  неудобства.  В  рейхстаге  не  нашлось  ни  одного
депутата, который поинтересовался бы вопросом о  праве  убежища.  Этот  факт
приобретает  особенно   знаменательный   характер,   если   вспомнить,   что
председатель рейхстага, при аплодисментах большинства,  обещал  предоставить
мне право убежища, когда я об этом еще не просил.
   Октябрьская революция не провозглашала абстрактных принципов  демократии,
в том числе и права убежища. Советское государство открыто  основывалось  на
праве революционной диктатуры. Это не помешало Вандервельде,  как  и  другим
социал-демократам, приезжать в  Советскую  республику  и  даже  выступать  в
Москве  в  роли  защитников  тех  лиц,  которые  совершали  террористические
покушения на руководителей Октябрьской революции.
   Приезжали к нам и нынешние британские министры. Я не могу припомнить всех
приезжавших - справок под руками у меня нет, - но  помню,  что  в  числе  их
находились Сноуден и миссис Сноуден. Это было, должно быть,  в  1920  г.  Их
принимали не просто как туристов, а даже как гостей, что, пожалуй, было  уже
излишним. В Большом театре  им  отводили  ложу.  Вспоминаю  это  в  связи  с
маленьким эпизодом, который не мешает сейчас рассказать. Я прибыл в Москву с
фронта и мыслью был очень далек от британских  гостей,  не  знал  даже,  кто
такие эти гости, так как почти не читал газет - слишком был поглощен другими
заботами. Во главе комиссии, принимавшей Сноудена, миссис Сноуден,  кажется,
Бертрана Рассела, кажется, Вильямса и еще ряд других,  стоял  Лозовский.  По
телефону он сообщил мне, что комиссия требует моего появления в театре,  где
находятся английские гости. Я пытался уклониться, но Лозовский настаивал  на
том, что его комиссия имеет все полномочия  от  Политбюро  и  что  я  должен
другим подавать пример дисциплины. Скрепя сердце, я отправился. В ложе  было
около десятка британских гостей. Театр был битком набит.  На  фронте  у  нас
были победы. Театр бурно руко-плескал  победам.  Британские  гости  окружили
меня и тоже рукоплескали. Среди них был мистер Сноуден. Сейчас он,  конечно,
стесняется этого приключения. Но вычеркнуть его нельзя. А между тем и я  рад
был бы вычеркнуть его, ибо "братание" мое  с  лайбористами  было  не  только
недоразумением, но и политической ошибкой. Отделавшись как можно  скорее  от
гостей, я отправился к Ленину. Он был возбужден: верно ли, что  вы  с  этими
господами (Ленин употребил другое слово) показывались в ложе? Я с