"Не моего  цеха",  -  говорит  он  коротко.  Зато  утку  знает
насквозь, ее перо, ее голос и ее утиную душу. Стоя в челне, Иван  Васильевич
на ходу снимает с воды одно перо, другое, третье и, поглядев, объявляет: "На
Гущино с тобой поедем, вечор туда утка садилась..." - "А ты почем знаешь?" -
"А перо, видишь, поверх  воды  держится,  не  отмокло,  свежее  перо,  вечор
летела, а больше как на Гущино ей тут и лететь некуда".
   И вот в то время, как другие охотники привозят пару или две  пары,  мы  с
Иваном Васильевичем привозим десяток, а  то  и  полтора.  Ему  заслуга,  мне
честь. Так часто бывает в жизни. В камышовом шалаше Иван Васильевич приложит
к губам корявую ладонь и  так  нежно  крякает  чирковой  самкой,  что  самый
осторожный, много раз стрелянный селезень никак не устоит против  этих  чар,
непременно опишет вокруг шалаша круг, а то прямо плюхнется на  воду  в  пяти
шагах, так что стрелять совестно. Зайцев все замечает, все знает, все  чует.
"Готовься, - шепчет он мне, - кряковой прямо на тебя идет".  Я  вижу  далеко
над лесом две запятые крыльев, но разгадать, что это  кряковой  селезень,  -
нет, это доступно только Ивану Васильевичу, великому мастеру  утиного  цеха.
Но кряковой и впрямь идет на меня. Когда промажешь,  Иван  Васильевич  тихо,
чуть-чуть, вежливо покряхтит. Но лучше б не родиться на свет,  чем  услышать
за своим затылком это кряхтение.
   Зайцев до войны работал на текстильной  фабрике.  И  теперь  он  на  зиму
уходит в Москву, то в истопники, то на электростанцию. В первые  годы  после
переворота шли по стране бои, горели леса и торфяные  болота,  стояли  голые
поля - не летела утка вовсе. Зайцев сомневался в новом строе. Но с  1920  г.
утка  снова  пошла,  вернее  сказать,  валом  повалила,  и  Иван  Васильевич
полностью признал Советскую власть.
   Год целый работала в двух километрах отсюда небольшая советская фитильная
фабрика. Директором ее был бывший шофер с моего военного поезда. Жена и дочь
Зайцева приносили с фабрики по 30  рублей  в  месяц.  Это  было  неслыханное
богатство. Но скоро фабрика снабдила фитилями всю округу и закрылась.  Опять
утка стала основой семейного благополучия.
   1 мая Иван Васильевич попал в большой московский  театр,  на  сцену,  где
помещаются почетные гости. Иван Васильевич сидел  в  переднем  ряду,  поджав
хромую ногу, чуть смущенно, но, как всегда,  с  достоинством  и  слушал  мой
доклад. Привел его сюда  Муралов,  с  которым  мы  обычно  делили  охотничьи
радости и невзгоды. Докладом Иван Васильевич остался доволен, все решительно
понял и в Калошине пересказал. Это еще  больше  скрепило  нашу  тройственную
дружбу. Нужно  сказать,  что  старые  егеря,  особенно  подмосковные,  народ
порченый,  они  слишком  близко  терлись  около  больших   господ,   мастера
польстить, прилгнуть и прихвастнуть. Но Иван  Васильевич  не  таков.  В  нем
много простоты, наблюдательности и личного достоинства. Это  потому,  что  в
душе он не промышленник, а артист своего дела.
   К Зайцеву приезжал на охоту и Ленин, и Иван Васильевич  всегда  показывал
место в деревянном сарае, где Ленин  лежал  на  сене.  Ленин  был  страстный
охотник, но охотился редко. На охоте горячился, несмотря на большую выдержку
в  больших  делах.  Так  же  как  великие  стратеги  бывают  обычно  плохими
шахматистами,  люди  с   гениальным   политическим   прицелом   могут   быть
посредственными охотниками. Помню, с каким прямо-таки отчаянием, в  сознании
чего-то навсегда непоправимого Ленин  жаловался  мне,  как  он  промазал  на
облаве по лисице в  25  шагах.  Я  понимал  его,  и  сердце  мое  наливалось
сочувствием.
   Нам с Лениным ни разу  не  довелось  охотиться  вместе,  хотя  много  раз
сговаривались и твердо уславливались. В первые годы  после  переворота  было
вообще не до того. Ленин еще выезжал изредка из Москвы на простор, а я почти
не выходил из вагона, из штабов, из автомобиля и ни  разу  не  брал  в  руки
дробовика. А в  последние  годы,  после  конца  граждан-ской  войны,  всегда
что-либо непредвиденное мешало либо ему, либо мне. Потом Ленин стал хворать.
Незадолго до того, как он слег, мы условились  съехаться  на  реке  Шоше,  в
Тверской губернии. Но автомобиль Ленина застрял на проселочной дороге,  и  я
его не дождался. Когда Ленин  оправился  от  первого  удара,  он  настойчиво
боролся за право охоты. В конце концов врачи уступили ему  под  условием  не
утомляться. На каком-то, кажется агрономическом, совещании  Ленин  подсел  к
Муралову. "Вы с Троцким частенько охотитесь?"  -  "Бывает".  -  "Ну  и  как,
удачно?" - "Случается и это". - "Возьмите меня с собой, а?" - "А вам можно?"
- спрашивает осторожно Муралов. "Можно, можно, разрешили... так возьмете?" -
"Как же вас не взять, Владимир Ильич?" - "Так я звякну, а?" - "Будем ждать".
Но Ильич не звякнул. Звякнула вторично болезнь. А потом звякнула смерть.
   Все это отступление мне нужно было  для  того,  чтобы  объяснить,  как  и
почему я в одно из октябрьских воскресений 1923 года оказался  в  Заболотье,
на болоте, средь камышей.  Ночью  стоял  морозец,  и  я  в  шалаше  сидел  в
валенках. Но утром  солнце  хорошо  пригрело,  болото  оттаяло.  На  подъеме
дожидался автомобиль. Шофер Давыдов, с которым мы плечо к плечу прошли через
гражданскую войну, горел, как всегда, нетерпением узнать, какова добыча.  До
автомобиля от челна надо было пройти шагов сто, не более. Но едва  я  ступил
валенками на болото,  как  ноги  мои  оказались  в  холодной  воде.  Пока  я
вприпрыжку добежал до автомобиля,  ноги  совсем  простыли.  Я  сел  рядом  с
Давыдовым и, разувшись, грел ноги теплом  мотора.  Но  простуда  осилила.  Я
слег. После инфлуэнцы открылась  какая-то  криптогенная  температура.  Врачи
запретили вставать с постели. Так я пролежал весь остаток осени и зиму.  Это
значит,  что  я  прохворал  дискуссию  1923  г.  против  "троцкизма".  Можно
предвидеть революцию и войну, но нельзя предвидеть последствия осенней охоты
на утку.

   Ленин лежал в Горках, я - в Кремле. Эпигоны расширяли круги заговора. Они
выступали на первых порах  осторожно,  вкрадчиво,  подмешивая  к  хвале  все
большие порции яду. Даже наиболее нетерпеливый  из  них,  Зиновьев,  окружал
клевету десятками  оговорок.  "Авторитет  тов.  Троцкого  всем  известен,  -
говорил Зиновьев 15 декабря (1923) на партийном собрании в Петрограде, - так
же, как его заслуги. В нашей среде об этом  можно  не  распространяться.  Но
ошибки не перестают быть ошибками. Когда  мне  случалось  ошибаться,  партия
меня  одергивала  довольно  серьезно..."   И   так   далее,   в   таком   же
трусливо-наступательном  тоне,  который  долго  оставался   основным   тоном
заговорщиков. Лишь по мере прощупывания  почвы  и  захвата  позиций  тон  их
становился смелее.
   Создана была целая наука: фабрикация искусственных  репутаций,  сочинение
фантастических биографий, рекламы вождей по назначению. Особая, малая  наука
была посвящена вопросу о почетном президиуме. Со  времени  Октября  повелось
так, что на бесчисленных собраниях в почетный президиум выбирались  Ленин  и
Троцкий. Сочетание этих двух имен входило в разговорную речь,  в  статьи,  в
стихи и в частушки. Надо было разъединить два имени,  хотя  бы  механически,
чтобы затем политически противопоставить  друг  другу.  Теперь  в  президиум
стали включать всех членов Политбюро. Потом стали их размещать по  алфавиту.
Затем алфавитный порядок был нарушен в  пользу  новой  иерархии  вождей.  На
первое место стали ставить Зиновьева.  Пример  подал  Петроград.  Еще  через
некоторое время  стали  появляться  почетные  президиумы  без  Троцкого.  Из
состава собрания всегда раздавались бурные  протесты.  Нередко  председатель
оказывался  вынужден  объяснять  опущение  моего  имени  недоразумением.  Но
газетный отчет, разумеется, умалчивал об  этом.  Потом  первое  место  стало
отводиться Сталину. Если председатель не догадывался провести то, что нужно,
его неизменно поправлял газетный отчет. Карьеры создавались и разрушались  в
зависимости от расстановки имен в почетном президиуме. Эта работа,  наиболее
упорная и систематическая из всех,  мотивировалась  необходимостью  бороться
против  "культа  вождей".  На  московской  конференции  в  январе  1924   г.
Преображенский сказал эпигонам: "Да, мы против культа вождей, но мы и против
того, чтобы, вместо культа одного вождя, практиковался культ других  вождей,
только масштабом поменьше".
   "Это были тяжелые дни, - рассказывает в своих записках моя  жена,  -  дни
напряженной борьбы Л.Д. в Политбюро с его членами. Он был один, был болен  и
боролся против всех.  Из-за  болезни  Л.Д.  заседания  происходили  в  нашей
квартире, я сидела в спальне рядом и слышала  его  выступления.  Он  говорил
всем своим существом, казалось, что с каждой такой  речью  он  теряет  часть
своих сил, с такой "кровью" он говорил им. И я  слышала  в  ответ  холодные,
безразличные  ответы.  Ведь  все  предрешалось  заранее.   Зачем   им   было
волноваться?  Каждый  раз  после  такого  заседания  у   Л.Д.   подскакивала
температура, он выходил из кабинета мокрый до костей, раздевался и ложился в
постель. Белье и платье приходилось сушить,  будто  он  промок  под  дождем.
Заседания происходили в то время часто, в комнате  Л.Д.,  с  тусклым  старым
ковром, который мне из ночи в ночь снился  в  виде  живой  пантеры:  дневные
заседания ночью превращались в кошмар. Таков был первый  этап  борьбы,  пока
она еще не вырвалась наружу..."
   В позднейшей борьбе Зиновьева и Каменева со Сталиным тайны этого  периода
были раскрыты самими участниками заговора. Ибо это  был  подлинный  заговор.
Создано было тайное Политбюро  ("семерка"),  в  которое  входили  все  члены
официального Политбюро, кроме меня,  плюс  Куйбышев,  нынешний  председатель
ВСНХ. Все вопросы предрешались в этом тайном центре, участники которого были
связаны круговой порукой. Они обязались не полемизировать друг с другом и  в
то  же  время  искать  поводов  для  выступлений  против  меня.  В   местных
организациях были такого же  рода  тайные  центры,  связанные  с  московской
"семеркой" строгой дисциплиной. Для сношений существовали особые шифры.  Это
была  стройная   нелегальная   организация   внутри   партии,   направленная
первоначально против  одного  человека.  Ответственные  работники  партии  и
государства систематически подбирались под одним критерием: против Троцкого.
Во время длительного "междуцарствия", созданного болезнью Ленина, эта работа
велась неутомимо, но в то  же  время  осторожно,  замаскированно,  чтобы  на
случай  выздоровления  Ленина  сохранить  в  целости   минированные   мосты.
Заговорщики действовали намеками. От кандидатов на  ту  или  иную  должность
требовалось догадаться, чего от них хотят. Кто "догадывался", тот поднимался
вверх. Так создался особый вид карьеризма, который  позже  получил  открытое
имя "антитроцкизма".  Лишь  смерть  Ленина  полностью  развязала  руки  этой
конспирации,  позволив  ей  выйти  наружу.  Процесс   персонального   отбора
спустился этажом ниже.  Уже  нельзя  стало  занять  пост  директора  завода,
секретаря цеховой ячейки,  председателя  волостного  исполкома,  бухгалтера,
переписчицы, не зарекомендовав себя антитроцкистом.
   Члены партии, которые поднимали голос  протеста  против  этого  заговора,
становились жертвами вероломных  атак  по  совершенно  посторонним,  нередко
вымышленным поводам. Наоборот, нравственно шаткие элементы, которые в первое
пятилетие Советской власти подвергались  беспощадному  изгнанию  из  партии,
страховали себя теперь одной враждебной  репликой  против  Троцкого.  Та  же
самая работа производилась с конца 1923 г. во всех партиях Коминтерна:  одни
вожди  низлагались,  другие  назначались  на  их  место,   исключительно   в
зависимости от того, как они относились к Троцкому.  Совершался  напряженный
искусственный отбор не  лучших,  но  наиболее  приспособленных.  Общий  курс
свелся  к  замене  самостоятельных  и  даровитых  людей  посредственностями,
которые обязаны своим  положением  только  аппарату.  Как  высшее  выражение
аппаратной посредственности и поднялся Сталин.
   Глава XLI
   СМЕРТЬ ЛЕНИНА И СДВИГ ВЛАСТИ
   Меня не раз спрашивали, спрашивают иногда и сейчас: как вы могли потерять
власть!  Чаще  всего  за   этим   вопросом   скрывается   довольно   наивное
представление об упущении из рук  какого-то  материального  предмета:  точно
потерять власть это то же, что потерять часы или записную книжку.  На  самом
же деле, когда революционеры, руководившие завоеванием власти,  начинают  на
известном этапе терять ее - "мирно" или катастрофически, - то  это  само  по
себе означает упадок влияния определенных идей и настроений в правящем  слое
революции, или упадок революционных настроений в  самих  массах,  или  то  и
другое  вместе.  Руководящие  кадры  партии,  вышедшей  из  подполья,   были
одушевлены  революционными  тенденциями,  которые  вождями  первого  периода
революции яснее и лучше формулировались, полнее и  успешнее  проводились  на
практике. Именно это и делало их вождями партии,  через  партию  -  рабочего
класса,  через  рабочий  класс  -  страны.  Таким  путем  определенные  лица
сосредоточивали власть в своих руках.  Но  идеи  первого  периода  революции
теряли  незаметно  власть  над  сознанием  того  партийного  слоя,   который
непосредственно  имел  власть  над  страной.  В  самой  стране   происходили
процессы,  которые  можно  охватить  общим  именем  реакции.  Эти   процессы
захватили в той или другой степени и  рабочий  класс,  в  том  числе  и  его
партийную часть. У того слоя, который составлял  аппарат  власти,  появились
свои самодовлеющие цели, которым он  стремился  подчинить  революцию.  Между
вождями, которые выражали историческую линию класса и умели  глядеть  поверх
аппарата, и между этим аппаратом - огромным,  тяжеловесным,  разнородным  по
составу,  легко  засасывающим  среднего  коммуниста,  -   стало   намечаться
раздвоение.  Сперва  оно  имело  больше  психологический,  чем  политический
характер. Вчерашний день был  еще  слишком  свеж.  Лозунги  Октября  еще  не
выветрились из памяти. Личные авторитеты вождей первого периода были высоки.
Но под  покровом  традиционных  форм  уже  складывалась  другая  психология.
Международные перспективы  тускнели.  Повседневная  работа  поглощала  людей
целиком. Новые методы, которые должны были служить старым  целям,  создавали
новые цели и прежде  всего  новую  психологию.  Временная  обстановка  стала
превращаться для многих и многих в конечную станцию. Создавался новый тип.
   Революционеры  сделаны  в  последнем  счете  из  того  же   общественного
материала, что и другие люди. Но у них должны быть  какие-то  резкие  личные
особенности, которые дали возможность историческому процессу отделить их  от
других и сгруппировать особо. Общение друг с другом,  теоретическая  работа,
борьба под определенным знаменем, коллективная дисциплина, закал  под  огнем
опасностей постепенно формируют революционный тип.  Можно  с  полным  правом
говорить о психологическом типе большевика  в  противоположность,  например,
меньшевику. При  достаточной  опытности  глаз  даже  по  внешности  различал
большевика от меньшевика, с небольшим процентом ошибок.
   Это не значит, однако, что в большевике все и всегда было большевистским.
Претворить определенное миросозерцание в плоть и кровь,  подчинить  ему  все
стороны своего сознания и согласовать с ним мир  собственных  чувств  -  это
дано не всем, скорее немногим. У  рабочей  массы  это  заменяется  классовым
инстинктом, который в  критические  эпохи  достигает  большой  изощренности.
Есть, однако, в партии и в государстве большой слой революционеров,  которые
хотя и вышли в большинстве из  массы,  но  давно  уж  оторвались  от  нее  и
положением своим противопоставлены ей. Классовый инстинкт уже выветрился  из
них. С другой стороны, им не хватает теоретической устойчивости и кругозора,
чтоб охватить процесс в целом. В психологии их остается немало  незащищенных
мест, через которые - при перемене обстановки - свободно проникают инородные
и враждебные  идейные  влияния.  В  периоды  подпольной  борьбы,  восстаний,
гражданской войны такого рода элементы были только солдатами  партии.  В  их
сознании звучала почти только  одна  струна,  и  она  звучала  по  камертону
партии. Когда же напряжение отошло и кочевники революции перешли к  оседлому
образу жизни, в них пробудились, ожили и развернулись  обывательские  черты,
симпатии и вкусы самодовольных чиновников.
   Нередко отдельные, случайно вырвавшиеся замечания  Калинина,  Ворошилова,
Сталина, Рыкова заставляли тревожно насторожиться. Откуда это,  спрашивал  я
себя. Из какой трубы это прет? Придя на какое-нибудь заседание,  я  заставал
групповые разговоры, которые при мне нередко  обрывались.  В  разговорах  не
было ничего  направленного  против  меня.  Не  было  ничего  противоречащего
принципу   партии.   Но    было    настроение    моральной    успокоенности,
самоудовлетворенности  и  тривиальности.  У  людей  появлялась   потребность
исповедоваться друг другу в этих новых настроениях, в которых немалое место,
к слову  сказать,  стал  занимать  элемент  мещанской  сплетни.  Раньше  они
стеснялись не только Ленина и меня, но и  себя.  Если  пошлость  прорывалась
наружу, например, у Сталина, то Ленин,  не  поднимая  низко  склоненной  над
бумагой головы, чуть-чуть поводил по  сторонам  глазами,  как  бы  проверяя,
почувствовал ли еще кто-либо  другой  невыносимость  сказанного.  Достаточно
было  в  таких  случаях  беглого  взгляда  или   интонации   голоса,   чтобы
солидарность наша в этих психологических оценках  непререкаемо  обнаружилась
для нас обоих.
   Если я не участвовал в тех развлечениях, которые  все  больше  входили  в
нравы нового правящего слоя, то не из моральных принципов,  а  из  нежелания
подвергать себя испытаниям худших видов  скуки.  Хождение  друг  к  другу  в
гости,  прилежное  посещение  балета,  коллективные  выпивки,  связанные   с
перемыванием косточек отсутствующих, никак не  могли  привлечь  меня.  Новая
верхушка чувствовала, что я не подхожу к этому образу жизни. Меня даже и  не
пытались привлечь к нему. По этой  самой  причине  многие  групповые  беседы
прекращались  при  моем  появлении,  и  участники  расходились  с  некоторым
конфузом за себя и с некоторой враждебностью ко мне.  Вот  это  и  означало,
если угодно, что я начал терять власть.
   Я ограничиваюсь здесь психологической стороной дела, оставляя  в  стороне
социальную подоплеку, т.е. изменения  анатомии  революционного  общества.  В
последнем  счете  решают,  конечно,  эти   изменения.   Но   непосредственно
приходится  сталкиваться  с  их  психологическими  отражениями.   Внутренние
события развивались сравнительно медленно,  облегчая  молекулярные  процессы
перерождения верхнего слоя и почти не открывая места для  противопоставления
двух непримиримых  позиций  пред  лицом  широких  масс.  К  этому  надо  еще
прибавить, что новые настроения долго оставались,  остаются  еще  и  сейчас,
прикрытыми традиционными формулами. Это делало тем более трудным определить,
насколько глубоко зашел  процесс  перерождения.  Термидорианский  заговор  в
конце XVIII в., подготовленный предшествующим  ходом  революции,  разразился
одним ударом и принял форму кровавой развязки. Наш термидор получил затяжной
характер. Гильотину заменила, по крайней мере, до поры до  времени,  кляуза.
Систематическая, организованная  методом  конвейера  фальсификация  прошлого
стала орудием идейного перевооружения официальной партии. Болезнь  Ленина  и
ожидание  его   возвращения   к   руководству   создавали   неопределенность
провизориума, длившуюся с перерывом свыше двух лет.  Если  бы  революционное
развитие пошло к  подъему,  оттяжка  оказалась  бы  на  руку  оппозиции.  Но
революция терпела  в  международном  масшт