считал  необходимым  довести  переговоры  до
разрыва, даже с опасностью нового наступления Германии, чтобы капитулировать
пришлось - если вообще придется -  уже  перед  очевидным  применением  силы.
Бухарин требовал войны для расширения арены революции. Ленин вел на собрании
21  января  неистовую  борьбу  против   сторонников   революционной   войны,
ограничившись несколькими словами критики по поводу  моего  предложения.  32
голоса получили сторонники революционной войны, Ленин собрал 15 голосов, я -
16.   Результаты   голосования   еще   недостаточно    ярко    характеризуют
господствовавшее в партии настроение. Если не в массах, то  в  верхнем  слое
партии "левое  крыло"  было  еще  сильнее,  чем  на  этом  собрании.  Это  и
обеспечило временную победу моей формулы. Сторонники Бухарина видели  в  ней
шаг в их сторону.  Ленин,  наоборот,  считал,  и  вполне  основательно,  что
отсрочка окончательного решения обеспечит победу за его точкой зрения. Нашей
собственной партии обнаружение действительного положения вещей нужно было  в
тот период не меньше, чем  рабочим  Западной  Европы.  Во  всех  руководящих
учреждениях партии и государства Ленин был  в  меньшинстве.  На  предложение
Совнаркома  мест-ным  Советам  высказать  свое  мнение  о   войне   и   мире
откликнулось до 5 марта свыше двухсот  Советов.  Из  них  лишь  два  крупных
Совета - Петроградский и Севастопольский (с  оговорками)  -  высказались  за
мир. Наоборот, ряд крупных рабочих центров: Москва,  Екатеринбург,  Харьков,
Екатеринослав, Иваново-Вознесенск, Кронштадт и  т.д.  -  подавляющим  числом
голосов высказались за разрыв. Таково же было настроение и  наших  партийных
организаций. О левых эсерах нечего и говорить. Провести точку зрения  Ленина
в этот период можно было только путем раскола и государственного переворота,
не иначе.  Между  тем  каждый  лишний  день  должен  был  увеличивать  число
сторонников Ленина.  В  этих  условиях  формула  "ни  война,  ни  мир"  была
объективно мостом к  позиции  Ленина.  По  этому  мосту  прошло  большинство
партии, по крайней мере - ее руководящих элементов.
   - Ну, хорошо, допустим, что мы отказались подписать мир,  а  немцы  после
этого переходят в наступление. Что  вы  тогда  делаете?  -  допрашивал  меня
Ленин.
   - Подписываем мир под штыками. Картина будет ясна всему миру.
   - А вы не поддержите тогда лозунг революционной войны?
   - Ни в каком случае.
   - При такой постановке опыт может  оказаться  не  столь  уж  опасным.  Мы
рискуем потерять Эстонию или Латвию. - И Ленин прибавлял с лукавым  смешком:
- Уж ради одного доброго мира с Троцким стоит потерять Латвию с Эстонией.  -
Эта фраза стала у него на несколько дней припевом.
   На  решающем  заседании  Центрального  Комитета  22  января  прошло   мое
предложение: затягивать переговоры; в случае немецкого ультиматума  объявить
войну прекращенной, но мира  не  подписывать;  в  дальнейшем  действовать  в
зависимости  от  обстоятельств.  25   января   поздно   вечером   состоялось
соединенное заседание Центральных Комитетов большевиков  и  тогдашних  наших
союзников, левых эсеров, на котором подавляющим большинством  прошла  та  же
формула. Это решение обоих Центральных Комитетов было постановлено  считать,
как это тогда нередко делалось, решением Совнаркома.
   31 января я передавал по прямому проводу Ленину  в  Смольный  из  Бреста:
"Среди бесчисленного количества слухов и сведений в немецкую печать проникло
нелепое сообщение о том, будто бы мы собираемся демонстративно не  подписать
мирного договора, будто бы по  этому  поводу  имеются  разногласия  в  среде
большевиков и пр. и пр. Я имею в виду такого рода телеграмму из Стокгольма с
ссылкой на "Политикэн". Если не  ошибаюсь,  "Политикэн"  -  орган  H?glund*.
Нельзя  ли  у  него  узнать,  каким  образом  его  редакция  печатает  такой
чудовищный вздор, если действительно подобное сообщение  напечатано  в  этой
газете? Поскольку всяческими сплетнями полна буржуазная печать,  немцы  вряд
ли придают этому большое значение. Но здесь дело идет о газете левого крыла,
один из редакторов которой находится в  Петрограде.  Это  придает  известную
авторитетность сообщению, а между тем оно способно только внести смуту в умы
наших контр-агентов.
   Австро-германская печать полна сообщений об ужасах в Петрограде, Москве и
во всей России, о сотнях и тысячах убитых, о грохоте пулеметов и пр.  и  пр.
Совершенно необходимо поручить человеку с головой давать для  Петроградского
агентства и для радио ежедневные сообщения о положении дел в стране. Было бы
хорошо, если бы эту работу взял на себя т.  Зиновьев.  Это  имеет  громадное
значение. Главным образом такого рода сообщения нужно посылать Воровскому  и
Литвинову. Это можно делать через Чичерина.
   У  нас  было  только  одно  чисто  формальное  заседание.  Немцы   крайне
затягивают переговоры, очевидно, ввиду внутреннего кризиса. Немецкая  пресса
стала трубить будто бы мы  вообще  не  хотим  мира,  а  только  заботимся  о
перенесении революции в другие страны. Эти ослы не могут понять, что  именно
под углом зрения развития европейской революции скорейший мир имеет для  нас
огромное значение.
   Приняты ли меры к высылке Румынского посольства? Я полагаю, что румынский
король находится в Австрии. По сообщению одной из немецких газет,  у  нас  в
Москве  хранится  не  национальный  фонд  Румынии,  а   золотой   румынского
национального банка. Симпатии официальной Германии, разумеется,  целиком  на
стороне Румынии. Ваш Троцкий".
   Эта записка требует пояснений. Переговоры  по  Юзу  официально  считались
застрахованными от подслушиваний или перехватов. Но мы имели  все  основания
думать, что немцы в Бресте читают нашу  переписку  по  прямому  проводу:  мы
питали достаточное уважение к их технике. Шифровать всю  переписку  не  было
возможности, да и на шифр мы не очень полагались. Между тем газета  Хеглунда
"Политикэн" оказывала нам своей  неуместной  информацией  из  первоисточника
дурную услугу. Вот почему вся  эта  записка  написана  не  столько  с  целью
предупредить Ленина о том,  что  секрет  нашего  решения  уже  разболтан  за
границей, сколько для того, чтобы попытаться ввести  в  заблуждение  немцев.
Крайне невежливое слово "ослы", в отношении газетчиков,  введено  для  того,
чтобы придать тексту как можно больше "натуральности". В какой  мере  уловка
обманула Кюльмана, сказать не  могу.  Во  всяком  случае  мое  заявление  10
февраля произвело  на  противников  впечатление  неожиданности.  11  февраля
Чернин записал  в  свой  дневник:  "Троцкий  отказывается  подписать.  Война
кончена, но мира нет" (стр. 337).
   Трудно поверить, но школа Сталина-Зиновьева сделала  в  1924  г.  попытку
представить дело так, будто в Бресте я действовал вопреки решению  партии  и
правительства. Злополучные фальсификаторы не дают себе труда заглянуть  хотя
бы в старые протоколы или перечитать свои собственные  заявления.  Зиновьев,
выступавший в Петроградском Совете 11 февраля, то есть на другой день  после
оглашения мною декларации в  Бресте,  заявил,  что  "выход  из  создавшегося
положения был найден нашей делегацией единственно правильный". Зиновьевым же
была предложена принятая  большинством  против  одного,  при  воздержавшихся
меньшевиках и эсерах, резолюция,  одобрявшая  отказ  от  подписания  мирного
договора.
   14 февраля по моему докладу во ВЦИК Свердловым была  внесена  от  фракции
большевиков резолюция, начинавшаяся  словами:  "Заслушав  и  обсудив  доклад
мирной делегации, ВЦИК вполне одобряет образ действий своих представителей в
Бресте". Не было ни одной  местной  организации,  партийной  или  советской,
которая в промежутке между 11 и 15 февраля не вынесла бы одобрения действиям
советской делегации. На партийном съезде в марте 1918  г.  Зиновьев  заявил:
"Троцкий прав, когда говорит, что действовал по  постановлению  правомочного
большинства ЦК. Никто этого не оспаривал..." Наконец,  и  Ленин  на  том  же
съезде рассказывал, как "в Центральном Комитете... принималось предложение о
том, чтобы  мира  не  подписывать".  Все  это  не  помешало  установлению  в
Коминтерне нового догмата о том, будто отказ от подписания мира в Бресте был
единоличным делом Троцкого.
   После октябрьских стачек в Германии и Австрии вопрос о  том,  решится  ли
немецкое правительство наступать или нет, вовсе не был настолько очевиден  -
ни нам, ни самому немецкому правительству, - как  изображают  теперь  многие
умники задним числом. 10  февраля  делегации  Германии  и  Австро-Венгрии  в
Бресте  пришли  к  заключению,  что  "состояние,  предложенное   заявлениями
Троцкого, должно быть принято". Один генерал Гофман выступил  против  этого.
На другой день Кюльман, по словам Чернина, с полной уверенностью говорил  на
заключительном заседании в Бресте о  необходимости  принять  мир  de  facto.
Отголоски этих настроений успели сейчас же дойти до нас. Из Бреста вся  наша
делегация вернулась в Москву под тем впечатлением, что  немцы  наступать  не
будут. Ленин был очень доволен достигнутым результатом.
   - А не обманут ли они нас? - спрашивал он все же.
   Мы разводили руками. Как будто не похоже.
   - Ну, что ж,  -  сказал  Ленин.  -  Если  так,  тем  лучше:  и  аппарансы
соблюдены, и из войны вышли.
   Однако  за  два  дня  до  истечения  недельного  срока  мы  получили   от
остававшегося в Бресте генерала Самойло телеграфное  извещение  о  том,  что
немцы, по заявлению Гофмана, считают себя с 12 часов 18 февраля в  состоянии
войны с нами и потому предложили ему удалиться из Брест-Литовска. Телеграмму
эту первым взял в руки Ленин. Я был у него в кабинете, где  шел  разговор  с
левыми эсерами.  Ленин  молча  передал  мне  телеграмму.  Взгляд  его  сразу
заставил меня почувствовать недоброе. Ленин поспешил  закончить  разговор  с
эсерами, чтоб обсудить без них создавшееся положение.
   - Значит, все-таки обманули. Выгадали 5  дней...  Этот  зверь  ничего  не
упускает. Теперь уж,  значит,  ничего  не  остается,  как  подписать  старые
условия, если только немцы согласятся сохранить их.
   Я настаивал  по-прежнему  на  том,  что  нужно  дать  Гофману  перейти  в
фактическое наступление, чтобы рабочие Германии, как и стран Антанты, узнали
об этом наступлении как о факте, а не простой угрозе.
   - Нет, - возражал Ленин. - Сейчас нельзя терять ни одного часу. Испытание
проделано. Гофман хочет и может  воевать.  Откладывать  нельзя.  Этот  зверь
прыгает быстро.
   В марте Ленин говорил на съезде партии: "Между нами  (т.е.  между  ним  и
мною)  было  условлено,  что  мы  держимся  до  ультиматума  немцев,   после
ультиматума мы сдаем". Выше я рассказал об этом условии. Ленин согласился не
выступать открыто перед партией против моей формулы  только  потому,  что  я
обещал ему не  поддерживать  сторонников  революционной  войны.  Официальные
представители этой группы - Урицкий, Радек и, кажется, Осинский  -  являлись
ко мне с предложением "единого фронта". Я не оставил у них никаких  сомнений
насчет того, что между нашими позициями нет ничего  общего.  Когда  немецкое
командование предупредило о прекращении  перемирия,  Ленин  напомнил  мне  о
нашем соглашении. Я ответил ему, что  для  меня  речь  шла  не  о  словесном
ультиматуме, а  о  фактическом  наступлении  немцев,  не  оставляющем  места
никаким сомнениям насчет наших действительных отношений с ними. В  заседании
Центрального   Комитета   17   февраля   Ленин   поставил   на   голосование
предварительный вопрос: "Если мы будем иметь, как факт, немецкое наступление
и в Германии не последует никакого революционного восстания, заключаем ли мы
мир?" На  этот  коренной  вопрос  Бухарин  и  его  единомышленники  ответили
воздержанием, Крестинский голосовал с ними.  Иоффе  голосовал  отрицательно.
Вместе с Лениным я голосовал положительно. На другой день утром я  голосовал
против  немедленной  посылки  предложенной  Лениным   телеграммы   о   нашей
готовности подписать мир. В  течение  дня  получились,  однако,  телеграфные
донесения о переходе немцев в наступление, о  захвате  ими  нашего  военного
имущества, об их продвижении на Двинск. Вечером я  голосовал  за  телеграмму
Ленина: теперь уже не могло быть никакого сомнения в том, что факт немецкого
наступления станет известным всему миру.
   21 февраля получились новые немецкие условия, как бы нарочно рассчитанные
на то, чтоб сделать заключение мира невозможным.  К  моменту  приезда  нашей
делегации в Брест эти условия, как известно, были еще более ухудшены. У всех
нас,  до  известной  степени  и  у  Ленина,  было  впечатление,  что  немцы,
по-видимому, уже сговорились с Антантой о разгроме советов и что  на  костях
русской революции  подготовляется  мир  на  западном  фронте.  Если  б  дело
обстояло действительно так, то, разумеется, никакие уступки с нашей  стороны
не помогли бы. Ход вещей на Украине и в  Финляндии  сильно  склонял  весы  в
сторону войны. Каждый час приносил что-нибудь недоброе. Пришло  сообщение  о
десанте немецких войск в Финляндии и о начавшемся разгроме финских  рабочих.
Я столкнулся с  Лениным  в  коридоре,  недалеко  от  его  кабинета.  Он  был
чрезвычайно взволнован. Я не видел его таким никогда, ни раньше, ни позже.
   - Да, - сказал он, -  придется  драться,  хоть  и  нечем.  Иного  выхода,
кажется, уже нет.
   Но минут через 10-15, когда я зашел к нему в кабинет, он сказал:
   -  Нет,  нельзя  менять  политику.  Наше   выступление   не   спасло   бы
революционной Финляндии, но наверняка погубило  бы  нас.  Всем,  чем  можно,
поможем финским рабочим, но не сходя с почвы мира. Не знаю,  спасет  ли  нас
это теперь. Но это, во всяком случае,  единственный  путь,  на  котором  еще
мыслимо спасение.
   Я очень скептически относился к возможности  добиться  мира,  хотя  бы  и
ценою полной капитуляции. Но Ленин решил испытать путь капитуляции до конца.
А так как у него в ЦК  не  было  большинства  и  от  моего  голоса  зависело
решение, то  я  воздержался  от  голосования,  чтоб  обеспечить  за  Лениным
большинство одного голоса. Именно так я и мотивировал свое воздержание. Если
б капитуляция не дала мира, рассуждал я, мы, в ходе навязанной  нам  врагами
вооруженной обороны революции, выровняем фронт партии.
   - Мне кажется, - сказал я в частном разговоре Ленину, -  что  политически
было бы целесообразно, если бы я, как наркоминдел, подал в отставку.
   - Зачем? Мы, надеюсь, этих парламентских приемов заводить не будем.
   - Но моя отставка будет для немцев означать радикальный поворот  политики
и усилит их доверие к нашей готовности действительно подписать на  этот  раз
мирный договор.
   - Пожалуй, - сказал Ленин, размышляя. - Это серьезный политический довод.
   22 февраля я доложил на заседании  ЦК,  что  французская  военная  миссия
обратилась ко мне с предложением Франции и Англии оказать  нам  поддержку  в
войне с Германией. Я высказался за  принятие  предложения,  разумеется,  при
условии полной независимости нашей внешней политики.  Бухарин  настаивал  на
недопустимости входить в какие бы то ни было  соглашения  с  империалистами.
Ленин поддержал меня со всей решительностью, и  ЦК  принял  мое  предложение
шестью голосами против пяти. Помнится, Ленин  продиктовал  решение  в  таких
словах: "Уполномочить т. Троцкого принять  помощь  разбойников  французского
империализма   против   немецких   разбойников".   Он   всегда   предпочитал
формулировки, не оставляющие места сомнениям.
   По выходе из заседания Бухарин нагнал меня в длинном коридоре  Смольного,
обхватил руками и разрыдался. "Что мы делаем? - говорил он. - Мы  превращаем
партию  в  кучу  навоза".  Бухарин   вообще   легок   на   слезы   и   любит
натуралистические  выражения.  Но  на  этот  раз   положение   действительно
складывалось трагически. Революция была между молотом и наковальней.
   3 марта наша делегация подписала, не читая, мирный договор.  Предвосхищая
многие из идей Клемансо, Брестский мир походил на  петлю  палача.  22  марта
договор  был  принят  германским  рейхстагом.  Германские   социал-демократы
авансом одобрили будущие принципы Версаля.  Независимые  голосовали  против:
они еще только начинали описывать ту бесплодную кривую, которая вернула их к
точке отправления.
   Оглядываясь на пройденный путь, я обрисовал на VII  съезде  партии  (март
1918 г.) свою позицию  с  достаточной  ясностью  и  полнотой.  "Если  бы  мы
действительно хотели, - говорил я, - получить наиболее благоприятный мир, мы
должны были бы согласиться на него еще в ноябре. Но никто (кроме  Зиновьева)
не   поднимал   голоса   за   это:   мы   все   стояли   за   агитацию,   за
революционизирование германского, австро-венгер-ского и  всего  европейского
рабочего класса. Но все наши предшествовавшие  переговоры  с  немцами  имели
революционизирующий смысл лишь постольку, поскольку их принимали  за  чистую
монету. Я уже делал сообщение на фракции III Всероссийского съезда Советов о
том, как бывший австро-венгерский министр Грац  говорил,  что  немцам  нужен
только какой-либо повод, чтобы поставить нам ультиматум. Они считали, что мы
сами напрашиваемся на ультиматум... что  мы  заранее  обязываемся  подписать
все, что мы разыгрываем лишь революционную комедию. При таком положении  нам
в случае неподписания грозила потеря Ревеля  и  других  мест,  в  случае  же
преждевременного   подписания   нам   грозила   потеря   симпатий   мирового
пролетариата или значительной части его. Я был одним из тех, которые думали,
что германцы наступать, вероятно, не  будут;  но  что  если  все  же  станут
наступать, то у нас всегда будет время подписать  этот  мир,  хотя  бы  и  в
худших условиях. С течением времени,  -  говорил  я,  -  все  убедятся,  что
другого выхода у нас нет".
   Замечательно, что в это же самое время Либкнехт писал  из  своей  тюрьмы:
"Ни в каком случае нельзя  признать,  что  нынешний  исход  для  дальнейшего
развития хуже, чем явилась бы сдача в  Бресте  в  начале  февраля.  Как  раз
наоборот.  Такого  рода  сдача  осветила  бы   с   наихудшей   стороны   все
предшествующее сопротивление и представила  бы  заключительное  принуждение,
как "vis  haud  ingrata".  Вопиющий  к  небесам  цинизм,  зверский  характер
заключительного немецкого выступления оттесняют назад все подозрения".
   Либкнехт чрезвычайно вырос во время войны, когда он окончательно научился
пролагать пропасть между собою и честной  бесхарактерностью  Гаазе.  Излишне
говорить, что Либкнехт  был  революционером  беззаветного  мужества.  Но  он
только вырабатывал в  себе  стратега.  Это  сказывалось  в  вопросах  личной
судьбы, как и революционной политики. Соображения  собственной  безопасности
были ему  совершенно  чужды.  После  его  ареста  многие  друзья  покачивали
головами по поводу его самоотверженного  "безрассудства".  Наоборот,  Ленину
всегда  была  в  высшей  степени  свойственна  забота  о  неприкосновенности
руководства. Он был начальником генерального штаба и всегда помнил,  что  на
время войны он должен обеспечить  главное  командование.  Либкнехт  был  тем
вое-начальником, который сам ведет свои отряды в бой. Оттого,  в  частности,
ему так трудно было понять нашу брест-литовскую стратегию. Он  первоначально
хотел, чтоб мы  просто  бросили  вызов  судьбе  и  пошли  ей  навстречу.  Он
неоднократно осуждал в тот период "политику Ленина - Троцкого", не делая,  и
вполне основательно, никакого различия в этом основном вопросе между  линией
Ленина и моей.  В  дальнейшем,  однако,  Либкнехт  стал  по-иному  оценивать
политику Бреста. В начале мая он уже писал: "Одно необходимо русским советам
- прежде и больше всего другого - не демонстрации и декларации,  но  жесткая
суровая сила. Для чего во всяком случае, кроме энергии,  нужны  также  ум  и
время, - ум также и для того, чтобы выиграть время, которое необходимо  даже
и наивысшей и умнейшей энергии".  Это  есть  полное  признание  пра