луганских  рабочих,  из  более  привилегированной
верхушки, но по всем своим  повадкам  и  вкусам  он  всегда  гораздо  больше
напоминал  хозяйчика,  чем   пролетария.   После   октябрьского   переворота
Ворошилов, естественно,  сделался  средоточием  оппозиции  унтер-офицеров  и
партизан против централизованной военной  организации,  требовавшей  военных
знаний и более широкого кругозора. Так сложилась царицынская оппозиция.
   В кругах Ворошилова с ненавистью говорили о спецах, о военных академиках,
о высоких штабах, о Москве. Но так  как  самостоятельных  военных  знаний  у
партизанских начальников не было, то каждый из них  имел  под  рукою  своего
"спеца", только  сортом  пониже,  который  цепко  держался  за  свое  место,
ограждая его от  более  способных  и  осведомленных.  К  командованию  Южным
советским фронтом царицынские военачальники относились не многим лучше,  чем
к  белым.  Отношения  их  с  московским  центром  исчерпывались  постоянными
требованиями снабжения. У нас всего было в  обрез.  Все,  что  производилось
заводами, немедленно отправлялось  армиям.  Ни  одна  из  них  не  поглощала
столько ружей и патронов, как царицынская. При первом отказе Царицын  кричал
об измене московских "спецов". В Москве проживал  специальный  представитель
царицынской армии по вымогательству снабжения -  матрос  Живодер.  Когда  мы
натянули сеть дисциплины потуже, Живодер ушел в бандиты.  Он  был,  кажется,
пойман и расстрелян.
   Сталин несколько месяцев провел в Царицыне. Свою закулисную борьбу против
меня, уже тогда составлявшую  существеннейшую  часть  его  деятельности,  он
сочетал с доморощенной оппозицией Ворошилова и его  ближайших  сподвижников.
Сталин держал себя, однако, так, чтобы в любой момент можно  было  отскочить
назад.
   Жалобы главного и фронтового командования на Царицын поступали ежедневно.
Нельзя добиться выполнения приказа, нельзя понять, что  там  делают,  нельзя
даже получить ответа на запрос. Ленин с тревогой следил за  развитием  этого
конфликта. Он лучше меня знал Сталина и подозревал, очевидно,  что  упорство
царицынцев объясняется закулисным  режиссерством  Сталина.  Положение  стало
невозможным. Я решил в Царицыне навести порядок. После  нового  столкновения
командования с Царицыном я настоял на отозвании Сталина.  Это  было  сделано
через посредство Свердлова, который сам отправился за Сталиным в  экстренном
поезде. Ленин хотел свести конфликт к минимуму и был, конечно,  прав.  Я  же
вообще не думал о Сталине. В 1917 г. он промелькнул передо  мною  незаметной
тенью. В огне борьбы я обычно просто забывал о его существовании. Я думал  о
царицынской армии. Мне нужен был надежный левый фланг Южного фронта. Я  ехал
в Царицын,  чтоб  добиться  этого  какой  угодно  ценою.  Со  Свердловым  мы
встретились в пути. Он осторожно спрашивал меня  о  моих  намерениях,  потом
предложил мне поговорить со Сталиным, который, как оказалось, возвращался  в
его вагоне. "Неужели вы хотите всех  их  выгнать?  -  подчеркнуто  смиренным
голосом спрашивал меня Сталин. - Они хорошие ребята". - "Эти хорошие  ребята
погубят революцию, которая не может ждать, доколе они выйдут из  ребяческого
возраста. Я хочу одного: включить Царицын в Советскую Россию".
   Через несколько часов я увидел Ворошилова. В штабе царила тревога.  Пущен
был слух, что Троцкий едет с большой метлой, а с  ним  два  десятка  царских
генералов для замещения партизанских начальников, которые, к слову  сказать,
к  моему  приезду  все  спешно  переименовались  в  полковых,  бригадных   и
дивизионных командиров. Я поставил Ворошилову вопрос:  как  он  относится  к
приказам фронта и главного командования? Он открыл мне  свою  душу:  Царицын
считает нужным выполнять только те приказы, которые он признает правильными.
Это было слишком. Я заявил, что, если он  не  обяжется  точно  и  безусловно
выполнять приказы и оперативные  задания,  я  его  немедленно  отправлю  под
конвоем в Москву для предания трибуналу.  Я  никого  не  сместил,  добившись
формального обязательства подчинения.  Большинство  коммунистов  царицынской
армии поддержало меня за совесть, а не за  страх.  Я  посетил  все  части  и
обласкал  партизан,  среди  которых   было   немало   превосходных   солдат,
нуждающихся только в правильном руководстве. С этим я вернулся в  Москву.  С
моей стороны во всем этом деле  не  было  и  тени  личного  пристрастия  или
недоброжелательства. Считаю себя вообще вправе сказать, что  личные  моменты
никогда не играли никакой  роли  в  моей  политической  деятельности.  Но  в
великой борьбе, которую мы вели, ставка была  слишком  велика,  чтоб  я  мог
оглядываться по сторонам. И мне часто, почти  на  каждом  шагу,  приходилось
наступать на мозоли личных пристрастий, приятельства или  самолюбия.  Сталин
тщательно подбирал людей с отдавленными мозолями.  У  него  для  этого  было
достаточно времени и личного интереса. Царицынская верхушка  стала  с  этого
времени одним из его  главных  орудий.  Как  только  Ленин  заболел,  Сталин
добился через своих союзников переименования Царицына  в  Сталинград.  Массы
населения не имели понятия о том,  что  означает  это  имя.  И  если  сейчас
Ворошилов состоит членом Политбюро, то единственным основанием для  этого  -
другого я не вижу - является тот факт,  что  в  1918  г.  я  вынудил  его  к
подчинению угрозой выслать под конвоем в Москву.
   Мне представляется небезынтересным иллюстрировать только  что  изложенную
главу военной  работы,  вернее,  связанной  с  ней  внутрипартийной  борьбы,
несколькими выдержками из нигде еще не  опубликованной  партийной  переписки
того времени.
   4 октября 1918 г. я говорил по прямому  проводу  Ленину  и  Свердлову  из
Тамбова:
   "Категорически настаиваю на  отозвании  Сталина.  На  царицынском  фронте
неблагополучно,  несмотря  на  избыток  сил.  Я  оставляю  его  (Ворошилова)
командующим десятой (царицынской) армии на условии  подчинения  командующему
Южного фронта. До сего дня царицынцы не посылают в Козлов  даже  оперативных
донесений.  Я  обязал  их  дважды  в   день   представлять   оперативные   и
разведывательные сводки. Если завтра это не будет выполнено, я отдам под суд
Ворошилова и объявлю об этом в приказе по армии.  Для  наступления  остается
короткий срок, до осенней распутицы, когда здесь нет дороги ни пешеходу,  ни
всаднику. Для дипломатических переговоров времени нет".
   Сталин был отозван. Ленин слишком  хорошо  понимал,  что  мною  руководят
исключительно деловые соображения.  В  то  же  время  он,  естественно,  был
озабочен конфликтом и старался выравнять отношения. 23 октября  Ленин  пишет
мне в Балашов:

   Сегодня приехал Сталин, привез известия  о  трех  крупных  победах  наших
войск под Царицыном. ("Победы"  имели  на  самом  деле  чисто  эпизодическое
значение. - Л.Т.) Сталин убедил Ворошилова и Минина, которых  считает  очень
ценными и незаменимыми работниками, не уходить и оказать  полное  подчинение
приказам центра;  единственная  причина  их  недовольства,  по  его  словам,
крайнее опоздание и неприсылка снарядов и патронов,  от  чего  также  гибнет
двухсоттысячная и прекрасно настроенная кавказская армия. (Эта  партизанская
армия скоро рассыпалась от одного удара, обнаружив полную  небоеспособность.
- Л.Т.)
   Сталин очень хотел бы работать на Южном фронте...  Сталин  надеется,  что
ему на работе удастся убедить в правильности его взгляда... Сообщая вам, Лев
Давыдович, обо всех этих заявлениях Сталина,  я  прошу  вас  обдумать  их  и
ответить, во-первых, согласны ли вы объясниться лично со Сталиным, для  чего
он согласен приехать, а во-вторых, считаете ли вы  возможным,  на  известных
конкретных условиях, устранить прежние трения и наладить совместную  работу,
чего так желает Сталин. Что же меня касается, то я полагаю,  что  необходимо
приложить все усилия для налажения совместной работы со Сталиным.
   Ленин.

   Я ответил полной готовностью, и Сталин был назначен членом Революционного
Военного Совета  Южного  фронта.  Увы,  компромисс  результатов  не  дал.  В
Царицыне дело не продвигалось ни на шаг. 14 декабря я телеграфирую Ленину из
Курска: "Оставлять дальше Ворошилова после того, как все попытки компромисса
сведены им на нет, невозможно. Нужно выслать в Царицын новый Реввоенсовет  с
новым командиром, отпустив Ворошилова на Украину".
   Это предложение принимается без возражений. Но и на Украине дело не  идет
лучше. Царившая там анархия и без того затрудняла правильную военную работу.
Оппозиция Ворошилова, за спиною которого стоял  по-прежнему  Сталин,  делала
эту работу совершенно невозможной.
   10 января 1919 г. я передаю  тогдашнему  председателю  ЦИК  Свердлову  со
станции Грязи: "Заявляю  в  категорической  форме,  что  царицынская  линия,
приведшая к полному распаду царицынской армии, на Украине допущена  быть  не
может...  Линия  Сталина,  Ворошилова  и  К°  означает  гибель  всего  дела.
Троцкий".
   Ленин и Свердлов, наблюдающие работу "царицынцев"  издали,  пытаются  еще
достигнуть компромисса. Их телеграммы у меня, к сожалению,  нет.  Я  отвечаю
Ленину 11 января: "Компромисс, конечно, нужен, но  не  гнилой.  По  существу
дела, в Харькове собрались все царицынцы... Я считаю покровительство Сталина
царицынскому течению опаснейшей язвой, хуже всякой  измены  и  предательства
военных специалистов... Троцкий".
   "Компромисс нужен, но не гнилой". Через четыре года Ленин почти  дословно
вернул мне эту фразу по поводу того же Сталина. Это было перед  XII  съездом
партии. Ленин готовил разгром сталинской группы. Нападение  он  открывал  по
линии национального вопроса. Когда я предложил  компромисс,  Ленин  ответил:
"Сталин заключит гнилой компромисс, а потом обманет".
   В письме в Центральный Комитет в марте  1919  г.  я  возражал  Зиновьеву,
который двусмысленно заигрывал с военной оппозицией: "Я не стану  заниматься
индивидуальными психологическими расследованиями, - писал я, - насчет  того,
к какой из групп военной  оппозиции  должен  быть  причислен  Ворошилов,  но
отмечу, что единственное, что могу себе поставить  в  вину  по  отношению  к
нему, это слишком долгие, именно двух- или трехмесячные попытки  действовать
путем переговоров, увещаний, личных комбинаций там,  где  в  интересах  дела
нужно было твердое организационное решение. Ибо, в конце концов,  задача  по
отношению к 10-й армии состояла не в том, чтобы переубедить Ворошилова, а  в
том, чтобы в кратчайший срок добиться военных успехов".
   30 мая из Харькова поступает к Ленину настойчивое требование  образования
особой украинской  группы  войск  под  командованием  Ворошилова.  Ленин  по
прямому проводу передает запрос  мне  на  станцию  Кантемировка,  1  июня  я
отвечаю Ленину: "Домогательства некоторых украинцев объединить вторую армию,
тринадцатую и восьмую в  руках  Ворошилова  совершенно  несостоятельны.  Нам
нужно не донецкое оперативное единство, а общее единство против  Деникина...
Идея военной и продовольственной  диктатуры  Ворошилова  (на  Украине)  есть
результат  донецкой   самостийности,   направленной   против   Киева   (т.е.
украинского правительства) и Южфронта... Не  сомневаюсь,  что  осуществление
этого плана только усилило бы  хаос  и  окончательно  убило  бы  оперативное
руководство. Прошу потребовать, чтобы Ворошилов и Межлаук  выполняли  вполне
реальную задачу, которая им поставлена. Троцкий".
   1 июня Ленин телеграфирует Ворошилову:  "Надо  во  что  бы  то  ни  стало
немедленно прекратить митингование, переведя всю и всякую работу на  военное
положение, бросить всякое прожектерство об особых группах  и  тому  подобных
попытках прикрытым образом восстановить Украинский фронт... Ленин".
   Убедившись  на  опыте,  как  трудно  справиться  с  недисциплинированными
самостийниками, Ленин в тот же день собирает заседание Политбюро и  проводит
следующее  решение,  которое  немедленно  посылается  Ворошилову  и   другим
заинтересованным:  "Политбюро  Цека  собралось  первого   июня   и,   вполне
соглашаясь с Троцким, решительно отвергает план украинцев  создавать  особое
донецкое единство. Мы требуем, чтобы  Ворошилов  и  Межлаук  выполняли  свою
непосредственную работу... или послезавтpa Троцкий  в  Изюм  вызовет  вас  и
подробнее распорядится. По поручению Бюро Цека Ленин".
   На другой день ЦК рассматривает вопрос  о  том,  что  командир  Ворошилов
большую часть  отбитого  у  врагов  военного  имущества  самовольно  взял  в
распоряжение своей армии. ЦК постановляет: "Поручить т.  Раковскому  послать
т. Троцкому в Изюм телеграмму об этом и просить т.  Троцкого  принять  самые
энергичные меры к передаче  этого  имущества  в  распоряжение  Реввоенсовета
Республики". В тот же день Ленин сообщает мне по прямому проводу: "Дыбенко и
Ворошилов растаскивают военное имущество. Хаос полный, Донбассу серьезно  не
помогают. Ленин". Другими словами, на Украине повторялось то  самое,  против
чего я боролся в Царицыне.
   Немудрено,  если  военная  работа  создала  мне  немало  врагов.   Я   не
оглядывался по сторонам,  отталкивал  локтем  тех,  которые  мешали  военным
успехам, или в спешке наступал на мозоли зевакам и  не  успевал  извиняться.
Есть люди, которые все это  запоминают.  Недовольные  и  обиженные  находили
дорогу к Сталину, отчасти  к  Зиновьеву.  Эти  ведь  тоже  чувствовали  себя
обиженными. Каждая неудача на фронте вызывала натиск недовольных на  Ленина.
За кулисами уже тогда этими махинациями руководил Сталин. Подавались записки
о неправильности  военной  политики,  о  моем  покровительстве  "спецам",  о
слишком жестком  режиме  по  отношению  к  коммунистам  и  пр.  Отставленные
полководцы и неосуществившиеся красные маршалы подавали доклад за докладом о
пагубности стратегических планов, о саботаже командования и о многом другом.
   Ленин был слишком поглощен общими вопросами руководства,  чтобы  выезжать
на фронты или входить в повседневную работу военного ведомства.  Я  проводил
большую часть времени на фронтах, что облегчало в Москве  работу  закулисных
шептунов. Их настойчивые голоса не могли  не  вызывать  у  Ленина  время  от
времени беспокойства. Ко времени моего очередного приезда в  Москву  у  него
накоплялись сомнения и вопросы. Но  достаточно  бывало  получасовой  беседы,
чтоб восстановить взаимное понимание и полную солидарность. Во  время  наших
неудач на Востоке, когда Колчак приближался  к  Волге,  Ленин  на  заседании
Совнаркома, на которое я явился прямо с поезда, написал мне записочку: "А не
прогнать  нам  всех  "спецов"  поголовно  и   не   назначить   ли   Лашевича
главнокомандующим?"  Лашевич  был   старый   большевик,   выслужившийся   на
"немецкой" войне в унтер-офицеры. Я  ответил  на  том  же  клочке:  "Детские
игрушки". Ленин поглядел на меня лукаво исподлобья, с особенно выразительной
гримасой,  которая  означала  примерно:  "Очень  вы  уж   строго   со   мной
обращаетесь". По сути же он любил такие крутые ответы, не оставляющие  места
сомнениям. После заседания мы сошлись. Ленин  расспрашивал  про  фронт.  "Вы
спрашиваете, не лучше ли прогнать всех бывших  офицеров.  А  знаете  ли  вы,
сколько их теперь у нас в армии?" - "Не знаю". - "Примерно?" - "Не знаю".  -
"Не менее тридцати тысяч". - "Ка-а-ак?"  -  "Не  менее  тридцати  тысяч.  На
одного изменника приходится сотня надежных, на  одного  перебежчика  два-три
убитых. Кем их всех заменить?"
   Через  несколько  дней  Ленин  выступал   с   речью   по   поводу   задач
социалистического строительства. Вот что он между прочим сказал: "Когда  мне
недавно т. Троцкий сообщил, что у нас в  военном  ведомстве  число  офицеров
составляет  несколько   десятков   тысяч,   тогда   я   получил   конкретное
представление, в чем заключается секрет использования  нашего  врага...  как
строить коммунизм из кирпичей, которые подобраны капиталистами против нас!"
   На происходившем в это же приблизительно время съезде партии Ленин в  мое
отсутствие  -  я  оставался  на  фронте  -  выступил  со  страстной  защитой
проводившейся мною военной политики от  критики  оппозиции.  Именно  поэтому
протоколы военной секции VIII съезда партии не опубликованы до сих пор.

   Однажды на Южный фронт ко мне приехал Менжинский. Я  его  знал  давно.  В
годы реакции он примыкал к группе  ультралевых,  или  впередовцев,  как  они
назывались по имени  своего  журнала  (Богданов,  Луначарский  и  др.).  Сам
Менжинский, впрочем, тянул в сторону французского  синдикализма.  Впередовцы
устроили в Болонье марксистскую школу для 10-15 русских  рабочих,  прибывших
нелегально из России. Это было в 1910 г. В течение примерно  двух  недель  я
читал в этой школе курс прессы и вел беседы по вопросам  партийной  тактики.
Тут я познакомился с Менжинским, прибывшим из Парижа. Впечатление, какое  он
на меня произвел, будет точнее всего выражено,  если  я  скажу,  что  он  не
произвел никакого впечатления. Он казался  больше  тенью  какого-то  другого
человека, неосуществившегося, или неудачным эскизом ненаписанного  портрета.
Есть такие люди. Иногда только  вкрадчивая  улыбка  и  потаенная  игра  глаз
свидетельствовали о том, что этого  человека  снедает  стремление  выйти  из
своей незначительности. Я не  знаю,  каково  было  его  поведение  в  период
переворота и было ли у него тогда  поведение  вообще.  Но  после  завоевания
власти его впопыхах направили в министерство финансов. Он не проявил никакой
активности  или  проявил   ее   лишь   настолько,   чтоб   обнаружить   свою
несостоятельность. Потом  Дзержинский  взял  его  к  себе.  Дзержинский  был
человек волевой, страстный и  высокого  морального  напряжения.  Его  фигура
перекрывала ВЧК. Никто не замечал Менжинского, который  корпел  в  тиши  над
бумагами. Только после того как Дзержинский разошелся со своим  заместителем
Уншлихтом - это было уже в  последний  период,  -  он,  не  находя  другого,
выдвинул кандидатуру Менжинского. Все пожимали плечами. "Кого же другого?  -
оправдывался Дзержинский, - некого!" Но Сталин поддержал Менжинского. Сталин
вообще поддерживал людей, которые способны политически  существовать  только
милостью аппарата. И Менжинский стал  верной  тенью  Сталина  в  ГПУ.  После
смерти Дзержинского Менжинский оказался не  только  начальником  ГПУ,  но  и
членом ЦК. Так на бюрократическом экране тень несостоявшегося человека может
сойти за человека.
   Десять лет тому назад Менжинский, однако, пытался направить свое движение
вокруг других осей. Он явился ко мне в вагон  с  докладом  по  делам  особых
отделов в армии. Закончив с официальной частью  визита,  он  стал  мяться  и
переминаться с ноги на ногу с той вкрадчивой своей улыбкой, которая вызывает
одновременно тревогу и недоумение. Он кончил вопросом: знаю ли я, что Сталин
ведет против меня сложную интригу? "Что-о-о?"  -  спросил  я  в  совершенном
недоумении, так я был далек тогда от каких бы то ни было мыслей или опасений
такого рода. "Да, он внушает Ленину  и  еще  кое-кому,  что  вы  группируете
вокруг себя людей специально  против  Ленина..."  -  "Да  вы  с  ума  сошли,
Менжинский, проспитесь, пожалуйста, а я разговаривать  об  этом  не  желаю".
Менжинский ушел, перекосив плечи и покашливая. Думаю, что с этого самого дня
он стал искать иных осей для своего круго-вращения.
   Но через час, через два работы я ощутил  в  себе  что-то  неладное.  Этот
человек с тихой, невнятной речью заронил в меня какое-то беспокойство, точно
я  за  обедом  проглотил  кусочек  стекла.  Я   стал   кое-что   вспоминать,
сопоставлять.  Сталин  осветился  для  меня  с  какой-то   другой   стороны.
Значительно позже Крестинский мне сказал про Сталина: "Это дрянной  человек,
с желтыми глазами". Вот эта  самая  нравственная  желтизна  Сталина  впервые
мелькнула в моем сознании после визита Менжинского. Наведавшись  после  того
на короткое время в Москву, я, как всегда, первым делом посетил  Ленина.  Мы
поговорили  о  фронте.  Ленин  очень