ского
социализма,  признавал  самые  крайние  методы   борьбы   против   войны   и
высказывался за пролетарскую революцию. И  он  и  его  жена  привлекли  меня
глубокой  нравственной  серьезностью   своего   отношения   к   политическим
проблемам, которое так  выгодно  отличало  их  от  австрийских,  германских,
швейцарских и иных безыдейных чиновников социал-демократии. Насколько  знаю,
Рагац оказался  вынужден  впоследствии  пожертвовать  своим  взглядам  своей
университетской кафедрой. Для той  среды,  к  которой  он  принадлежал,  это
немало. Но в тех беседах, которые я вел с ним, я, наряду с чувством уважения
к этому незаурядному человеку, почти физически  ощущал  наличность  какой-то
тонкой, но абсолютно непроницаемой пелены между нами. Он был мистик насквозь
и хотя своих верований не навязывал и  даже  не  упоминал  о  них,  но  само
вооруженное  восстание  овевалось  в  его  речах  какими-то   потусторонними
дуновениями, которые во мне вызывали лишь неприятный озноб. С тех пор как  я
стал мыслить, я был сперва интуитивным, затем сознательным  материалистом  и
не только не ощущал потребности в  иных  мирах,  но  никогда  не  мог  найти
психологического соприкосновения с людьми, которые  умудряются  одновременно
признавать Дарвина и Троицу.
   Благодаря Рагацу книжка вышла  в  свет  на  хорошем  немецком  языке.  Из
Швейцарии она уже в декабре 1914 г. нашла путь в Австрию и Германию. Об этом
позаботились прежде всего швейцарские левые: Ф.Платтен и др. Предназначенная
для  немецких  стран,  брошюра  была  направлена  в  первую  голову   против
германской  социал-демократии,   руководящей   партии   II   Интернационала.
Помнится, журналист Heibmon, игравший первую скрипку в  оркестре  шовинизма,
назвал мою книжку сумасшедшей, но последовательной  в  своем  сумасшест-вии.
Большей похвалы я не мог и желать! Не было, конечно, недостатка и в  намеках
на то, что брошюра является искусным орудием антантовской пропаганды.
   Позже, во Франции, я неожиданно прочитал однажды во  французских  газетах
телеграмму из Швейцарии о том, что один из немецких  судов  приговорил  меня
заочно  к  тюремному  заключению  за  мою  цюрихскую  брошюру.  Из  этого  я
за-ключил, что брошюра попала в цель.  Гогенцоллернские  судьи  оказали  мне
этим приговором, по которому я не торопился произвести уплату, очень  ценную
услугу. Для клеветников и сыщиков Антанты немецкий судебный приговор  всегда
оставался камнем преткновения в  их  благородных  усилиях  доказать,  что  я
являюсь, по существу дела, агентом немецкого генерального штаба.
   Это не помешало французским властям задержать на границе мою книжку ввиду
ее "германского происхождения". В защиту моей брошюры от французской цензуры
появилась двусмысленная заметка в газете Эрве. Думаю,  что  заметку  написал
небезызвестный Ш. Рапопорт, сам почти марксист  и  во  всяком  случае  автор
самого большого количества каламбуров, какие  когда-либо  создавал  человек,
посвятивший им свою долгую жизнь.
   После Октябрьской революции находчивый нью-йоркский издатель выпустил мою
немецкую брошюру в виде солидной американской  книги.  По  собственному  его
рассказу, Вильсон потребовал у него из Белого дома по телефону прислать  ему
корректурные оттиски: президент в это время фабриковал свои  14  пунктов  и,
как утверждают  осведомленные  люди,  никак  не  мог  переварить  того,  что
большевики предвосхитили лучшие из его формул. В течение двух месяцев книжка
разошлась в Америке в  количестве  16  000  экземпляров.  Но  наступили  дни
Брест-Литовского мира. Американская печать  подняла  против  меня  неистовую
травлю, и книжка сразу исчезла с рынка.
   В Советской республике  моя  цюрихская  брошюра  выдержала  тем  временем
немало изданий, служа пособием для изучения марксистского отношения к войне.
С "рынка" Коминтерна она сошла  только  после  1924  г.,  когда  был  открыт
"троцкизм". Сейчас это запретное произведение, как  и  до  революции.  Таким
образом, мы видим, что книги действительно имеют свою судьбу.
   Глава XIX
   ПАРИЖ И ЦИММЕРВАЛЬД
   19 ноября  1914  г.  я  переехал  границу  Франции  в  качестве  военного
корреспондента "Киевской мысли". Я принял предложение  газеты  тем  охотнее,
что оно давало мне возможность ближе подойти к  войне.  Париж  был  печален,
улицы по вечерам погружались во тьму. Налетали цеппелины.  После  задержания
немецких армий на Марне война становилась все требовательнее и  беспощаднее.
В безбрежном хаосе, пожиравшем Европу, при молчании рабочих масс,  обманутых
и преданных социал-демократией, развивали свою  автоматическую  силу  машины
истребления. Капиталистическая цивилизация доводила себя до абсурда, пытаясь
пробить толстый череп человечества.
   В тот момент, когда немцы приближались к Парижу, а буржуазные французские
патриоты покидали его, два русских эмигранта поставили  в  Париже  маленькую
ежедневную газету на русском  языке.  Она  имела  своей  задачей  разъяснять
заброшенным в Париж русским развертывающиеся события и  не  давать  угаснуть
духу международной солидарности. Перед выпуском  первого  номера  в  "кассе"
издания имелось ровным счетом 30 франков. Ни один  "здравомыслящий"  человек
не мог  верить,  чтобы  можно  было  с  таким  основным  капиталом  издавать
ежедневную газету. И  действительно:  не  реже  чем  раз  в  неделю  газета,
несмотря на бесплатный труд редакции и сотрудников, переживала такой кризис,
что, казалось, выхода нет. Но  выход  находился.  Голодали  преданные  своей
газете наборщики, редакторы носились по  городу  в  поисках  за  несколькими
десятками франков - и очередной номер выходил. Так, под ударами  дефицита  и
цензуры,  исчезая  и  немедленно  же  появляясь  под  новым  именем,  газета
просуществовала в течение 2 лет, т.е. до Февральской революции  1917  г.  По
приезде в Париж я стал усердно работать в "Нашем слове", которое  тогда  еще
называлось "Голосом". Ежедневная  газета  явилась  для  меня  самого  важным
орудием  ориентировки  в  развертывающихся  событиях.  Опыт  "Нашего  слова"
оказался полезен мне позже, когда пришлось близко подойти к военному делу.
   Семья моя переехала во Францию только в  мае  1915  г.  Мы  поселились  в
Севре, в маленьком домике, который нам предоставил на несколько месяцев  наш
молодой друг, итальянский художник  Рене  Пареше.  Мальчики  стали  посещать
севрскую школу. Весна была прекрасна, зелень  казалась  особенно  неж-ной  и
ласковой. Но число женщин в черном непрерывно  росло.  Школьники  оставались
без отцов. Две армии закопались в землю.  Выхода  не  видно  было.  Клемансо
начинал  в  своей  газете  атаковать  Жоффра.  В  реакционном  подполье  шла
подготовка государственного переворота. Сведения об этом переходили из уст в
уста. На страницах  "Temps"*  парламент  в  течение  одного  или  двух  дней
назывался не иначе как ослом. От социалистов "Temps" тем не менее  строжайше
требовал соблюдения национального единения.
   Жореса не было. Я посетил кафе Кроассан, где  Жорес  был  убит:  хотелось
найти его следы. Политически я был  далек  от  Жореса.  Но  нельзя  было  не
испытывать на себе притягательного действия этой могучей личности.  Духовный
мир Жореса, состоявший из  национальных  традиций,  метафизики  нравственных
начал, любви к обездоленным и поэтического воображения, имел столь  же  ярко
выраженные аристократические черты,  насколько  духовный  облик  Бебеля  был
плебейски прост. Оба они были, однако, головою выше того наследства, которое
оставили. Я слышал Жореса на парижских народных собраниях, на  международных
конгрессах и в комиссиях. И всегда я слушал его, как бы в первый раз. Он  не
накоплял рутины, в основе никогда не повторялся, всегда  сам  снова  находил
себя, всегда  заново  мобилизовал  подспудные  источники  своего  духа.  При
могучей силе, элементарной, как водопад, в нем было много мягкости,  которая
светилась на лице как отблеск высшей  культуры  духа.  Он  обрушивал  скалы,
гремел, потрясал, но никогда не оглушал самого себя, всегда стоял на страже,
чутко ловил ухом  каждый  отклик,  подхватывал  его,  парировал  возражения,
иногда  беспощадно,  как  ураган,  сметал  сопротивление  на  пути,   иногда
великодушно и мягко, как наставник, как старший брат. Жорес  и  Бебель  были
антиподами и в то же время вершинами II  Интернационала.  Оба  были  глубоко
национальны: Жорес со своей пламенной латинской риторикой и Бебель со  своей
протестантской суховатостью. Я любил обоих, но по-разному.  Бебель  исчерпал
себя физически. Жорес пал во цвете сил. Но оба  умерли  вовремя.  Их  смерть
отмечала тот рубеж, где закончилась  прогрессивная  историческая  миссия  II
Интернационала.
   Французская  социалистическая  партия  находилась  в   состоянии   полной
деморализации.   Место   Жореса   некому   было   занять.   Вальян,   старый
"антимилитарист",  ежедневно  источал  из  себя   статьи   в   духе   самого
напряженного шовинизма. Я случайно встретил  старика  в  Комитете  действия,
состоявшем из делегатов партии и синдикатов. Вальян походил  на  свою  тень,
тень бланкизма с традициями санкюлотских войн  в  эпоху  Раймонда  Пуанкаре.
Довоенная Франция, с задержанным ростом  народонаселения  и  консервативными
формами хозяйственной жизни и мысли, казалась Вальяну  единственной  страной
движения  и  прогресса,  избранной,  освободительной  нацией,  прикосновение
которой только и пробуждает другие народы к духовной  жизни.  Его  социализм
был шовинистическим, как его шовинизм - мессианистическим. Жюль  Гэд,  вождь
марксистского крыла, исчерпавший себя в долгой, изнурительной борьбе  против
фетишей демократии, оказался способным только  на  то,  чтобы  сложить  свой
незапятнанный нравственный авторитет у "алтаря"  национальной  обороны.  Все
перепуталось. Марсель Самба,  автор  книги  "Сделайте  короля  или  сделайте
мир!", секундировал Гэду в министерстве... Бриана. Пьер Ренодель оказался на
время "руководителем" партии. В  конце  концов  кому-нибудь  нужно  же  было
занять опустевшее место Жореса. Надрывая  себя,  Ренодель  подражал  убитому
вождю жестами и раскатами голоса. Лонге тянулся за Реноделем, но с некоторой
застенчивостью, которую он выдавал за  левизну.  Всем  своим  поведением  он
напоминал, что Маркс не отвечает за своих внуков.  Официальный  синдикализм,
представляемый председателем Всеобщей конфедерации Жуо, вылинял  в  двадцать
четыре часа. Он "отрицал" государство в мирное время, чтобы стать перед  ним
на  колени  во  время  войны.  Революционный  шут  Эрве,  вчерашний  крайний
антимилитарист,  вывернулся  наизнанку  и  в  качестве  крайнего   шовиниста
оставался  все  тем  же  самодовольным  шутом.  Как  бы  для  более   яркого
издевательства над идеями вчерашнего дня, его газета  продолжала  называться
"La guerre sociale"*. Все вместе походило на траурный маскарад, на  карнавал
смерти. Нельзя было не сказать себе: нет, мы  сделаны  из  более  серьезного
материала - события не застигли нас врасплох, мы кое-что предвидели,  многое
предвидим сейчас и ко многому готовы. Сколько раз мы сжимали  кулаки,  когда
Ренодели, Эрве и прочая публика пытались на расстоянии  брататься  с  Карлом
Либкнехтом! Отдельные оппозиционные элементы были рассеяны здесь  и  там,  в
партии и синдикатах, но почти не подавали признаков жизни.
   Крупнейшей фигурой, которую я нашел в  Париже  среди  русской  эмиграции,
был, несомненно, Мартов, вождь  меньшевиков,  один  из  даровитейших  людей,
каких мне вообще приходилось встречать на жизненном  пути.  Несчастье  этого
человека состояло в том, что судьба сделала его  политиком  в  революционную
эпоху, не наделив для этого необходимым запасом воли. В  духовном  хозяйстве
Мартова не было равновесия, и  это  каждый  раз  трагически  обнаруживалось,
когда наступали большие события. Я наблюдал  Мартова  на  трех  исторических
этапах: в 1905 г., в 1914 и в 1917 г. Первая реакция на  события  у  Мартова
почти всегда имела революционный характер. Но не успевал он еще занести свои
идеи на бумагу, как его со  всех  сторон  осаждали  сомнения.  Его  богатой,
гибкой и разнообразной мысли не хватало стержня  воли.  В  письмах  1905  г.
Аксельроду, во время наивысшего  подъема  первой  революции,  Мартов  горько
жалуется на то, что не может собрать своих мыслей. Он действительно так и не
собрал их до самого наступления реакции. В начале войны он жалуется тому  же
Аксельроду на то, что события довели его до грани безумия. Наконец в 1917 г.
он делает нерешительное движение  влево  и  внутри  своей  фракции  уступает
руководство Церетели  и  Дану,  т.  е.  двум  лицам,  из  которых  первый  в
умственном отношении, а второй во всех отношениях приходились ему разве  что
по колени.
   14 октября 1914 г. Мартов писал Аксельроду: "Скорее,  чем  с  Плехановым,
мы, может быть, могли  бы  столковаться  с  Лениным,  который,  по-видимому,
готовится выступить в роли борца против оппортунизма в  Интернационале".  Но
эти настроения длились у Мартова недолго.  Я  застал  его  в  Париже  уже  в
состоянии увядания. Наше  сотрудничество  в  "Нашем  слове"  превратилось  с
первых же дней в непримиримую борьбу, которая закончилась выходом Мартова из
редакции, а затем и из состава сотрудников.
   Вскоре по приезде в Париж я вместе с Мартовым разыскал Монатта, одного из
редакторов синдикалистского журнала  "La  vie  ouvri?re"*.  Бывший  учитель,
потом корректор, типичный парижский рабочий по виду, умница и с  характером,
Монатт ни на минуту не уклонялся  в  сторону  примирения  с  милитаризмом  и
буржуазным государством. Но где искать выхода?  На  этот  счет  у  нас  были
разногласия. Монатт "отрицал" государство и политическую борьбу. Государство
переступило через его отрицание и заставило его надеть красные  штаны  после
того, как он выступил с открытым протестом против  синдикального  шовинизма.
Через Монатта  я  близко  сошелся  с  журналистом  Росмером,  который  также
принадлежал к анархо-синдикалистской школе, но, как  показали  события,  уже
тогда стоял по существу гораздо ближе к марксизму, чем гедисты.  С  Росмером
меня  связала  с  тех  дней  тесная  дружба,  выдержавшая  испытание  войны,
революции, Советской власти и  разгрома  оппозиции...  По  той  же  линии  я
познакомился с рядом неизвестных мне ранее  деятелей  французского  рабочего
движения:  с  секретарем  союза  металлистов,  осторожным,  себе   на   уме,
вкрадчивым Мерргеймом, который закончил так печально во всех  отношениях;  с
журналистом Гильбо, впоследствии заочно приговоренным  к  смерти  за  мнимую
"измену"; с секретарем синдиката бондарей "папашей" Бурдероном;  с  учителем
Лорио, который искал выхода на дорогу революционного социализма,  и  многими
другими. Мы встречались еженедельно на Quai  Jemappe,  иногда  собирались  в
большем числе на Cronge-aux-Belles, обменивались  закулисными  сведениями  о
войне и работе дипломатии, критиковали официальный социализм, ловили признак
социалистического пробуждения, убеждали колеблющихся, подготовляли будущее.
   4 августа 1915 г. я писал  в  "Нашем  слове":  "И  все  же  мы  встречаем
кровавую  годовщину  без  всякого   душевного   упадка   или   политического
скептицизма.  Мы,  революционные  интернационалисты,  устояли  в  величайшей
мировой катастрофе на позициях анализа, критики и предвидения. Мы отказались
от всех "национальных" очков, которые выдавались из  генеральных  штабов  не
только по дешевой цене, но даже с приплатой. Мы продолжали видеть вещи,  как
они есть, называть их своими именами  и  предвидеть  логику  их  дальнейшего
движения".
   И сейчас, 13 лет спустя, я могу лишь повторить эти слова.  Не  покидавшее
нас ни на день чувство превосходства над  официальной  политической  мыслью,
включая и патриотический социализм, не было плодом незаконного  высокомерия.
В этом чувстве не было ничего личного, оно вытекало из нашей  принципиальной
позиции: мы стояли на высокой вышке. Критическая  точка  зрения  давала  нам
прежде всего возможность яснее видеть перспективу самой войны.  Обе  стороны
рассчитывали, как известно, на скорую победу.  Свидетельств  легкомысленного
оптимизма можно бы набрать без числа. "Мой французский коллега, - говорит  в
своих мемуарах Бьюкенен, - был одно время так оптимистически  настроен,  что
пошел со мною на пари на 5 фунтов стерлингов за то, что война будет  кончена
до Рождества". Сам Бьюкенен в глубине души откладывал конец войны не дольше,
чем до Пасхи. Начиная  с  осени  1914  г.  мы,  наперекор  всем  официальным
пророчествам, в нашей газете изо  дня  в  день  твердили,  что  война  будет
безнадежно затяжной и что вся Европа выйдет из нее разбитой. Десятки раз  мы
писали в "Нашем слове", что даже в случае  победы  союзников  Франция  после
войны, когда рассеется дым и чад, окажется на  международной  арене  большой
Бельгией, и  только.  Мы  уверенно  предвидели  грядущую  мировую  диктатуру
Соединенных Штатов. "Империализм, - так писали мы 5 сентября 1916 г. в сотый
раз, - ставит через эту войну ставку на сильных: им будет принадлежать мир".
   Из Севра моя семья давно уже  переселилась  в  Париж,  на  маленькую  rue
Oudry. Париж все более опустошался. Останавливались одни за другими  уличные
часы. У бельфортского льва торчала почему-то из пасти грязная солома.  Война
продолжала закапываться в землю. Вырваться из траншеи, из за-стоя,  из  ямы,
из неподвижности - таков был  вопль  патриотизма.  Движения!  Движения!  Так
выросло страшное безумие  верденских  боев.  В  те  дни,  изворачиваясь  под
молниями военной цензуры, я писал в "Нашем слове": "Как  ни  велико  военное
значение верденских боев, но политический их смысл  несравненно  крупнее.  В
Берлине и в других местах (sic) - они хотели "движения" -  они  будут  иметь
его. Чу! под Верденом выковывается "наш завтрашний день"".
   Летом 1915 г. прибыл  в  Париж  итальянский  депутат  Моргари,  секретарь
социалистической фракции римского парламента - наивный эклектик, -  с  целью
привлечь   француз-ских   и   английских   социалистов   на    международную
конфе-ренцию. На террасе кафе одного из больших бульваров у  нас  произошло,
при  участии  Моргари,  совещание  с  несколькими   депутатами-социалистами,
которые  почему-то  считали  себя  "левыми".  Пока   беседа   ограничивалась
пацифистскими разглагольствованиями и повторением общих мест о необходимости
восстановления международных связей, дело  шло  довольно  гладко.  Но  когда
Моргари трагическим шепотом заговорил о  необходимости  раздобыть  фальшивые
паспорта для поездки в Швейцарию - он явно увлекался "карбонарской" стороной
дела, - у господ депутатов вытянулись лица, и один из  них,  не  помню,  кто
именно,  поспешно  подозвал  гарсона  и  второпях  заплатил  за  весь  кофе,
потребленный совещанием. Дух Мольера  показался  над  террасой  и,  кажется,
также дух Рабле. Тем дело и кончилось.  Возвращаясь  с  Мартовым,  мы  много
смеялись, весело и сердито в одно и то же время. Монатт и  Росмер  были  уже
мобилизованы и не могли ехать. На конференцию я отправился  с  Мерргеймом  и
Бурдероном, очень умеренными  пацифистами.  Фальшивых  паспортов  никому  не
понадобилось, потому что правительство, еще не  освободившееся  окончательно
от довоенных нравов, выдало законные.
   Организационная сторона дела лежала на бернском  социалистическом  лидере
Гримме, который в то время изо всех сил стремился подняться над филистерским
уровнем своей партии и своим  собственным.  Он  подготовил  для  конференции
помещение в десяти километрах над Берном, в небольшой деревушке Циммервальд,
высоко в горах. Делегаты плотно уселись на четырех линейках и отправились  в
горы. Прохожие с любопытством  глядели  на  необычный  обоз.  Сами  делегаты
шутили по поводу того, что полвека спустя после основания  I  Интернационала
оказалось возможным всех интернационалистов усадить на четыре повозки. Но  в
этих шутках не было  скептицизма.  Историческая  нить  част