лечь  меня
на заседания с совещательным  голосом.  Плеханов  категорически  возражал  и
против  этого.  Но  Вера  Ивановна  сказала  ему:  "А  я  его  приведу".   И
действительно, "привела" меня на ближайшее  заседание.  Не  зная  закулисной
стороны дела, я был немало озадачен, когда Георгий Валентинович поздоровался
со  мной  с  изысканной  холодностью,  на  которую   был   большой   мастер.
Недоброжелательство Плеханова ко мне длилось долго, в сущности, не проходило
никогда. В апреле 1904 г. Мартов в письме  к  Аксельроду  пишет  о  "личной,
унижающей его (Плеханова) и неблагородной ненависти к данному лицу"  (вопрос
идет обо мне).
   Любопытно замечание в письме Ленина насчет моего  тогдашнего  стиля.  Оно
правильно в обоих отношениях: и насчет известной  вычурности,  и  насчет  не
очень охотного принятия мною чужих поправок.  Мое  писательство  насчитывало
тогда  каких-нибудь  два  года,  и  вопросы   стиля   занимали   большое   и
самостоятельное место в моей работе. Я  только  входил  во  вкус  словесного
материала. Как дети, у которых прорезываются  зубы,  испытывают  потребность
натирать десны, даже и малоподходящими предметами, так самодовлеющая  погоня
за словом, за  формулой,  за  образом  отвечала  периоду  прорезывания  моих
писательских зубов. Очищение стиля могло прийти только со  временем.  А  так
как борьба за форму не была ни случайной, ни внешней, а отвечала  внутренним
духовным процессам, то немудрено,  если  я  при  всем  уважении  к  редакции
инстинктивно отстаивал свою формировавшуюся писательскую индивидуальность от
вторжений со стороны писателей, вполне сложившихся, но другого склада...
   Срок, назначенный для съезда, тем временем приближался, и было,  в  конце
концов,  решено  перенести  редакцию  в  Швейцарию,  в  Женеву:  там   жизнь
обходилась несравненно дешевле и связь с Россией была легче.  Ленин,  скрепя
сердце, согласился  на  это.  "В  Женеве  мы  устроились  в  двух  маленьких
комнатках мансардного типа, - пишет Седова, - Л.Д. был  поглощен  работой  к
съезду. Я готовилась к отъезду в Россию  на  партийную  работу".  Съезжались
первые  делегаты  съезда,  и  с  ними  шли  непрерывные  совещания.  В  этой
подготовительной работе Ленину принадлежало бесспорное,  хотя  и  не  всегда
заметное  руководство.  Часть  делегатов  приехала  с   сомнениями   или   с
претензиями. Подготовительная  обработка  отнимала  много  времени.  Большое
место в совещаниях уделялось уставу, причем важным пунктом в организационных
схемах были взаимоотношения Центрального Органа ("Искры") к  действующему  в
России Центральному Комитету.  Я  приехал  за  границу  с  той  мыслью,  что
редакция должна "подчиниться" ЦК. Таково было настроение большинства русских
иск-ровцев.
   - Не выйдет, - возражал мне Ленин, - не то соотношение сил.  Ну  как  они
будут нами из России руководить? Не выйдет...  Мы  -  устойчивый  центр,  мы
идейно сильнее, и мы будем руководить отсюда.
   - Так это же получится полная диктатура редакции? - спрашивал я.
   - А что же плохого? - возражал Ленин. - Так оно при нынешнем положении  и
быть должно.
   Организационные планы Ленина вызывали у меня некоторые сомнения.  Но  как
далек я был от мысли, что на этих вопросах взорвется партийный съезд.

   Я получил мандат от Сибирского Союза, с которым был тесно связан во время
ссылки. Вместе  с  тульским  делегатом,  врачом  Ульяновым,  младшим  братом
Ленина, я выезжал на съезд не из Женевы, чтоб не подцепить "хвостов",  а  со
следующей маленькой и тихой станции  Нион,  где  скорый  поезд  стоял  всего
полминуты. В качестве добрых русских провинциалов мы поджидали  поезд  не  с
той стороны, с какой полагалось, и когда экспресс подошел, бросились в вагон
через буфер. Прежде чем мы успели взобраться на  площадку,  поезд  тронулся.
Начальник станции,  увидев  меж  буферами  двух  пассажиров,  дал  тревожный
свисток. Поезд остановился. Немедленно по водворении нашем в вагон кондуктор
дал нам понять, что таких бестолковых субъектов он  видит  в  первый  раз  в
жизни и что с нас полагается 50 франков за остановку поезда. Мы дали ему,  в
свою очередь, понять, что ни слова не знаем по-французски. В  сущности,  это
было не вполне верно, но целесообразно: покричав  на  нас  еще  минуты  три,
толстый швейцарец оставил нас в покое. Он поступил тем  более  разумно,  что
пятидесяти франков у нас не было. Только позже,  при  проверке  билетов,  он
снова поделился с другими пассажирами своим крайне уничижительным мнением об
этих двух господах, которых пришлось снимать с буфера. Несчастный  не  знал,
что мы ехали создавать партию.
   Заседания съезда открылись в Брюсселе, в помещении рабочего кооператива в
Maison du peuple*. В отведенном для наших работ складе,  достаточно  скрытом
от посторонних глаз, хранились  тюки  с  шерстью,  и  мы  подверглись  атаке
несметного количества блох. Мы их называли воинством Анзеле,  мобилизованным
для штурма буржуазного  общества.  Заседания  представляли  собою  подлинную
физическую пытку. Еще хуже было то, что уже  в  первые  дни  делегаты  стали
замечать за собою активную слежку. Я проживал по паспорту  неизвестного  мне
болгарина  Самоковлиева.  На  второй  неделе  поздно  ночью   я   вышел   из
ресторанчика "Золотой фазан" вместе с Засулич. Нам пересек  дорогу  одесский
делегат З., который, не глядя на нас, прошипел: "За вами, шпик,  расходитесь
в разные стороны, шпик пойдет за мужчиной". З.  был  великий  специалист  по
части филеров,  и  глаз  у  него  был  на  этот  счет,  как  астрономический
инструмент. Проживая подле "Фазана", в верхнем этаже, З. превратил свое окно
в наблюдательный пост. Я сейчас же простился с  Засулич  и  пошел  прямо.  В
кармане у меня был болгарский паспорт и пять франков. Филер - высокий  худой
фламандец с утиным носом - пошел за мною. Было уже за полночь, и улица  была
совершенно пуста. Я круто обернулся  назад.  "M-sieur,  как  называется  эта
улица?" Фламандец оторопел и прижался спиной к стене. "Je ne sais pas".  Он,
несомненно, ждал  пистолетного  выстрела.  Я  пошел  дальше,  все  прямо  по
бульвару. Где-то пробило час. Встретив первый поперечный переулок, я свернул
в него и пустился бежать со всех ног. Фламандец за мною. Так два  незнакомых
человека мчались друг за другом глубокой ночью по улицам Брюсселя. И  сейчас
я слышу топот их ног. Обежав квартал с трех сторон, я снова вывел  фламандца
на бульвар. Оба мы устали, обозлились и угрюмо пошли дальше. На улице стояли
два-три извозчика. Брать одного из них было бы  бесполезно,  так  как  филер
взял бы другого. Пошли дальше. Бесконечный бульвар стал как будто кончаться,
мы выходили за  город.  Возле  небольшого  ночного  кабачка  стоял  одинокий
извозчик. Я с разбегу уселся в экипаж "Поезжайте, мне  некогда!"  -  "А  вам
куда?" Филер насторожился. Я назвал парк в  пяти  минутах  ходьбы  от  своей
квартиры. "Сто су!" - "Езжайте!" Извозчик подобрал вожжи. Филер  бросился  в
кабачок, вышел оттуда с гарсоном и стал указывать ему на своего врага. Через
полчаса я был уже у себя в комнате.  Зажегши  свечу,  я  заметил  на  ночном
столике письмо на свое болгарское имя. Кто мог мне писать  сюда?  Оказалось,
приглашение sieur Samokowlieffy явиться завтра в 10 часов утра в  полицию  с
паспортом. Значит, другой филер уже  проследил  меня  накануне,  и  вся  эта
ночная гонка по бульвару оказалась совершенно бескорыстным  упражнением  для
обоих участников. Такого же приглашения удостоились  в  эту  ночь  и  другие
делегаты. Те, которые являлись в полицию, получали предписание о выезде в 24
часа за пределы Бельгии. Я в участок не заходил, а просто  уехал  в  Лондон,
куда был перенесен съезд.
   Заведовавший  тогда  русской  агентурой  в  Берлине  Гартинг  доносил   в
департамент  полиции,  что  "брюссельская  полиция  удивилась  значительному
наплыву иностранцев, причем заподозрила 10 человек в анархических происках".
Брюссельскую полицию "удивил" сам  Гартинг,  в  действительности  Гекельман,
провокатор-динамитчик, заочно приговоренный французским  судом  к  каторжным
работам, впоследствии охранный генерал  царизма  и,  под  фальшивым  именем,
кавалер французского ордена Почетного легиона. Гартинга осведомлял,  в  свою
очередь, агент-провокатор доктор Житомирский, который  принимал  из  Берлина
активное участие в организации съезда. Но все это раскрылось лишь через  ряд
лет. Казалось бы, все нити были в руках царизма. Однако не помогло...
   В течение съезда вскрылись противоречия среди  основных  кадров  "Искры".
Наметились "твердые" и "мягкие". Разногласия сосредоточивались первоначально
вокруг первого пунк-та устава: кого считать членом партии?  Ленин  настаивал
на том, чтоб отождествить партию с нелегальной организацией.  Мартов  хотел,
чтоб членами партии  считались  и  те,  которые  работают  под  руководством
нелегальной  организации.  Непосредственного  практического   значения   это
противоречие не имело, так как правом решающего  голоса  по  обеим  формулам
наделялись  только  члены  нелегальных  организаций.  Тем   не   менее   две
расходящиеся тенденции были несомненны. Ленин хотел оформленности  и  резкой
отчетливости  в  партийных  отношениях.  Мартов  тяготел  к  расплывчатости.
Группировка в этом вопросе определила в дальнейшем  весь  ход  съезда,  и  в
частности состав руководящих учреждений партии. За кулисами  шла  борьба  за
каждого отдельного делегата. Ленин не щадил усилий, чтоб  привлечь  меня  на
свою сторону. Он совершил со мной и с Красиковым большую прогулку, в течение
которой оба старались убедить меня, что мне  с  Мартовым  не  по  пути,  ибо
Мартов "мягкий". Характеристики,  которые  давал  Красиков  членам  редакции
"Искры", были так бесцеремонны, что Ленин морщился, а я содрогался.  В  моем
отношении к редакции оставалось еще много юношески-сентиментального.  Беседа
эта скорее оттолкнула, чем привлекла меня. Разногласия были еще смутны,  все
брели ощупью и оперировали с  невесомыми  величинами.  Решено  было  созвать
совещание коренных искровцев, чтоб объясниться. Но  уже  выбор  председателя
представлял затруднения. "Предлагаю выбрать вашего Веньямина", - сказал Дейч
в поисках выхода. Таким образом, мне пришлось  председательствовать  на  том
собрании искровцев, где определился  будущий  раскол  между  большевиками  и
меньшевиками. Нервы у  всех  были  напряжены  до  крайности.  Ленин  ушел  с
собрания, хлопнув дверью. Это единственный случай, когда он потерял на  моих
глазах самообладание в острой внутрипартийной борьбе.  Положение  еще  более
обострилось. Разногласия вышли наружу на самом съезде. Ленин сделал еще одну
попытку привлечь меня на сторону "твердых", направив ко мне делегатку  З.  и
своего младшего брата Дмитрия. Беседа  с  ними  длилась  в  парке  несколько
часов. Посланцы ни за что не хотели отпускать меня. "У нас  приказ  привести
вас во что бы то ни стало". В конце концов я наотрез отказался следовать  за
ними.
   Раскол разразился неожиданно для всех участников съезда. Ленин,  наиболее
активная фигура в борьбе, раскола не  предвидел  и  не  хотел.  Обе  стороны
переживали разразившиеся события крайне тяжело. Ленин проболел после  съезда
несколько недель нервной болезнью. "Из Лондона Л.Д. писал почти ежедневно, -
говорится в записях Седовой, - письма были все более и  более  тревожные,  и
наконец письмо о расколе "Искры" с отчаянием сообщало,  что  "Искры"  больше
нет, что она умерла... Раскол в "Искре" переживался нами  очень  болезненно.
По возвращении Л.Д. со съезда я вскоре уехала в Петербург,  увозя  материалы
по съезду, мельчайшим почерком написанные на тонкой бумаге  и  заделанные  в
переплет французского словаря Ларусс".
   Почему я оказался на съезде с "мягкими"? Из членов редакции я ближе всего
был связан с Мартовым, Засулич  и  Аксельродом.  Их  влияние  на  меня  было
бесспорно. В редакции  до  съезда  были  оттенки,  но  не  было  оформленных
разногласий. От Плеханова я стоял дальше всего:  после  первых,  в  сущности
второстепенных столкновений, Плеханов меня очень невзлюбил. Ленин  относился
ко мне прекрасно. Но именно он теперь посягал в  моих  глазах  на  редакцию,
которая была для меня единым целым и называлась обаятельным именем "Иск-ра".
Мысль о расколе коллегии казалась мне святотатственной.
   Революционный централизм есть  жесткий,  повелительный  и  требовательный
принцип.  В  отношении  к  отдельным  людям  и  к  целым  группам  вчерашних
единомышленников  он  принимает  нередко  форму  безжалостности.  Недаром  в
словаре Ленина столь часты слова: непримиримый и беспощадный. Только  высшая
революционная целеустремленность, свободная от всего низменно-личного, может
оправдать такого рода личную беспощадность. В 1903 г. дело шло всего-навсего
о том, чтоб  поставить  Аксельрода  и  Засулич  вне  редакции  "Искры".  Мое
отношение к ним обоим было проникнуто  не  только  уважением,  но  и  личной
нежностью. Ленин тоже высоко ценил их за их прошлое. Но он пришел к  выводу,
что они все больше становятся помехой  на  пути  к  будущему.  И  он  сделал
организационный вывод: устранить их с руководящих постов. С этим  я  не  мог
мириться. Все мое существо протестовало против этого безжалостного отсечения
стариков, которые дошли наконец до порога партии. Из этого моего  возмущения
и вытек мой разрыв с Лениным  на  II  съезде.  Его  поведение  казалось  мне
недопустимым, ужасным, возмутительным. А  между  тем  оно  было  политически
правильным  и,  следовательно,   организационно   необходимым.   Разрыв   со
стариками, застрявшими в подготовительной эпохе, был  все  равно  неизбежен.
Ленин понял это раньше других. Он сделал еще  попытку  сохранить  Плеханова,
отделив его от Засулич и Аксельрода. Но и эта попытка, как  вскоре  показали
события, не дала результатов.
   Мой разрыв с Лениным произошел, таким образом, как, бы на  "моральной"  и
даже на личной  почве.  Но  это  была  лишь  видимость.  По  существу  почва
расхождения имела политический характер, который  лишь  прорвался  наружу  в
организационной области.
   Я считал себя нейтралистом. Но нет никакого сомнения, что в тот период  я
не отдавал себе полного отчета в  том,  какой  напряженный  и  повелительный
централизм понадобится революционной партии, чтобы повести в бой  миллионные
массы против старого общества. Моя  ранняя  молодость  прошла  в  сумеречной
атмосфере реакции, затянувшейся в Одессе на лишнее пятилетие. Юность  Ленина
восходила к "Народной воле". Те, которые были моложе меня на несколько  лет,
воспитывались уже в обстановке  нового  политического  подъема.  Ко  времени
лондонского съезда 1903 г.  революция  все  еще  была  для  меня  на  добрую
половину теоретической абстракцией. Ленинский централизм еще не вытекал  для
меня из  ясной  и  самостоятельно  продуманной  революционной  концепции.  А
потребность самому понять проблему и сделать из нее все  необходимые  выводы
всегда была, думается мне, самой повелительной  потребностью  моей  духовной
жизни.
   Острота  вспыхнувшего  на  съезде  конфликта,  помимо  своей  едва   лишь
намечавшейся принципиальной стороны, имела причиной неправильность глазомера
стариков в оценке роста и значения Ленина. В  течение  съезда  и  сейчас  же
после него негодование Аксельрода и других членов редакции против  поведения
Ленина сочеталось с недоумением: как мог он на это решиться?  "Ведь  не  так
давно он приехал за границу, учеником, -  рассуждали  старшие,  -  и  держал
себя, как ученик. Откуда вдруг эта самоуверенность? Как мог он решиться?"
   Но  Ленин  мог  и  решился.  Для  этого  ему  нужно  было   убедиться   в
неспособности стариков взять в свои руки непосредственное руководство боевой
организацией пролетарского  авангарда  в  обстановке  близящейся  революции.
Старики, и  не  одни  только  старики,  ошиблись:  это  был  уже  не  просто
выдающийся работник, это был вождь, насквозь целеустремленный  и,  думается,
окончательно почувствовавший себя  вождем,  когда  он  стал  бок  о  бок  со
старшими, с учителями, и убедился, что сильнее и нужнее их. В  тех  довольно
еще смутных настроениях, которые группировались под знаменем "Иск-ры", Ленин
один полностью и до конца представлял завтрашний день со всеми его  суровыми
задачами, жестокими столкновениями и неисчислимыми жертвами.
   На съезде Ленин завоевал Плеханова, но ненадежно; одновременно он потерял
Мартова, и навсегда. Плеханов, по-видимому, что-то почувствовал  на  съезде.
По крайней мере, он сказал тогда Аксельроду про  Ленина:  "Из  такого  теста
делаются Робеспьеры". Сам Плеханов играл на съезде малозавидную роль. Только
один раз мне довелось видеть и слышать Плеханова во всей силе его: это  было
в  программной  комиссии  съезда.  С  ясной,  научно  отшлифованной   схемой
программы  в  голове,  уверенный  в  себе,  в   своих   знаниях,   в   своем
превосходстве, с веселым ироническим огоньком в глазах, с колючими усами,  с
сединой, с чуть-чуть  театральными,  но  живыми  и  выразительными  жестами,
Плеханов, сидевший председателем, освещал собою всю  многочисленную  секцию,
как живой фейерверк учености и остроумия.
   Лидер меньшевиков  Мартов  является  одной  из  самых  трагических  фигур
революционного  движения.  Даровитый  писатель,   изобретательный   политик,
проницательный ум, Мартов был гораздо выше того идейного течения, которое он
возглавил. Но  его  мысли  не  хватало  мужества,  его  проницательности  не
доставало воли. Цепкость не заменяла их. Первый отклик  Мартова  на  события
всегда обнаруживал революционное устремление. Но немедленно же его мысль, не
поддерживаемая пружиной воли, оседала вниз. Наша близость с ним не выдержала
испытания первых крупных событий надвигающейся революции.
   Так или иначе, II съезд вошел в мою жизнь большой вехой, хотя бы  уже  по
одному тому, что развел меня с Лениным на ряд лет. Охватывая теперь  прошлое
в целом, я не жалею об этом. Я вторично пришел к Ленину позже многих других,
но  пришел  собственными  путями,  проделав  и  продумав   опыт   революции,
контрреволюции и империалистской войны. Я пришел благодаря этому  прочнее  и
серьезнее, чем те "ученики", которые при жизни повторяли не всегда  к  месту
слова и жесты учителя, а после смерти его оказались беспомощными эпигонами и
бессознательными орудиями в руках враждебных сил.
   Глава XIII
   ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ
   Связь с меньшинством II съезда  имела  кратковременный  характер.  Уже  в
течение ближайших месяцев в этом меньшинстве наметились две линии.  Я  стоял
за подготовку скорейшего объединения с большинством, видя в расколе  крупный
эпизод, но не более. Для других раскол на II съезде был  точкой  отправления
для развития в  сторону  оппортунизма.  Весь  1904  г.  прошел  для  меня  в
политических и организационных конфликтах с руководящей группой меньшевиков.
Конфликты развертывались вокруг двух  пунктов:  отношения  к  либерализму  и
отношения к большевикам. Я стоял за непримиримый  отпор  попыткам  либералов
опереться на массы и в то  же  время,  и  именно  поэтому,  все  решительнее
требовал объединения обеих  социал-демократических  фракций.  В  сентябре  я
заявил формально о своем выходе из  меньшинства,  в  состав  которого  я,  в
сущности, уже не входил с апреля 1904 г. В этот период  я  провел  несколько
месяцев в стороне от русской эмиграции, в Мюнхене,  который  считался  тогда
самым демократическим и самым артистическим городом Германии. Я недурно знал
баварскую   социал-демократию,   мюнхенские   галереи    и    карикатуристов
"Симплициссимуса".
   Уже во время заседания партийного  съезда  весь  юг  России  был  охвачен
мощным стачечным движением.  Крестьянские  волнения  становились  все  чаще.
Университеты кипели. Русско-японская война на время задержала  движение,  но
военный разгром царизма скоро  стал  могучим  двигателем  революции.  Печать
смелела, террористические акты учащались,  зашевелились  либералы,  началась
б