с Софи Гэ и с  ее  прелестной
дочерью  Дельфиной,  которая  еще  подростком  писала  стихи,  казавшиеся,
благодаря ее красоте,  восхитительными;  через  Виньи  он  познакомился  с
лучшими его друзьями - Гаспаром де Понс  и  Тейлором,  офицерами  того  же
полка. Понс был поэтом,  а  Тейлор  -  просто  любителем  литературы.  Но,
разумеется, больше всего Гюго хотелось встретиться с  Шатобрианом.  "Гений
христианства", "очаровавший  его  своей  музыкальностью  и  красочностью",
открыл  ему  некий  поэтический   католицизм,   "хорошо   сочетавшийся   с
архитектурой старинных соборов и величественными библейскими образами...".
Гюго  быстро  перешел  от  вольтерьянствующего  роялизма  своей  матери  к
христианскому роялизму Шатобриана, надеясь, что это немного сблизит его  с
семейством Фуше, где все были набожными католиками.  Когда  убили  герцога
Беррийского, Виктор Гюго написал на  его  смерть  оду,  которая  произвела
большое впечатление; одна строфа ее исторгла слезы у престарелого Людовика
XVIII.

   Спеши, седой монарх, недолог счет мгновеньям:
   Бурбонов юный сын отходит в мир иной.
   Он для тебя был всем - надеждой, утешеньем, -
   И ты глаза ему закрой
   [Виктор Гюго, "Смерть герцога Беррийского" ("Оды и баллады")].

   Обращение к родным умершего - банальная риторика, но  в  те  времена  у
монархии не было ничего лучшего,  и  выраженное  в  стихотворении  чувство
растрогало короля; он приказал  вручить  юному  поэту  награду  в  пятьсот
франков. Депутат парламента, монархист Ажье, поместил в "Драпоблан" статью
об этой "Оде" и  привел  отзыв  Шатобриана  о  Гюго:  "Возвышенное  дитя".
Действительно ли Шатобриан произнес эти слова? Доказательств  не  имеется.
Сам виконт Шатобриан морщился,  когда  ему  об  этом  напоминали.  Однажды
вечером, в 1841 году, в салоне госпожи Рекамье, граф Сальванди, которому в
скором времени предстояло произнести речь  о  принятии  Гюго  в  Академию,
сказал Шатобриану: "Я ограничусь парафразами  вашего  прекрасного  отзыва:
"Возвышенное  дитя".  -  "Но  я  никогда  не  говорил  этой  глупости!"  -
нетерпеливо воскликнул Шатобриан.
   Как бы то ни было,  Ажье  повел  Виктора  Гюго  в  дом  N_27  по  улице
Сен-Доминик, и прием состоялся -  такой,  каким  он  только  и  мог  быть:
остроносая госпожа Шатобриан сидела на диванчике,  не  шелохнувшись  и  не
открывая рта; Шатобриан, в черном сюртуке, хилый, худенький,  сгорбленный,
стоял  прислонившись  к  камину  и  старался  выпрямиться  во  весь  рост.
Постаревший Рене не жалел похвал, "однако жив его  позе,  и  в  интонациях
голоса, и в манере раздавать чины писателям было нечто  властное  и  столь
величественное, что Виктор Гюго почувствовал себя  скорее  униженным,  чем
охваченным восторгом. Он смущенно бормотал в ответ что-то невнятное, и ему
очень хотелось поскорее  уйти...".  По  настоянию  матери  он  приходил  к
Шатобриану еще несколько раз, но и эти посещения  не  порадовали  его,  за
исключением одного забавного визита, когда он был допущен поздним утром  в
час пробуждения виконта и  удостоен  любопытного  зрелища  -  к  удивлению
своего ученика, Шатобриан при нем принимал душ, а затем слуга растирал его
нагое тело. У старого Волшебника была манера делать грозные паузы,  отчего
беседа затихала, и с ледяной учтивостью показывать, что ему скучно...  "Он
внушал больше почтения, чем симпатии; люди  чувствовали,  что  перед  ними
гений, а не просто человек..."
   Литература нередко бывает для писателя способом передать своим  любимым
то, чего он не может им сказать. Гюго каждый месяц посылал господину  Фуше
очередной выпуск "Литературного консерватора", в котором помещал хронику о
мелких административных деяниях  его  министерства,  как  будто  они  были
важными мероприятиями, - он надеялся, что журнал попадет на  глаза  Адели.
Там он напечатал элегию "Молодой изгнанник", в  которой  ученик  Петрарки,
Раймондо д'Асколи,  изгнанный  своим  отцом  за  любовь  к  юной  девушке,
говорит, что он покончит с собой:

   Я смею вам писать. Увы, как это мало!
   Что передаст вам гладь бумажного листа?
   Ведь ваша нежность так чиста,
   Что в час свидания нас робость обуяла
   И слова не смогли произнести уста...
   [Виктор Гюго, "Молодой изгнанник" ("Оды и баллады")]

   Этих стихов не постыдился бы и Лафонтен. Прочитала ли  их  Адель?  Гюго
попытался также выразить свою любовь и в прозе - написал  неистовый  роман
"Ган Исландец", в котором изобразил себя под именем  Орденера  и  Адель  в
образе Этель.

   "Душа моя была полна любви, скорби и юношеских чувств; я не осмеливался
доверить ее тайны ни одному живому созданию и выбрал немого  наперсника  -
бумагу..."

   Незаконченный "Ган Исландец" не  мог  быть  напечатан  в  "Литературном
консерваторе", ибо журнал скончался в марте 1821 года, или, точнее, слился
с "Летописью  литературы  и  искусства".  Слияние  является  для  журналов
наиболее  почетной  формой   самоубийства.   Для   "возвышенного   дитяти"
"Литературный  консерватор"  был  полезным  опытом.   "Годы   журналистики
(1819-1820), - писал Сент-Бев, -  были  в  его  жизни  решающим  периодом:
любовь, политика, независимость,  рыцарские  чувства,  религия,  бедность,
слава, приобретение знаний, борьба против судьбы во всю силу железной воли
- все оказывало свое воздействие, все задатки проявились сразу, разрослись
и  достигли  той  высоты,  которая  свойственна   гению.   Все   запылало,
перемешалось, сплавилось в глубине души на  вулканическом  огне  страстей,
под знойным солнцем самой жадной до жизни молодости,  -  и  вот  получился
таинственный сплав, кипящая лава под крепкой, прочной  броней  гранита..."
Было  в  этом  юноше  что-то  другое,  большее,  чем  дарование   крупного
журналиста, но и этим драгоценным даром он обладал и на всю жизнь сохранил
искусство придавать повседневному, будничному накал драматичности.



4. ОБРУЧЕНИЕ

   Моя мать, женщина сильного характера,
   научила меня  тому,  что  человек  может
   выдержать любые испытания.
   Виктор Гюго

   Февраль 1821 года. Влюбленные не виделись уже десять  месяцев.  Госпожа
Гюго все перепробовала для того, чтобы ее сын позабыл Адель:

   "Она старалась заинтересовать меня  светскими  развлечениями...  Бедная
мама! Ведь она сама вложила в мое сердце пренебрежение к свету и презрение
к его чванству..."

   Он никогда не говорил с ней о своей любви, но мать читала в его глазах,
что ни о чем другом он не думает.  Никакой  возможности  непосредственного
общения с невестой не было.  Однако  Виктор  знал,  что  она  берет  уроки
рисования у своей подруги Жюли Дювидаль де Монферье и что к ней она  ходит
одна.
   Как-то раз утром он дождался своей невесты около этого дома и заговорил
с ней. Сначала она как будто обрадовалась, потом пришла в ужас: какие  еще
пойдут толки, если ее встретят с молодым человеком! На  Виктора  она  была
немного сердита, ведь он сам, из сыновней покорности, согласился больше не
видеться с нею. Он поклялся, что только и мечтает о том, чтобы  прийти  на
улицу Шерш-Миди, если это  "возможно  и  прилично".  Адель  возмутили  эти
слова. "Истинная любовь, - подумала она, - не ставит таких  условий".  "Ты
сумел отвергнуть мою просьбу прийти к нам..."
   Печально положение влюбленных, когда они должны считаться с  самолюбием
своих родителей. Виктор с горечью воскликнул: "Ради тебя я бросился  бы  в
пропасть; ты остановила меня ледяной рукой..."  Адель  обиделась:  "Очень,
очень хочу, чтобы мама встретила нас  и  увидела,  что  я  разговариваю  с
тобой.  Тогда  она  отдаст  меня  в  монастырь,  и   я   буду   совершенно
счастлива..." Ссора влюбленных в  духе  Мольера  -  в  минуту  досады  они
доходят до сарказмов, но остерегаются разрыва. "Прощай, - грозится Виктор,
- больше, не стану писать тебе, не стану говорить с тобою, больше не увижу
тебя. Будь довольна..." Но через два дня он сказал: "Если, сверх ожидания,
тебе захочется еще что-нибудь сообщить мне, ты могла бы  написать  мне  по
такому  адресу:  "Париж,  Главный  почтамт,  до  востребования,  господину
Виктору Гюго, из Тулузской литературной  академии..."  И  разумеется,  она
написала - еще и еще раз и вновь стала обожаемой Аделью.  Записная  книжка
Виктора Гюго в зиму  1820-1821  года  испещрена  таинственными  заметками:
свидания "на улице Драгон,  на  улице  Эшоде,  на  улице  Вье-Коломбье,  в
Люксембургском саду (Р.)...  Комната-улыбка  (х)...  Рука-прощание  (Люкс.
г)..."
   26 апреля 1821 года. Двойная годовщина - счастья и отчаяния.

   Виктор - Адели:
   "Вот начинается второй год несчастья. Доживу ли я до третьего года?.. А
сейчас прощаюсь с тобой, моя Адель. Час уже поздний, ты спишь и не думаешь
о локоне своих волос, который подарила мне, а твой  муж  ежевечерне  перед
сном благоговейно прижимает его к губам..."

   Адель - Виктору:
   "Пишу тебе в последний раз. Отдам тебе эту записочку  второпях,  потому
что за мной следит весь дом Дювидаль. Итак, я больше не увижу тебя  -  это
невозможно, и больше не буду получать  от  тебя  вестей.  Не  буду  больше
обманывать маму, но удовлетворится ли она этим? Не знаю".

   И вдруг нежданная развязка.  Госпожа  Гюго  тяжело  заболела.  Ей  было
совсем не полезно жить на четвертом этаже, да еще в доме  без  сада,  и  в
январе 1821 года она переехала в квартиру, снятую Абелем  в  первом  этаже
дома N_10 по улице "Мезьер. Сыновья, которых она приучила к ручному  труду
(и к тому же  склонные  к  нему  по  семейной  традиции),  превратились  в
столяров, маляров, обойщиков, красильщиков, так как у матери уже  не  было
средств, чтобы устроиться на новом месте. Все три сына и она вместе с ними
вскапывали землю в саду, сажали, прививали, подчищали дорожки. Однажды она
очень устала, разгорячилась, тут же ее продуло, и она заболела воспалением
легких. Сыновья проводили бессонные ночи, ухаживая за ней.  27  июня  1821
года, в три часа утра, она умерла у них на руках.
   Абель, которого вызвали, помог им выполнить скорбные  обязанности.  Три
брата и несколько друзей, в том числе молодой священник герцог  де  Роган,
поклонник первых поэтических опытов Гюго, проводили покойницу на  кладбище
в Вожирар. Вечером Виктор в  глубокой  тоске  бродил  по  городу.  Как  он
одинок! Умерла та, которая была всем для него. Отец живет  в  Блуа,  такой
враждебный или по меньшей мере  равнодушный.  Невеста  отказала.  Эжен  не
может простить ему две обиды: Адель и литературный успех. Уже  в  те  дни,
когда они детьми качались на качелях в саду фельянтинок, братья устраивали
сражения, чтобы привлечь внимание "будущей красавицы". Со времени триумфов
Виктора у Эжена все больше нарастала злоба против брата,  и  он  плохо  ее
сдерживал. Виктор  немного  жалел  Эжена,  но  все  же  ему  было  приятно
чувствовать свое превосходство - удовлетворенное  самолюбие  младшего.  Но
вскоре их отношения стали мучительны для него. Эжен уже давно пугал  своих
близких приступами черной меланхолии, иногда находившей на него,  а  после
смерти матери он стал как сумасшедший.
   Ища надежды и утешения, Виктор побрел под дождем к Тулузскому подворью.
   Как был он изумлен в этот скорбный вечер, увидев, что у Фуше  все  окна
ярко освещены! Притаившись в тени деревьев, он слышал доносившуюся из дома
музыку и веселый смех. Знакомыми закоулками он пробрался поближе к окнам и
увидел Адель: в белом  платье,  с  цветами  в  волосах,  она  танцевала  и
улыбалась. Этого удара он всю  жизнь  не  в  силах  был  забыть.  Подобные
воспоминания  позднее  помогли  ему  глубоко  понять  бедняков,   которые,
приникнув к окнам богачей, с  горечью  смотрят  на  празднества,  для  них
навсегда недоступные. На следующее утро, когда Адель прогуливалась в саду,
туда прибежал Виктор, - самое это появление и бледность юноши  говорили  о
каком-то несчастье. Адель бросилась  к  нему:  "Что  случилось?"  -  "Мама
умерла. Вчера ее похоронили". - "А я-то вчера танцевала!" Оба  разрыдались
- и эти пролитые вместе слезы были их обручением.
   Господин  Фуше  отправился  на  улицу  Мезьер,  чтобы   выразить   свое
сочувствие, и горячо советовал Виктору уехать из Парижа. Жизнь  в  столице
была дорога, а молодые люди казались очень бедными. Виктор  написал  отцу,
сообщил ему ужасную весть.

   Генералу Гюго, 28 июня 1821 года:
   "Наша утрата огромна, непоправима. Но у нас остался ты,  папа,  и  наша
любовь, наше уважение к тебе могут лишь возрасти... Ты должен знать, какая
у нее была душа: никогда она не говорила о тебе с гневом. Нам не  подобает
и никогда не подобало судить о плачевных раздорах, разлучивших тебя с нею,
но теперь, когда осталась лишь чистая, светлая  память  о  ней,  разве  не
стерлось все остальное?.. От бедной нашей матушки нам ничего не досталось,
лишь кое-какая одежда, дорогая для нас  по  воспоминаниям.  Расходы,  коих
потребовали ее болезнь и погребение, превысили  наши  слабые  возможности;
немногие сохранившиеся у нас ценные вещи - столовое серебро, часы и прочее
- ушли на эти надобности, да и могли ли они получить лучшее применение? Мы
еще обязаны расплатиться с доктором и с некоторыми другими  долгами.  Если
ты не можешь взять это на себя, мы постараемся впоследствии все  заплатить
из того, что заработаем своим трудом. Обстановка в доме ничего  не  стоит,
да и принадлежит она Абелю, у которого мама жила вместе с  нами,  так  как
сама она не могла платить за квартиру. Главная наша цель  сейчас,  дорогой
папа, как можно скорее не быть тебе в тягость..."

   Все три сына желали, чтобы  отец  приехал  в  Париж  уладить  их  дела;
растерявшись, они цеплялись за этот обломок крушения, еще хранивший  следы
величия. Финансовое положение генерала не улучшилось. Овдовев,  он  прежде
всего поспешил жениться на "госпоже Мари-Катрин Тома и  Сактуан,  тридцати
семи лет, вдове помещика господина Анакле д'Альме". Такие имена фигурируют
в книге  записей  актов  гражданского  состояния,  тогда  как  в  письмах,
оповещавших о состоявшемся событии, говорилось о женитьбе генерала Гюго на
"вдове господина  д'Альме,  графине  де  Салькано".  Она  была  любовницей
генерала в течение восемнадцати лет. Для этих "старых супругов" достаточно
оказалось "сказать "да" в муниципалитете", а свадьбы с колокольным  звоном
у них не было. Полковник Луи Гюго, проживавший в городе Тюле, в  письме  к
своей сестре Готон возмущался, что "генерал даже не сообщил о смерти  жены
своим братьям! Эта беспечность показывает, как мало он к нам  привязан..."
Второй брак состоялся 20 июля 1821 года в Шабри  (департамент  Эндр);  Луи
Гюго узнал о нем только в январе 1822  года  и  сейчас  же  уведомил  свою
сестру, вдову Мартен-Шопин:  "Если  это  правда,  придется  скрепя  сердце
примириться  с  (злосчастной)  судьбой..."   Сыновья   несколько   месяцев
притворялись, будто они не знают, что отец оформил свой брак. Да  и  разве
могли бы они препятствовать?  Они  полностью  зависели  от  отца,  -  мать
оставила им только долги, а они, кроме Абеля, ничего не зарабатывали.
   Супруги Фуше полагали, что если они, как обычно, снимут на лето домик в
окрестностях Парижа, им не избежать встреч с  Виктором  Гюго.  Они  решили
уехать в Дре. От Парижа до  этого  городка  надо  было  ехать  дилижансом,
заплатив за место двадцать пять франков, а у Виктора Гюго не было двадцати
пяти франков. Но они забыли, что он обладал железной волей, которая важнее
денег, и вдобавок склонностью к приключениям. Господа Фуше  отправились  с
дочерью в дилижансе 15 июля, Виктор Гюго последовал за ними 16 июля.

   Виктор Гюго - Альфреду де Виньи, 20 июня 1821 года:
   "Весь путь я прошел пешком, под знойным солнцем, и нигде на дорогах  не
было ни малейшей тени. Я измучился, но  горжусь,  что  отмахал  "на  своих
двоих" двадцать лье; на всех, кто проезжает в экипажах, смотрю с жалостью;
если бы вы сейчас были со мною, перед вами было бы самое дерзкое  двуногое
существо...  Я  очень  многим  обязан  этому  путешествию,  Альфред.   Оно
несколько отвлекло меня. Я истомился в нашем унылом доме..."

   На один день он остановился в Версале у Гаспара де Понс, затем отдохнул
в долине Шеризи, где написал элегию в  ламартиновском  духе  о  страданиях
благородного и чистого сердца:

   "...Как черный кипарис, что высится в долине,
   Безрадостен и одинок,
   Влачит он век свой безотрадный;
   Увы, он не обвит лозою виноградной,
   И не ему, увы, улыбку шлет цветок
   [Виктор Гюго, "В долине Шериэи" ("Оды и баллады")].

   Жалоба  искренняя,  тон  условный.  В  сущности,  он  радовался   этому
путешествию, радовался своей молодости, сознанию своей  силы,  наслаждался
купаньем в реке в тени берез, красотой пейзажа и  встречавшихся  руин.  19
июля он уже был в Дре, взбирался на старые башни, воздвигнутые на холме  с
обрывистыми  склонами,  и  восхищался  "погребальной   часовней   герцогов
Орлеанских... Эта белая недостроенная часовня  контрастирует  с  черной  и
разрушенной  крепостью;  эта  усыпальница  возвышается   над   развалинами
дворца..." Вкусы поэта уже определились: "Руины и зелень, черное и  белое,
символическое истолкование контраста между прошлым и будущим..."
   Он твердо решил совершать прогулки до тех пор, пока не встретит Адели и
ее отца. Городок Дре невелик, и желанная встреча наконец произошла.

   Адель - Виктору (карандашом):
   "Друг мой, что ты здесь делаешь? Глазам своим не верю.  Никак  не  могу
поговорить с тобой. Пишу тайком,  чтобы  предупредить;  будь  осторожен  и
помни, что я по-прежнему твоя жена..."

   Виктор Гюго - Пьеру Фуше, 20 июля 1821 года:
   "Сударь, я имел  удовольствие  видеть  вас  сегодня  здесь,  в  Дре,  и
подумал, уж не сон ли это. Полагаю, что вы  меня  не  заметили.  Я  принял
тысячи мелких предосторожностей, чтобы этого не случилось;  но,  поскольку
возможно, что, так или иначе, вы в один из ближайших дней встретите меня и
что мое присутствие здесь может  быть  по-разному  истолковано,  я  считаю
приличным и честным предупредить вас о нем... Нам остается только выразить
удивление самой удивительной из всех  случайностей...  Все  ион  намерения
чисты.  Я  должен  сказать  откровенно,  что   для   меня   было   большим
удовольствием неожиданно увидеть вашу дочь..."

   Вымысел простодушный и прозрачный, но  он,  конечно,  растрогал  такого
славного человека, как Пьер Фуше. Ведь  он  знал  Виктора  еще  младенцем,
"худеньким, хилым и как будто совсем не желающим жить". А теперь перед ним
был здоровый, цветущий  юноша,  полный  самообладания  и  выражающий  свою
любовь красноречиво и уверенно. Господин Фуше счел невозможным отказать  в
приеме сыну своих старых друзей, да еще в такие дни,  когда  его  постигла
горестная утрата; он принял Виктора в присутствии дочери и жены и спросил,
каковы его намерения. А Виктор хотел только одного:  жениться  на  любимой
девушке; он заявил, что верит в свое будущее: ведь он начал большой  роман
в духе Вальтера Скотта - "Ган  Исландец",  и  книга  эта,  понятно,  будет
распродаваться хорошо; правительство короля обязано  выполнить  свой  долг
перед поэтом-роялистом и назначить ему пенсию; от генерала Гюго он получит
согласие на брак. Все это было сомнительно, но Адель и Виктор любили  друг
друга. Пьер Фуше решил, что помолвка не будет объявлена, двери  дома  пока
еще не открыты для жениха, но невесте разрешается переписываться с ним.
   Виктор Гюго, преисполненный  радости,  отправился  в  Монфор-л'Амори  и
первую  половину  августа  провел  у  своего  приятеля  поэта  Сен-Вальри,
дружившего со всем кружком Дешана; об  этом  любезном  великане  Александр
Дюма говорил: "Когда он промочит ноги, то насморк у него  случится  только
на следующий год". Сен-Вальри, восхищавшийся Виктором Гюго, радушно принял
его в своей семье. Из Монфора-л'Амори, а затем из  Ла-Рош-Гийона,  где  он
гостил у герцога де Рогана, Виктор несколько  раз  писал  своему  будущему
тестю.

   Виктор Гюго - Пьеру Фуше, 3 августа 1821 года: