гениальный  человек  вынужден  оставить  Национальное  собрание
Франции...
   - Он сам этого захотел! - закричал один из правых.
   - По собственной воле, - поддержал его герцог де Мармье.
   Левая в полном составе направилась в дом поэта. Он же  11  марта  начал
готовиться к отъезду в Аркашон. Он был в прекрасном  настроении,  радуясь,
что хлопнул дверью, уходя из Собрания,  которое  он  презирал.  Однако  он
сожалел, что не мог  разрешить  ряд  задач,  и  записал  в  своей  книжке:
"Задуманные акты, которые отставка  моя  помешала  мне  совершить:  Отмена
смертной казни. - Отмена позорящих и бесчестящих  наказаний  по  приговору
суда. - Реформа  магистратуры.  -  Подготовка  к  организации  Соединенных
Штатов Европы. - Обязательное и бесплатное обучение. -  Права  женщины..."
Программа на сто лет.
   Он пародировал Национальное собрание, изображая,  как  бы  там  Корнель
попытался произнести фразу: "А как вы думаете, что он мог  против  троих?"
Вот как бы это происходило, писал Гюго.

   "Корнель. А как...
   Дориваль. Дурак!
   Белькастель. Красный!
   Правая (в один голос). Опасный! (Продолжительный смех.)
   Рауль Дюваль (Корнелю). Уважайте законы!
   Корнель. ...вы...
   Анисон дю Перрон. Увы! Увы! (Всеобщий смех.)
   Корнель. ...дума...
   Бабэн-Шеве. Нет ума? Да, да, вязать сумасшедших.
   Пра-Пари (Корнелю). Таких, как вы!..
   Аббат Жафр (Корнелю). Ваша речь недостойна Собрания.
   Виконт де Лоржериль. Господин председатель, лишите слова Пьера Корнеля.
Он говорит не по-французски.
   (Корнель открывает рот, пытаясь продолжать.)
   Правая (в один голос). Довольно! Довольно!
   (Последние слова фразы, которую хотел произнести  Корнель,  теряются  в
шуме.)"

   В этой пародии, увы! не было никакого преувеличения.
   В течение нескольких дней Гюго плохо спал. Он думал о  том,  что  число
"тринадцать" преследует его, вот даже покинуть свою временную  квартиру  в
Бордо он должен 13 марта.  Дурное  предзнаменование.  Он  прислушивался  к
ночным стукам, - казалось, кто-то бьет молотком по доске. Тринадцатого  он
весь день осматривал Бордо, был во дворце Гальена. Вместе с Алисой, Шарлем
и тремя друзьями он должен был обедать в ресторане  Ланта.  В  назначенный
час Алиса и другие приглашенные уже собрались там. Поджидали Шарля.  Вдруг
вошел официант и сообщил Виктору Гюго, что его просят выйти на улицу.  Это
приехал господин Порт, владелец дома N_13 по улице Сен-Мор.
   - Господин Гюго, - сказал он, - мужайтесь! Ваш сын... Шарль... Увы!  Он
умер!..
   Гюго оперся о стену.
   - Да, - продолжал Порт, - он нанял  фиакр...  Когда  подъехали  к  кафе
"Бордо", кучер открыл дверцу и обнаружил, что привез  мертвеца.  У  вашего
сына  хлынула  кровь  из  носа  и  изо  рта.  Скоропостижная   смерть   от
кровоизлияния в мозг.
   Гюго сказал Алисе, что вскоре вернется, и помчался  на  улицу  Сен-Мор.
Туда принесли тело Шарля. Дети спали.

   Записная книжка Виктора Гюго, 14 марта 1871 года:
   "Я утешал Алису. Плакал вместе с нею. Впервые  я  обратился  к  ней  на
"ты". Оплатил вчерашний обед в ресторане Ланта - 27 франков  75  сантимов,
обед, на который мы ждали Шарля".

   Гюго решил похоронить сына в Париже на  кладбище  Пер-Лашез,  в  склепе
генерала Гюго. Он покинул Бордо 17 марта  в  шесть  часов  тридцать  минут
вечера, надломленный, но мужественный.

   Жесток удар судьбы. Немыслим горя гнет.
   Но он и эту боль без трепета снесет
   [Виктор Гюго. Март, V. ("Грозный год")].



2. ЧЬЯ ВИНА?

   И гибли корабли и шли ко дну -
   Я с ними погружался в глубину,
   Их боль для сердца моего
   Была нужней, чем ваше торжество.
   Виктор Гюго

   Траурный поезд прибыл в Париж в разгар восстания. Коммуна взяла  власть
в свои руки. Революционеры  и  патриоты  объединились,  исполненные  гнева
против  условий  мирного  договора  и   против   Национального   собрания.
Распространялись  различные  слухи;  на  Монмартре   происходили   стычки;
расстреляли двух генералов. У Орлеанского вокзала  толпа  ожидала  Виктора
Гюго и гроб с прахом его  сына.  Отец  в  трауре  принял  своих  друзей  в
кабинете начальника вокзала. Он сказал Гонкуру: "Вас  постигло  несчастье,
меня тоже... Но со мной не так,  как  с  другими:  два  страшных  удара  в
течение  жизни".  Началось  траурное  шествие.  Пестрая  толпа,  несколько
писателей, Франсуа-Виктор рядом с отцом и вооруженный народ. "Седая голова
идущего за гробом Гюго, в откинутом капюшоне, поднималась над этой пестрой
массой, напоминая голову воинственного монаха времен  Лиги..."  С  площади
Бастилии процессию сопровождал  сам  собою  возникший  почетный  эскорт  с
опущенными  ружьями.  На  протяжении  всего  пути  до  кладбища  Пер-Лашез
батальоны Национальной гвардии  брали  на  караул  и  салютовали  знамени.
Барабанщики выбивали траурную дробь, играли горнисты. Из-за воздвигнутых в
городе баррикад кортежу приходилось двигаться в обход.
   На кладбище говорил Вакери. На гроб стали бросать цветы. Так  как  гроб
не проходил в двери склепа, необходимо было подточить камень. Это тянулось
довольно долго. Гюго, задумавшись, смотрел на могилу своего отца,  которую
он не видел со времен изгнания, смотрел на гроб старшего,  сына  и  на  то
место, которое ему самому предстояло вскоре занять. Стихи возникли  в  его
уме.

   Рокочет барабан, склоняются знамена,
   И от Бастилии до сумрачного склона
   Того холма, где спят прошедшие века
   Под кипарисами, шумящими слегка,
   Стоит, в печальное раздумье погруженный,
   Двумя шпалерами народ вооруженный.

   Меж ними движутся отец и мертвый сын.
   Был смел, прекрасен, бодр еще вчера один;
   Другой - старик; ему стесняет грудь рыданье;
   И легионы салютуют им в молчанье...
   [Виктор Гюго. Похороны ("Грозный год")]

   Перед тем как гроб был опущен в могилу, Гюго стал на колени и поцеловал
его. Он всегда придерживался этого ритуала. Когда он уходил, его  окружила
толпа. Незнакомые люди пожимали ему руку. "Как любит меня  этот  народ,  и
как я люблю его!"
   Тотчас же вместе с Жюльеттой, Алисой и детьми он уехал в Брюссель,  где
Шарль жил  со  времени  своей  женитьбы,  -  нужно  было  уладить  дело  с
наследством, обремененным долгами. Некоторые осуждали Гюго, говорили,  что
он просто воспользовался удобным  предлогом,  чтобы  уехать,  вместо  того
чтобы занять определенную политическую позицию. Однако  ему  действительно
необходимо было находиться в это время в Бельгии. Алиса и  Шарль  привыкли
ездить на курорт в Спа, пристрастились там к игре и, проигравшись "дотла",
задолжали большую сумму.

   Записная книжка Гюго, 8 апреля 1871 года:
   "Алиса и внуки позавтракали... Затем мы вместе с Виктором направились к
нотариусу Ван Хальтену. Он сообщил нам  весь  счет  долгов  семьи.  Долги,
объявленные в Брюсселе, составляют больше 30000 франков... К 30000 франков
этих долгов (Алисы и Шарля вместе) следует прибавить 41125  франков  долга
по газете "Раппель" и 8000 франков  по  распискам  доктору  Эмилю  Аликсу.
Кроме того - расходы, связанные с похоронами в Париже и оплатой  нотариуса
в Брюсселе..."

   9 апреля 1871 года:
   "Я предупредил Виктора, что  Алиса  должна  вернуть  неоплаченную  шаль
(шаль с золотыми пальмовыми ветками стоимостью 1000 франков) и что я ни  в
коем случае не заплачу за нее, не желая, чтоб эта сумма была отнята у двух
малолетних детей..."

   Гюго внимательно следил за  событиями  в  Париже.  Они  были  плачевны.
Французы дрались между собой на виду у противника. Если бы  Гюго  полагал,
что он может быть чем-то полезен, то, несмотря на семейные  обязательства,
возвратился бы в Париж. "Бесспорно, ничто бы меня не удержало.  Но  я  мог
лишь, как мне казалось,  ухудшить  обстановку.  Моя  слабость  -  говорить
всегда только правду, ничего кроме правды,  всю  правду.  Что  может  быть
более неприятным?.. Собрание меня не принимает.  Коммуна  меня  не  знает.
Конечно, это моя вина..." События ухудшались. Коммуна, сражаясь, убивала и
сжигала. Версальцы обстреливали Париж. "Короче говоря.  Коммуна  столь  же
безрассудна, как жестоко Национальное собрание. Безумие с обеих сторон. Но
Франция, Париж и Республика выйдут из положения..." -  добавил  он,  веря,
что в конечном счете мудрость древней страны восторжествует. 20 августа он
узнал о смерти Эмиля Дешана, старого своего друга, умершего после  ужасных
страданий на восьмидесятом году жизни. При свете луны, среди  деревьев  на
площади Баррикад, он услышал, как пел соловей, и  ему  пришла  мысль:  "Не
воплотилась ли в соловья душа одного из дорогих умерших?"  Жанна  говорила
во сне: "Папа". Отец ее умер. Теперь дед учил Жоржа чтению. Он писал стихи
для  газеты  "Раппель".  Они  назывались  "Вопль",  -  то  был  призыв   к
сражавшимся прекратить ужасную резню:

   Бойцы! К чему ведет кровавая борьба?
   Вы, как слепой огонь, сжигающий хлеба,
   Уничтожаете честь, разум и надежды!
   Как? Франция на Францию!
   Опомнитесь! Пора! Ваш воинский успех
   Не славит никого и унижает всех:
   Ведь каждое ядро летит, - о, стыд! о, горе! -
   Увеча Францию и Францию позоря...
   [Виктор Гюго, "Вопль" ("Грозный год")]

   Он не одобрял крайностей Коммуны, но убеждал версальское  правительство
не отвечать на насилие жестокостью. Прочь мщение:

   Упорно верю я в священные слова:
   Честь, разум, совесть, долг, ответственность, права.
   Кто ищет истину, тому нельзя быть лживым,
   Служа Республике, быть нужно справедливым;
   Долг перед ней велит свой обуздать порыв,
   Тот, кто безжалостен, едва ли справедлив...
   Двадцатилетнее изгнанье научило
   Меня тому, что гнев есть слабость, стойкость - сила:
   Мой отвратился дух от ярости слепой.
   Когда увижу я, что страждет недруг мой,
   Преследователь мой, мой самый лютый ворог,
   Что он в тюрьме, в цепях, - то он мне станет дорог
   За то, что он гоним. Теперь неправый суд
   Преследует его, - я дам ему приют,
   И первым за него ходатаем я буду.
   Когда б я был Христом, то я бы спас Иуду
   [Виктор Гюго, "Долой репрессии" ("Грозный год")].

   Но дух ненависти охватил как Париж, так и  Версаль.  Каждый  день  Гюго
узнавал то о смерти, то об аресте кого-нибудь  из  своих  друзей.  Флуранс
убит, Шоде расстрелян Коммуной, Локруа арестован версальцами. Затем  после
прихода версальцев в Париж, 21 мая, Рошфор и Анри Бауэр были  заключены  в
тюрьму; Луизе Мишель, Красной Деве, чьей "великой  жалостью"  Виктор  Гюго
восхищался, угрожала смертная казнь. Коммуна расстреляла шестьдесят четыре
заложника; Национальное собрание расстреляло шесть тысяч заключенных.  Сто
за одного.

   "Эти люди, - писал Виктор Гюго, - утверждали: Все во  имя  закона,  все
именем закона.  Что  вы  наделали!  Массовые  расстрелы.  Казни  без  суда
случайных людей, военно-полевые суды..." Побежденные коммунары устремились
в Бельгию; Гюго объявил, что он предоставит изгнанникам  убежище  в  своем
доме  (площадь  Баррикад,  4).  "Не  будем  закрывать  нашу  дверь   перед
беженцами, быть  может  ни  в  чем  не  повинными  и,  уж  несомненно,  не
ведавшими, что творят..."

   Его протест в защиту права убежища появился в "Эндепанданс  бельж".  Он
получил много приветственных писем, но как-то ночью был разбужен  криками:
"Смерть Виктору Гюго! Смерть разбойнику! На фонарь!" Большие камни разбили
его окна, его люстры. Маленький Жорж в  испуге  лепетал:  "Это  пруссаки!"
Банда хулиганов пыталась взломать ставни. Этого им сделать не удалось. Дом
осаждали человек пятьдесят "золотой молодежи". Дело, по существу, не столь
уж серьезное, но декрет бельгийского  правительства  предписал  "господину
Виктору Гюго, литератору,  шестидесяти  девяти  лет,  немедленно  покинуть
королевство и впредь не  возвращаться  сюда"  [Виктор  Гюго,  "Бельгийский
инцидент ("Дела и речи", "После изгнания")].
   К чести Бельгии  следует  сказать,  что  последовали  горячие  протесты
против этой высылки как в палате депутатов, так и  по  всей  стране.  Гюго
обратился к бельгийцам с благородным письмом:

   "В каждом  деле,  потерпевшем  поражение,  надо  разобраться.  Так  мне
казалось. Расследуем, прежде чем судить, и особенно прежде, чем  осуждать,
и особенно прежде, чем казнить.  Я  считал  этот  принцип  бесспорным.  Но
оказывается, куда лучше сразу же убивать... Быть может, хорошо, что мне  в
моей жизни пришлось испытать изгнание. Впрочем, я по-прежнему  не  намерен
смешивать бельгийский народ с бельгийским правительством,  и,  считая  для
себя честью длительное гостеприимство, оказанное мне  Бельгией,  я  прощаю
правительство и благодарю народ..." [Виктор  Гюго.  Бельгийский  инцидент.
Письмо пяти представителям бельгийского  народа  ("Дела  и  речи",  "После
изгнания")]

   Возвратиться в это время во Францию означало подвергнуть себя  жестоким
и ненужным оскорблениям. Он  решил  направиться  в  Люксембург.  Во  время
летних путешествий вместе с Жюльеттой  он  четыре  раза  останавливался  в
маленьком городке Виандене, который нравился ему по двум причинам:  жители
страны, узнав его, исполнили  перед  его  окнами  утреннюю  серенаду;  ему
нравились  также  возвышавшиеся  над  долиной  руины   старого   замка   в
излюбленном им стиле. Наконец  он  обрел  покой.  Люксембург  устроил  ему
пышный прием. На перроне вокзала люди, проходя мимо него, восклицали:  "Да
здравствует Республика!", а многие очаровательные женщины бросали  на-него
удивительно нежные взгляды.
   В Виандене он снял два дома - один, старинный, с  резными  украшениями,
склонившийся над рекой Ур, для себя, другой  для  своей  семьи  [теперь  в
первом доме устроен музей Гюго, в другом находится гостиница "Виктор Гюго"
(прим.авт.)]. Он сразу же взялся за перо, радуясь,  что  может  продолжить
работу над своим романом и стихами, но его тревожили поступавшие из Парижа
сообщения. Мерис был арестован;  Вакери  охвачен  беспокойством;  Рошфору,
по-видимому,     угрожала     ссылка;     Луиза     Мишель,     "маленькая
дикарка-мечтательница", воскликнула на военном совете: "Если вы не  трусы,
расстреляйте меня!" Гюго написал в ее  честь  превосходные  стихи  [Виктор
Гюго. Viro Maior  (Мужественнее  мужа)  (лат.).  ("Все  струны  лиры")]  и
решительно выступил против жестоких репрессий. Луи Блан и Виктор  Шельшер,
больше, чем он, подвергавшиеся  опасности,  благоразумно  отмежевались  от
него.

   Записная книжка Виктора Гюго, 13 июня 1871 года:
   "Я отвечу им:  "Откровенность  за  откровенность.  Мне  ненавистно  как
преступление красных,  так  и  преступление  белых.  Вы  промолчали.  А  я
говорил. Я выступил с  протестом  против  призыва:  Vae  Victis..."  [горе
побежденным (лат.)]

   Так как всюду говорили, что он оказывает радушный прием беженцам, некая
восемнадцатилетняя женщина, Мари Мерсье,  написала  ему  письмо,  попросив
предоставить ей убежище. Она была подругой слесаря Мориса Гарро,  ставшего
во время Коммуны  начальником  тюрьмы  Мазас.  Хотя  он,  по-видимому,  не
совершал никаких жестокостей, его без суда расстреляли, и  его  любовница,
как некогда Софи Гюго, по кровавым следам шла за  фургоном  с  трупами  до
кладбища Берси.  Мари  Мерсье,  "вдова  Гарро",  просила  предоставить  ей
работу. Гюго получил согласие своей снохи, что она наймет Мари  горничной;
впоследствии он  стал  ее  любовником.  Эта  круглолицая,  черноволосая  и
румяная  женщина  с  пухлыми  губками  была   очаровательна.   Она   много
рассказывала ему о Коммуне. "Кровь прямо ручьями лилась", - говорила она.
   Мари,  носившая  глубокий  траур,  колебалась,   не   желая   поддаться
увлечению, но Олимпио был настойчив. "Только он один умел  так  обворожить
женщину", - признавалась Мари тридцать лет спустя. Она не  видела  в  этом
ничего плохого, ребячливая, "трогательная в своем горе  и  одиночестве,  с
печальным взглядом в восемнадцать лет, со слезами,  бежавшими  под  черной
вуалью, словно жемчужины, по розовым ее щекам".  Он  "поклонялся  тому,  -
вспоминает Мари, - во что верили  мы  с  мужем:  Свободе,  Справедливости,
Республике..." Как некогда Жюльетте, он говорил  ей  о  Боге,  бессмертии,
цветах, деревьях, о бесконечности и о любви. "Она ласкала его, восхищалась
им, обожала, хотела иметь от него ребенка". Повинуясь ему, она купалась  в
реке Ур и  нагая  входила  в  воду  перед  своим  старым,  но  вечно  юным
любовником. Столь же подвижный, как и она,  он  уводил  ее  на  длительные
прогулки, поднимался с нею на соседние горы.  После  всех  этих  галантных
восхождений он возвращался в свой маленький домик и в одиночестве, стоя  у
конторки, писал "Грозный год", "Девяносто третий  год",  стихи  для  новой
серии "Легенды веков", где в стихах о Магомете он говорил о себе:

   Он созерцал нагих, прекрасных дев,
   А после, очи к небесам воздев,
   Шептал: "Земле - любовь, а небу - свет..."
   [Виктор Гюго, "Ислам" ("Легенда веков")]

   Трагические   воспоминания   Мари   Мерсье   побудили   его    написать
замечательные стихотворения, мрачные и благородные, в которых с песней  на
устах, с гордым презрением молодые девушки идут  умирать  за  свободу.  Он
неустанно повторял, что те,  кого  убивают,  -  это  его  братья,  что  он
защищает сраженных, против которых  боролся  в  пору  их  могущества;  что
жизненные конфликты разрешаются любовью, а не оружием.

   Увы! Изгнанник снова потрясен,
   Еще не кончился кошмарный сон:
   Глубокий ров, команда в тишине,
   Толпа несчастных лепится к стене,
   И грохнул залп - кого, за что казнят?
   Да без разбору, все и всех подряд...
   Давай, давай, пали, стреляй скорей -
   В бандитов и калек, в детей и матерей!
   Пусть на щеке слеза еще тепла,
   Но известь всех сожрет, сожжет дотла!
   [Виктор Гюго, "В Виандене" ("Грозный год")]

   Он сделал для себя выбор между соображениями "государственной  пользы",
угодливой, как публичная женщина, и милосердием.  Разве  в  этой  "пользе"
была  хоть  крупица  истинной  пользы?  Служила  ли  она   государственным
интересам? Чтобы  высмеять  эти  интересы,  он  воспользовался  интонацией
"Возмездия", его жестокой иронией:

   О братство! Ты - химера из химер!
   Америка Европе не пример...
   Мечтать о царстве света и ума
   Глупей, чем строить снежные дома!..
   [Виктор Гюго, "Июнь, II" ("Грозный год")]

   То были два необычайно плодовитых месяца. Победа над  молодой  женщиной
подхлестывала его  поэтический  дар.  Попадались  на  его  пути  и  другие
приключения, и он мимоходом срывал поцелуи. В конце  своего  пребывания  в
этом краю он направился в Тионвиль посмотреть на город,  который  когда-то
защищал и прославил его отец, затем он остановился на  некоторое  время  в
Алтвизе, где встретил Мари Мерсье, устроившуюся (с его  помощью)  работать
модисткой. Записные книжки Гюго пестрят заметками о триумфах.  3  сентября
1871 года: "Мария... parece amorosa. - 11 сентября:  Quiero  que  esta  me
haga uno nino. - 12 сентября: Ahora, todas los dias y a toda  hora,  misma
Maria. - 22 сентября: Misma  -  toda..."  [...кажется,  влюблена...  Хочу,
чтобы она родила мне ребенка. Теперь все дни в любой час все та же Мари...
Все та же всецело моя (исп.)].
   Испанский язык в этих записях должен был  охранять  любовные  тайны  от
пытливой ревности Жюльетты.


   Первого октября он прибыл  в  Париж.  Каков  будет  прием?  В  обществе
драматических писателей Ксавье де Монтепен потребовал его исключения,  как
защитника  секты  убийц.  Ксавье  де   Монтепен   был   автором   романов,
печатавшихся  в  газетах  с  продолжением,  и  мелодрам,  ему  принадлежит
знаменательный афоризм: "Свобода совести - понятие, лишенное смысла".

   Записная книжка Виктора Гюго, 5 сентября 1871 года:
   "Год тому назад я возвратился в Париж.  Какой  был  тогда  восторженный
прием! И какое отношение ко мне теперь! А  что  я  такого  сделал?  Просто
выполнил свой долг..."

   16 сентября 1871 года:
   "Получил телеграмму от Мериса. Он  снял  нам  квартиру  на  год,  улица