а" совсем  не
походил на его поэмы и разочаровал Гюго. Нет ни губчатых вершин, ни густой
завесы плюща, колорит столетий на стенах дома оказался желтоватой малярной
покраской. "Руины хороши для описания, а  не  для  жилья",  -  прозаически
пояснил Ламартин. Женат  он  был  на  англичанке,  она  надевала  к  обеду
нарядный туалет, что очень смущало путешественниц. "Она выходила  к  столу
декольтированная и вся в бантах, - писала  Адель  Гюго.  -  Наши  скромные
шелковые платья с высоким воротом казались весьма  неуместными  при  таком
параде..." Гюго и Ламартин уважали друг друга, но сблизиться не могли.
   Альпы, и особенно "царственно возвышавшийся Монблан в ледяной тиаре и в
снеговой  мантии",  взволновали  Виктора  Гюго.  Все  эти   исполины,   то
сверкающие, то сумрачные, зеленые и  белые,  представляли  собою  зрелище,
достойное  его.  При  своих  внутренних  противоречиях   (мать   и   отец,
христианская религия и вольтерьянство, красота и жестокость мира,  радость
и кошмары, ангел и фавн) он испытывал потребность и во внешних контрастах,
отвечающих  его  душевному  складу.  Он  любил  контраст  между   белизной
сверкающего  на  солнце  снега  и  черным  провалом  бездны.  "Вот  сейчас
разорвалось облако над нами, и сквозь эту расселину мы увидели вместо неба
- крестьянский домик, зеленый луг и несколько едва различимых коз, которые
паслись на заоблачной высоте. Никогда я не видел таких необычайных картин.
У наших ног бурлит поток, похожий на  реку  Ада;  над  нашими  головами  -
уголок Рая..." Безотчетно обращаясь к мифологии, он превращал горы, скалы,
потоки в чудовища,  в  духов  и  демонов:  "Признаюсь,  такой  уж  у  меня
уродливый склад ума: в грозной красоте диких  мест  для  меня  чего-то  не
хватало  бы,  если  бы  народные  сказания  не  придавали  им   волшебного
характера. Я охотно остановился на этих  подробностях,  потому  что  люблю
суеверия; суеверия - детище религии и матерь поэзии..."
   По вечерам, собравшись  на  постоялом  дворе,  наши  путники  смеялись,
вспоминая, каких опасностей избежали в дороге. Никогда Гюго не забывал это
"радостное путешествие в Швейцарию... Это  одно  из  светлых  воспоминаний
моей жизни".



4. МАСТЕРСТВО

   Поразительная виртуозность Гюго
   не была помехой его гению.
   Жюль Ренар

   С 1826  по  1829  год  Гюго  много  работал,  многому  научился,  много
создавал.  Ошибочно  было  бы  измерять  его  гигантские   успехи   датами
опубликования его книг: "Оды и баллады" (конец 1826),  "Кромвель"  (1827),
"Восточные мотивы" (1829). Некоторые написанные им вещи он держал в  ящике
стола по два-три года. В "Восточных мотивах" содержатся стихи,  написанные
в 1826 году; очаровательная "Песенка шута" из драмы "Кромвель"  напечатана
была в виде эпиграфа еще в "Одах и балладах". Лучше будет проследить общую
линию его поисков.
   В эти годы поэзия становится для него  искусной  игрой,  в  которой  он
чувствовал себя мастером. Официозные "Оды" доставили ему то, что они могли
дать: теперь у него появилась публика; книгоиздатель Лавока  заплатил  ему
четыре тысячи франков за сборник "Разные  стихи".  Путешествия,  беседы  с
Нодье, изучение поэтов XVI века  вызвали  у  него  интерес  к  немецким  и
шотландским балладам (так возникли баллады  "Невеста  литаврщика"  и  "Два
лучника"), а с другой  стороны,  у  него  появилось  стремление  к  чистой
виртуозности. Он создавал фантастические баллады, или, как он  называл  их
впоследствии, "романсы". Политический или религиозный смысл в том, что  он
писал тогда, значил для него довольно мало. Он уже  был  далек  от  мысли,
которую высказал в 1824  году,  утверждая,  что  вся  поэзия  должна  быть
монархической и христианской. Теперь его стихи только очаровательны.

   Если ты в пути
   Ночью - не шути
   С судьбиной.
   Зренье напряги,
   Тропкой не беги
   Пустынной.

   Хмурый океан
   Заволок в туман
   Долины,
   Чтоб светить не мог
   Даже огонек
   Единый...

   Мрачен темный бор -
   Вдруг настигнет вор
   С дубиной?
   Слышен хор дриад,
   Что людей манят
   В трясины;

   Здесь нашел конец
   Не один беглец
   Невинный...
   Духи под луной
   Пляшут танец свой
   Старинный...
   [Виктор Гюго, "Песенка шута" (драма "Кромвель")]

   Слова здесь поставлены лишь ради их музыкальности. То  он  развлекается
("Охота бургграфа"), чередуя  на  восьми  страницах  восьмисложную  строку
стихотворения с односложной, которая звучит, как эхо.

   Старый бургграф с сенешалем у гроба
   Оба.
   Готфрид святой, ты для нас господин
   Один
   [Виктор Гюго, "Охота бургграфа" ("Оды и баллады")].

   То он пишет  длиннейшую  балладу  трехсложным  стихом  ("Турнир  короля
Иоанна"). Да можно ли считать это  только  виртуозностью?  Это  скорее  уж
акробатика, гимнастические трюки, поражающие непринужденностью, почти  что
сверхчеловеческой легкостью исполнения.
   Молодому поэту Виктору Пави он  дал  тогда  такой  совет:  "Быть  очень
требовательным в отношении богатства рифмы, единственной  прелести  нашего
стиха,  а  главное,  чтобы  мысль  всегда  укладывалась  в  четкие   рамки
строфы..." Это требование, добавил Гюго, - результат изучения (плохого или
хорошего) самого духа нашей лирической поэзии.  Тут  он  близок  к  другим
крупным поэтам Франции, которые столетием позднее учили,  что  присутствие
образного слова, уже является элементом красоты, что  наш  язык,  лишенный
разнообразия в ударениях, требует  точных  ритмов  и  правильных  рифм  и,
наконец, что поэзия - это прежде всего музыка.
   Эта  поразительная  эволюция   в   творчестве   Гюго   началась   после
торжественных "Од". Когда вышли в свет "Оды и  баллады"  (1826),  Ламартин
написал ему из Флоренции: "Хочу  по-дружески  еще  раз  дать  вам  суровый
совет: не стремитесь к оригинальности! Подумайте хорошенько,  прав  я  или
нет: ведь это игра ума, а не то, что  вам  надо..."  "Глобус"  -  умный  и
серьезный журнал - не очень благосклонно относился к  Виктору  Гюго.  Этот
либеральный орган печати, призывавший к международным  культурным  связям,
раздражала,  а  иногда  и  возмущала  "Французская  Муза"  и  ее  салонный
католицизм. Однако редактора журнала,  Поля-Франсуа  Дюбуа,  преподавателя
литературы и журналиста, человека властного  и  даже  гневливого,  однажды
затащили на улицу Вожирар к "ангелу Виктору",  как  говорила  Софи  Гэ,  и
Дюбуа потом признался, что его очаровала молодая чета  Гюго:  "В  скромной
квартирке над столярной мастерской я увидел в крошечной гостиной  молодого
поэта и молодую мать, баюкавшую свою малютку дочь, учившую  ее  складывать
молитвенно  ручонки  перед  гравюрами  рафаэлевских  мадонн  с  младенцами
Иисусами. Эта  наивная,  искренняя,  хотя  и  немножко  театральная  сцена
растрогала и восхитила меня..." Гюго, со своей стороны, заверил  редактора
"Глобуса" в своей симпатии к нему: "За те немногие часы, которые я  провел
подле вас, вы внушили мне чувство истинной дружбы..."
   Когда  "Оды  и  баллады"  вышли  в  свет,  Дюбуа,  сохранивший   нежные
воспоминания о "святом семействе" с улицы Вожирар,  передал  книгу  своему
бывшему ученику в Бурбонском коллеже Шарлю-Огюстену Сент-Беву, который вел
отдел литературной критики в "Глобусе", и сказал ему: "Вот стихи  молодого
варвара Виктора Гюго, у которого есть талант...  Я  с  ним  знаком,  и  мы
иногда встречаемся". Сент-Бев  написал  большой  и  похвальный  отзыв,  но
разумно предостерегал в нем автора от крайностей: "В поэзии, как, впрочем,
и в другом, ничего нет опаснее, как чрезмерная сила; если ее не  укрощать,
она может наделать много вреда; из-за нее  то,  что  было  оригинальным  и
новым, вполне способно сделаться странным; яркий контраст перерождается  в
жеманную антитезу; автор стремится к изяществу и простоте,  а  приходит  к
слащавости и упрощенности, он ищет героическое,  а  встречает  гигантское;
если же он когда-нибудь попытается изобразить гигантское, ему не  избежать
ребячливости..."
   Критик был еще моложе поэта (младше его на два  года),  но  он  обладал
широким  образованием,  чутьем  к  оттенкам   и   был   одним   из   самых
проницательных  умов  своего  времени.  Он  отличался   также   врожденной
тонкостью вкуса, верностью суждений. Остатки религиозности боролись в  нем
с реалистическим  и  скептическим  духом,  развившимся  благодаря  научным
занятиям. Этот лирик и позитивист страстно мечтал о  счастье,  о  любви  и
страдал, думая, что он не может внушить любовь. Внутренняя жизнь  занимала
его  больше,  чем  живописность  фразы.  В  своей  статье  он   восхищался
"пламенным стилем Гюго, его красочными образами, нежданными их переходами,
гармонией его стиха", но из всех "Од и баллад" больше всего хвалил  он  те
немногие  стихотворения,   в   которых   Виктор   Гюго,   возвышаясь   над
виртуозностью,  изливал  чувства,  поднимавшиеся  из  глубины  его   души.
"Постарайтесь вообразить себе самые чистые часы любви, самую целомудренную
нежность в браке, самое священное слияние  душ  перед  взором  господа,  -
словом, вообразите в  мечтах  наслаждения  страсти,  похищенной  с  небес,
слетевшие к нам на крылах молитвы, и все ваши мечты осуществит  да  еще  и
превзойдет поэт Гюго в стихотворениях, которым он дал прелестные названия:
"Еще раз о тебе" и "Ее имя".  Цитировать  их  -  это  значит  омрачить  их
целомудренную тонкость чувства". Действительно, это были задушевные стихи,
проникнутые нежной лиричностью.

   Люблю и чту тебя, как высшее созданье,
   Как предков правнуки благоговейно чтут,
   Как любит брат сестру, что делит с ним страданья,
   А старики - внучат, которые к ним льнут.
   Я так люблю тебя, что слезы умиленья
   Текут из глаз моих при имени твоем...
   [Виктор Гюго, "Еще раз о тебе" ("Оды и баллады")]

   Легко понять, как радовались молодые супруги, читая 2 января 1827  года
эти похвалы стихам, дорогим для них, появившиеся в обычно суровом журнале.
Их не  огорчили  некоторые  оговорки  критика,  -  общий  тон  статьи  был
благожелательный и даже почтительный; Гете, прочитав ее, не ошибся в своем
суждении - 4 января он сказал Эккерману: "Виктор Гюго -  истинный  талант,
на который  оказала  влияние  немецкая  литература.  Его  юность  была,  к
несчастью, ущемлена в поэзии педантизмом лагеря  классицистов,  а  теперь,
извольте-ка, даже "Глобус" за него,  -  стало  быть,  он  победил".  Гений
распознал гения.
   Статья в "Глобусе" была подписана инициалами - С.Б. Виктор Гюго написал
редактору журнала, господину Дюбуа, два письма - в первом  спрашивал,  кто
такой этот С.Б., а во втором благодарил его.

   Виктор Гюго - Полю-Франсуа Дюбуа, 4 января 1827 года:
   "Я так ценю ваши труды, господин Дюбуа, что не решился бы  побеспокоить
вас изъявлением своей признательности. Надеюсь, однако, что вы не откажете
мне в разрешении зайти поблагодарить вас. И не  будете  ли  вы  так  добры
прислать мне адрес господина Сент-Бева, которому  мне  также  хотелось  бы
выразить, что  я  испытывал,  читая  его  превосходную  статью.  Все,  что
говорится в ней, даже то, что могло бы  противоречить  моим  взглядам  или
задеть мое самолюбие, сказано достойным тоном благожелательного и честного
человека, это восхищает меня, и его замечания, очень ценные сами по  себе,
становятся для меня просто драгоценными.
   Надеюсь, что еще до тех  пор,  когда  мне  удастся  пойти  к  господину
Сент-Беву и сказать ему все это устно, вы, господин Дюбуа, будете  любезны
передать ему живейшую мою благодарность. Позвольте мне также сказать,  что
вы принадлежите к числу тех немногих людей, к которым  меня  с  первой  же
встречи привлекает искренняя симпатия, и я горжусь ею..."

   Дюбуа ответил: "Он живет рядом с вами, на улице Вожирар, в доме  N_94".
Гюго пошел и позвонил  к  соседу;  Сент-Бева  не  оказалось  дома,  но  на
следующий день  он  сам  пришел  к  супругам  Гюго.  Перед  ними  предстал
длинноносый молодой человек, робкий и хрупкий, дурно сложенный и  немножко
косноязычный. Рыжие волосы, круглую, слишком большую для его  тела  голову
нельзя было назвать красивыми. Однако он напрасно считал себя безобразным.
В чертах его лица не было ничего неприятного, и он вполне  мог  нравиться.
Надо сказать, что это лицо  озарено  было  умом,  и  как  только  Сент-Бев
чувствовал себя свободно, он становился бесподобным  собеседником.  Он  не
договаривал фраз, как будто "швырял их с отвращением, не желая докончить",
но мысли он высказывал верные и глубокие.
   По правде сказать, говорил-то главным образом  Гюго.  Сент-Бев  слушал,
"покоренный сиянием гения", и украдкой  посматривал  на  красавицу  Адель,
присутствовавшую при этом свидании.

   В наряде утреннем, юна, свежа, мила,
   Она меня сперва в смущенье привела,
   Так строг был взгляд ее. Почтительно кивая,
   Я слушал, как лилась поэта речь живая,
   Но, на нее глаза переводя с него,
   Боюсь, что, слушая, не слышал ничего...

   Он говорил. Жена ему внимала стоя...
   Я, наблюдая их, все недоумевал,
   Что с хрупким деревцем связало шумный вал...
   Но вскоре мысль ее, как видно, утомилась,
   И, находясь средь нас, она совсем забылась;

   Хоть руки делали привычные дела,
   Мечта ее от нас далеко увела,
   И, не засмейся он, она бы все мечтала
   И даже слов моих прощальных не слыхала
   [Сент-Бев, "Что я рассказывал Адели" ("Книга любви")].

   Сен-Бев пришел еще раз. Все, что Гюго говорил о рифме,  о  колорите,  о
фантазии, о ритме, о своей поэтике, открывало перед  восхищенным  взглядом
молодого критика новые, неизведанные края. Он тогда  работал  над  обзором
поэзии XVI века. То, что он услышал, проливало яркий  свет  на  понятия  о
стиле и о фактуре стиха. После второго посещения он  передал  Гюго  стихи,
которые сам писал украдкой. По сравнению с  фейерверком  поэзии  Гюго  они
казались тусклыми. Однако у  них  были  свои  достоинства:  естественность
стиля, прелесть интимности, и Гюго сумел похвалить лучшее, что было в них:
"Приходите поскорее, сударь, чтобы я мог поблагодарить вас  за  прекрасные
стихи, которые вы мне доверили..." С этого дня, говорит Сент-Бев,  "я  был
завоеван тем отрядом романтиков, вождем которого был Гюго".  Он  пришел  в
качестве критика, а ушел учеником. "Гюго все читал и все запоминал.  Он  с
некоторым хвастовством выставлял свои познания..." Но он так щедро  и  так
искусно расточал похвалы, что целый  отряд  писателей  признал  его  своим
главой. "Литература, - говорилось на страницах "Глобуса",  -  накануне  18
брюмера, но Бог знает, кто в ней Бонапарт..." Бог это знал.
   Виктор Гюго уже год работал над драмой "Кромвель". Его всегда влекло  к
театру, и он еще в детстве писал пьесы. Теперь  он  прочел  все,  что  мог
найти о жизни Кромвеля (около ста книг), и в августе 1826 года принялся за
работу. Тейлор, друг Альфреда де Виньи,  получивший  дворянство  по  указу
Карла Х и пост королевского комиссара в  театре  Комеди-Франсез,  спросил,
почему Гюго ничего не пишет для сцены, и тот сказал  о  своем  "Кромвеле".
Тейлор пригласил его на завтрак вместе с Тальма, и поэт объяснил  трагику,
что он хочет создать драму, идя по стопам Шекспира, а не Расина,  в  языке
же смешать все виды стиля -  от  героического  до  шутовского,  уничтожить
трескучие тирады и эффектные стихи. "Да, да! -  согласился  Тальма.  -  Не
надо красивых стихов".
   Но Тальма умер  в  том  же  году;  драма  получилась  слишком  длинной,
поставить ее на сцене казалось невозможным.  Виктор  Гюго  решил  прочесть
"Кромвеля" своим друзьям. Чтения вошли тогда в моду. Слушатели млели,  как
гости мольеровских "Жеманниц".  Выслушав  какую-нибудь  оду,  рассказывает
госпожа Ансело, приглашенные в явном волнении подходили  к  поэту,  "брали
его за руку и поднимали  глаза  к  небу".  После  многозначительной  паузы
слышалось:   "Собор!   Готика!   Пирамида!"   Засим   следовало   глубокое
сосредоточенное раздумье. Прочитав отрывки из "Кромвеля" у госпожи  Тастю,
Гюго пригласил "господина Сент-Бева" пожаловать 12 марта 1827 года к Фуше,
на улицу Шерш-Миди, где он будет читать  всю  драму  целиком.  "Все  будут
счастливы видеть вас, а я - особенно. Вы принадлежите к числу  тех  людей,
перед  которыми  я  всегда  готов  читать,  так  как  люблю  слушать  ваши
замечания..."
   Чтение прошло с успехом, как всякое авторское чтение, но  на  этот  раз
успех был вполне оправдан.  Драматическая  сила  некоторых  сцен,  новизна
лексики,  шекспировская  веселость   четырех   шутов   делали   "Кромвеля"
произведением крупным и оригинальным, заслуживающим постановки  в  театре.
"Из-за вашего Кромвеля, - сказал автору  Альфред  де  Виньи,  -  покроются
старческими морщинами все  современные  наши  трагедии.  Когда  "Кромвель"
взберется на театральные подмостки, он там произведет революцию, и  вопрос
будет решен". На следующий день, 13 марта, Сент-Бев написал  Гюго  письмо,
представляющее   большой   интерес.   Он   восхищался    красотами    этой
"трагикомедии", и вместе с тем у него нашлись критические замечания.

   "Все эти замечания сводятся к  одному,  которое  я  уже  позволил  себе
высказать в отношении вашего таланта: чрезмерность, злоупотребление  силой
и,  простите  меня,  -   шаржирование.   Серьезная   часть   вашей   драмы
восхитительна; как бы вы ни увлекались,  сколько  бы  ни  буйствовали,  вы
никогда не выходите за пределы возвышенного. Сцена  приема  послов  и  две
следующие за нею сцены во втором действии, монолог Кромвеля после  встречи
с сэром Робертом Уиллисом, а в третьем действии -  сцены  Тайного  совета,
Мильтон у ног Кромвеля, - все это хорошо, даже прекрасно, при каждом стихе
хочется вскрикнуть от восторга, упреки мои  относятся  главным  образом  к
комической части. Намерение перемешать, переплести комическое  с  основным
развитием действия, которое в целом посвящено ужасным  событиям,  является
для вас источником красот, из которого вы широко, слишком широко  черпали.
Чем больший эффект производит контраст, тем сдержаннее следовало быть, мне
кажется, вы превысили меру, особенно в слишком частых и  длинных  репликах
"в сторону", которые, думается, больше следовало бы угадывать: пародию  не
надо подчеркивать, ее должны  понимать  с  полуслова...  Словом,  я  сетую
только на злоупотребления, на мелочи, и, право, вчера были минуты, когда я
очень досадовал на них; однако не думайте, что мне наскучили  они,  у  вас
ничего скучного не бывает; но они раздражали меня, выводили  из  терпения;
меня так и подмывало крикнуть, как  Кромвель  кричал  своим  шутам,  когда
приходил в дурное  расположение  духа:  "Тише!  Довольно!  Прочь  отсюда!"
Простите, дорогой мой, что я позволил себе без всякого стеснения высказать
свои мысли о вас, но чем меньше тут будет церемоний, тем скорее,  надеюсь,
вы извините меня... Большая наглость с  моей  стороны-нападать  на  вас  с
критическими замечаниями, когда меня просто подавляют красоты вашей драмы,
это у меня жалкая попытка отомстить вам. А все-таки скажу еще два слова  о
вашем стиле. Он очень  хорош,  особенно  в  серьезной  части  драмы.  А  в
остальном он не всегда  свободен  от  чересчур  многочисленных,  иной  раз
странных образов...  Вы  поставили  перед  собою  двойную  цель:  с  одной
стороны, сравняться с Корнелем, а с другой - с  Мольером.  С  Корнелем  вы
сравнялись, а с Мольером - нет, вы ближе к Реньяру и особенно - к Бомарше:
в вашей пьесе много от "Женитьбы Фигаро"..."

   Тут полностью выявилась противоположность двух  темпераментов.  Могучая
натура Гюго не могла и не должна была отказываться  от  вершин;  Сент-Бев,
тонкий и хрупкий, мог дышать  только  на  "умеренных  высотах".  Он  понял
романтизм, он понимал все на свете, но не мог отделаться от мысли,  что  у
романтиков возвышенную пьесу всегда  сопровождает  "пародийный  водевиль".
Сам он ясно видел и строго судил свои  собственные  безумные  выдумки.  "Я
классик, - признался он однажды, - в том смысле  классик,  что  стоит  мне