рец  и  весь  сад.  Апартаменты  у   вас
превосходные, а музей - просто чудо. Где еще  найдешь  столько  прекрасных
картин!.."

   Эмиль Дешан - Виктору Гюго, 13 октября 1828 года:
   "В ближайшую субботу, 18 октября, вы непременно должны прийти на  улицу
Виль-л'Эвек, в дом N_10(бис),  пообедать  у  нас  вместе  с  Ламартином  и
Альфредом. Это решено. Мне совершенно необходимо посоветоваться с  вами  о
моей поэме "Родриго", которую я вскоре  буду  читать.  Вы  простите  меня,
правда? Могу же я смотреть на вас как  на  самонужнейшего  друга  моего?..
Ламартин не был знаком с вашим замечательным предисловием к "Кромвелю",  я
ему дал его; и теперь Ламартин просто от него без ума  и  ничего  другого,
написанного прозой, больше читать не хочет.  Как  поживает  госпожа  Гюго?
Сообщите, как  ее  здоровье,  -  соответственно  этому  и  мы  себя  будем
чувствовать... Черкните, пожалуйста, ответ, - одно краткое утверждение  из
двух букв..."

   Эмиль Дешан просил, чтобы родители привели с собой и Дидину:

   Нам холодно, и в супе льдины -
   Обед невкусен без Дидины,
   Без ангелочка, без ундины...

   С Дешаном супруги Гюго веселились от всего  сердца.  Его  беспредельное
восхищение  ими  обоими  заставляло  их  прощать  его  ужасные  каламбуры:
"Ковыляет, как нотариус на  деревянной  ноге..."  Как  не  простить  любых
неуклюжих  острот  человеку,  который  написал  31  декабря   1828   года:
"Поздравляя с Новым годом, шлю пожелания: помилосердствуйте, не  будьте  в
1829 году еще гениальнее, чем в 1828 году, и  еще  счастливее  близ  своей
супруги..."
   Альфред де Виньи, по видимости, остался верным другом. В  феврале  1825
года он женился в По  на  англичанке,  приехавшей  из  Индии,  мисс  Лидии
Бенбери, которую он считал очень  богатой.  Виньи  любил  всех  англичанок
вкупе, - "белокурые создания Оссиана" умиляли его. "Если б вы  знали,  как
поэтична эта нация!" Сообщая Виктору Гюго  о  своей  женитьбе,  он  писал:
"Наших жен свяжет взаимная любовь, как нас с  вами,  мы  четверо  составим
единое целое... Я обещал жене, что ваша милая Адель будет ей другом...  Мы
хотим жить так же, как вы,  и  возле  вас,  насколько  то  будет  для  нас
возможно..."  Лидия  оказалась  более  сдержанной.  Если  англичане   были
поэтической  нацией,  то  мисс  Бенбери,  очевидно,   представляла   собою
исключение. Она была холодна, надменна, часто хворала, так как "подвержена
была  несчастным  случайностям  материнства",  а  между  двумя  выкидышами
предпочитала возить Альфреда де Виньи к герцогине де ла Тремуай, к княгине
де Линь, к герцогине де Майе, а не на улицу Нотр-Дам-де-Шан.
   Однако два поэта  оставались  союзниками  и  обменивались  похвалами  -
пищей, необходимой для того, чтобы выжила дружба. Гюго  дарил  Виньи  свои
новые книги: "Мне нужно дать вам  "Восточные  мотивы"  и  "Последний  день
приговоренного". Мне нужно, чтобы вы не  сердились  на  меня;  мне  нужно,
чтобы вы не говорили: "Виктор пренебрегает мной", - ведь я восхищаюсь вами
и люблю вас, как никто еще не восхищался и не любил..." Альфред  де  Виньи
хвалил "все эти благовония Востока, собранные в  золотом  ларце",  выражал
желание расцеловать Виктора Гюго в обе щеки: "...в правую - за  Восток,  в
левую - за Запад, ибо ваша голова - это целый мир... Я завоевал вас, я вас
полонил уже давно, дорогой друг, и не расстанусь с вами; вы со мною  целые
дни, с утра до ночи, а утром я снова завладеваю вами. Я иду от вас к  вам,
сверху вниз и снизу вверх, от "Восточных мотивов" к  "Приговоренному",  от
Городской ратуши к Вавилонской башне. И повсюду вижу вас,  всегда  -  вас,
всегда блещут ваши краски, всегда поражают  глубокие  чувства,  выраженные
правдиво и образно, всегда и везде поэзия...".
   Вот она, святая вода Сенакля. Но в своем заветном "Дневнике" Альфред де
Виньи осуждал старого друга.

   23 мая 1829 года у него записано:
   "Видел  Виктора  Гюго;  с  ним  был   Сент-Бев,   маленький,   довольно
безобразный человечек; лицо самое заурядное,  спина  больше  чем  сутулая;
разговаривая, делает заискивающие и почтительные гримасы, словно угодливая
старуха... В области политической этот умный молодой человек  господствует
над Виктором Гюго и своим поведением, настойчивым  воздействием  привел  к
тому, что он совсем изменил свои взгляды... Недавно он мне заявил, что, по
зрелом размышлении, решил покинуть правый лагерь... Того Виктора, которого
я любил, больше нет. Он был несколько  фанатичен  в  своем  благочестии  и
роялизме, целомудрен, как девушка, был также немного дичком; все это очень
ему шло; мы его любили таким. Теперь ему нравятся вольные  шуточки,  и  он
становится либералом: это ему  не  идет.  Но  что  поделать.  Он  начал  с
настроенности, более подобающей зрелым  годам,  а  вот  теперь  как  будто
вступает в пору молодости и ищет в жизни то, о чем писал, меж тем как надо
сперва пережить, а потом писать..."

   "Последний день  приговоренного  к  смерти",  который  Виньи  похвалил,
представлял  собою  короткую  повесть,  произведение,  глубоко  волнующее,
которое Гюго опубликовал без своей подписи через  месяц  после  "Восточных
мотивов", выдавая эту повесть за  найденные  в  тюрьме  записки  человека,
приговоренного к гильотине, написанные им в последние часы  перед  казнью;
Гюго уже давно испытывал болезненный интерес к проблеме смертной казни.  В
Италии и в Испании он видел в детстве трупы казненных; на Гревской площади
в Париже он отводил взгляд от страшной машины. Намереваясь  писать  книгу,
он собрал основательную документацию, ходил в  Бисетр,  присутствовал  при
том, как заковывают в кандалы осужденных, как их  отправляют  на  каторгу.
Сильное воображение учит состраданию. Гюго  искренне  хотел  содействовать
отмене смертной казни, считая эту кару более жестокой,  чем  полезной  для
общества, быть может, он надеялся также, что,  поместив  "Последний  день"
рядом с  "Восточными  мотивами",  он  своим  первым  опытом  постановки  в
литературе социальных проблем успокоит  тех,  кто  корил  его  за  дерзкую
виртуозность.  "Он  хорошо  рассчитал",  -  с  презрительным  высокомерием
говорил Виньи. Но это несправедливое мнение: Гюго больше  чувствовал,  чем
рассчитывал.
   В одном отношении, однако, Виньи судил верно. Как и  многие  люди,  чья
юность была строгой, Гюго в двадцать семь лет начал "жить";  он  испытывал
еще неутоленную жажду счастья и наслаждения своими успехами. "Не найти  во
всей Европе принца, короля или полководца, более  достойного  зависти  или
более счастливого, чем поэт, создавший "Восточные мотивы"..." - писал Жюль
Жанен, и он же говорил: "Не знаю ни одного человека  на  свете,  кто  хоть
когда-нибудь смеялся бы  таким  заразительным  смехом,  как  Виктор  Гюго,
которого привел в хорошее расположение духа успех "Восточных  мотивов"..."
Возможно,  впрочем,  что  он  переживал  тогда  душевный  разлад.   Нельзя
безболезненно перейти из одного лагеря в другой, а кроме того, молодой муж
подвергался  искушениям  в  обществе  художников  и  их  натурщиц.  Мораль
квартала Вожирар была не та, что царила на улице Шерш-Миди.
   Адель, почти всегда беременная или  кормящая  ребенка,  очень  усталая,
далеко  не  разделяла  пламя  чувственности,  обуревавшей  этого  "пьяного
сборщика винограда". Быть может, он невольно думал о других  женщинах.  Он
стал  было  ухаживать  за  Жюли  Дювидаль  де  Монферье,   но   энергичное
вмешательство ее брата, кавалерийского офицера, прекратило  роман.  А  тут
Абель Гюго сделал ей предложение и в декабре 1827  года  женился  на  этой
бывшей учительнице рисования.  Братья  Гюго  влюблялись  всем  семейством.
Виктор легко утешился и написал эпиталаму:

   Ты должна быть нашей, так судьба решила.
   И ничто твоей участи изменить не могло.

   Вскоре после этой свадьбы - 28 января 1828  года  -  с  генералом  Гюго
случился апоплексический удар, "сразивший его с быстротою  пули",  в  доме
Абеля - он умер сразу.

   Виктор Гюго - Виктору Пави, 29 февраля 1828 года:
   "Я потерял человека, любившего меня  больше  всех  на  свете,  человека
благородного и доброго, для которого я был и предметом гордости в  большой
любви!"

   Но в том же году, 21 октября, на улице Нотр-Дам-де-Шан у супругов  Гюго
родился второй сын и вновь дом казался счастливым.
   Счастье, полнота жизни, веселость -  эти  слова  употребляли  все,  кто
описывал, каким был Виктор Гюго, приближаясь к тридцати годам.  Порой  его
мучили  сомнения  в  связи  с  его  новыми  политическими  и  религиозными
взглядами, сменившими прежние, юношеские убеждения.  "Мы  носим  в  сердце
истлевший труп Религии, жившей в наших отцах", но уверенность  брала  верх
над сомнениями. Уверенность в своей физической силе. Ни малейшего следа не
осталось от хрупкости, отличавшей  его  в  детстве.  "Волчьи  зубы,  зубы,
разгрызавшие косточки персиков". Сила крупного хищного  зверя.  В  стихах,
написанных  около  1829  года,  заметно,  что  в  крови  его  пробуждается
отцовская чувственность. Целомудренный поэт, автор "Од" позволяет  себе  в
разговорах нескромные шутки. В сборнике "Восточные мотивы" рядом с  музой,
воодушевлявшей "Первые вздохи", блистала "ослепительная Пери, которая  все
краше с каждым днем". У сильных желание увеличивает силу.
   Затем была уверенность в житейских успехах. Он снимал красивый  особняк
с большим садом. Своей работой он  на  все  добывал  средства.  За  первое
издание "Восточных мотивов", выпущенное Босанжем, он  получил  три  тысячи
шестьсот франков, от  Гослена,  другого  издателя,  -  семь  тысяч  двести
франков за изданные в формате in-folio "Восточные мотивы",  "Бюг-Жаргаль",
"Последний день приговоренного к смерти" и за роман, который  еще  не  был
написан, - "Собор Парижской Богоматери". Юность свою он прожил в  нужде  и
теперь особенно ценил  достаток,  ибо,  по  его  мнению,  только  достаток
обеспечивает  писателю  независимость.  Он   сказал   Фонтане:   "Я   хочу
зарабатывать  и  тратить  пятнадцать   тысяч   франков   в   год".   Чисто
бальзаковское желание, но Бальзак увязал в долгах, а  Гюго  ужасно  боялся
долгов; он каждый вечер подсчитывал свои расходы, записывал каждый  сантим
и требовал того же от своей жены, которую считал мотовкой.
   И наконец, уверенность в своей славе. С  1829  года  он  был  в  глазах
молодежи неоспоримый мэтр. "Виктор Гюго был тем вожаком, - говорит Бодлер,
- к которому каждый поворачивается, чтобы спросить, каков приказ.  Никогда
ничье господство не было более законным, более  естественным,  принималось
бы с  бОльшим  восторгом  и  признательностью,  больше  подтверждалась  бы
невозможность восстать против него..." У него были враги. Успех всегда  их
порождает - надо обладать величием души, чтобы переносить чужую  славу.  У
Гюго даже были искренние и  бескорыстные  противники.  Стендаль  и  Мериме
считали его скучным; эти вольнодумцы не верили в поэта -  добропорядочного
отца семейства; Мюссе пародировал его, впрочем, без всякой злобы.  Но  что
все это для него? Он знал, что является главой новой  школы  и  поборником
свободы литературного творчества. Новое поколение писателей  собирается  у
него в доме на улице Нотр-Дам-де-Шан. Ящик  его  письменного  стола  полон
набросков и всяких планов.

   Носит в сердце с давних пор
   Нотр-Дам Виктор,
   А теперь влезает сам
   в Нотр-Дам.

   Тетрадь  "Драмы,  которые  я  должен  написать"  содержала  планы   его
театральных пьес, один из этих замыслов он  вскоре  осуществил,  некоторые
пьесы уже раньше были им написаны: "Марион Делорм", "Близнецы",  "Лукреция
Борджа"; другие  же  остались  неосуществленными:  "Людовик  XI",  "Смерть
герцога Энгьенского", "Нерон". Внизу одной страницы, исписанной заглавиями
его будущих произведений, стояло  следующее  примечание:  "Когда  все  это
сделаю, посмотрим дальше". Такая творческая сила порождает чудесную веру в
себя. Предисловие к "Восточным мотивам", написанное  в  1829  году,  носит
воинственный характер: "Искусство не желает, чтобы его водили на  помочах,
надевали на него кандалы, затыкали ему рот кляпом; оно говорит: "Иди!" - и
впускает вас в большой сад поэзии,  где  нет  запретных  плодов..."  Автор
знает, что кое-кто "обвиняет его в самомнении, заносчивости, гордыне, и не
знаю уж в чем  еще,  что  его  изображают  кем-то  вроде  Людовика  XIV  в
молодости, который при обсуждении в государственном совете самых серьезных
дел являлся туда в охотничьих сапогах со  шпорами  и  с  хлыстом  в  руке.
Однако автор осмеливается утверждать, что те, кто видит его таким, глубоко
заблуждаются..." [Виктор Гюго. Предисловие к "Восточным мотивам"]
   Да, это верно. В  нем  больше  императорского,  чем  королевского.  Как
молодой Бонапарт, он властвует не по праву рождения, не  по  божественному
праву, но по праву победителя и по праву гения,  и  он,  ликуя,  кричит  с
гордым видом: "Будущее, будущее, будущее - принадлежит мне!" Но вскоре  он
сам ответит: "Нет, государь, будущее никому не принадлежит"; и он нарисует
нам орла под вечным небосводом, "когда ему внезапный вихрь  могучие  крыла
сломал"; вскоре и сам  он  рухнет  в  бездну  моральных  страданий,  но  в
страданиях познает те мрачные муки сердца, которые  должен  был  испытать,
чтобы стать самым большим французским поэтом.
   Ведь романтизм, что бы о нем ни говорилось в предисловии к  "Кромвелю",
не был ни смесью трагического и  гротескного,  ни  обновлением  языка,  ни
свободным членением стиха цезурой  -  это  было  нечто  иное,  куда  более
глубокое. В нем отразился самый дух века,  тоска,  недовольство,  конфликт
между человеком и миром, неведомый классикам. "Чувство неудовлетворенности
жизнью, удивительно, невероятно пустой, если оставаться в плену ее границ;
странное  смятение  души,  никогда  не  знающей  покоя,  то  ликующей,  то
стенающей...", сердце, полное отвращения к самому себе  и  освобождающееся
от него лишь в те мгновения, когда человек наслаждается "собственным своим
несчастьем, видя в этом вызов судьбе", - вот что принесли  Гете  и  Байрон
после Руссо; вот чего искала  в  канун  тридцатых  годов  вся  французская
молодежь, повергнутая в меланхолию, так как она внезапно  лишилась  славы;
вот что Гюго, которому жилось чересчур счастливо в квартале Вожирар, Гюго,
автор "Восточных мотивов", еще не мог ей принести.
   Но только Гюго мог это сделать.  Ни  один  поэт,  даже  Ламартин,  даже
Виньи, не был тогда способен поставить  на  службу  своему  времени  такое
мастерство, такое богатство языка и ритмов. И лишь немногого  недоставало,
чтобы гений Гюго достиг зрелости, -  недоставало  ему  тревоги,  сомнений,
грусти, которые сблизили бы его с этой эпохой. Но  как  далек  он  был  от
мысли, что творчество его  станет  глубже  из-за  тех  страданий,  которые
причинят ему молчаливая молодая женщина, подруга его жизни, и  рыжеволосый
некрасивый  друг,  говоривший  столько  тонких  и  полезных  вещей  о  его
творениях. Когда он считал себя в полной безопасности и наслаждался своими
триумфами, в действительности его подстерегала  катастрофа.  Но  следовало
показать, каким он был в эти краткие годы безоблачного счастья -  властным
мужем, идиллическим отцом семейства, учителем, за которым  шел  живописный
кортеж его учеников, художником,  который  любовался  на  огромный  город,
дремавший у подножия холмов в прелестной дымке, цеплявшейся за его  башни,
поэтом, изливавшим

   И весь пламень, и дивную свежесть в тот миг
   На страницах признаньем увенчанных книг.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. РАННЯЯ ОСЕНЬ


1. ВЕРНЫЙ АХАТ

   Кто бы на земле не был достоин жалости,
   будь нам известно все о всех.
   Сент-Бев

   Альфред де Виньи в  своем  тайном  "Дневнике"  очень  неблагожелательно
разбирал  отношения,  сложившиеся  между  Гюго  и  Сент-Бевом.  Последний,
говорил Виньи, "стал сеидом Виктора Гюго и через него вошел в  поэзию;  но
Виктор Гюго, который, с тех пор как он существует на свете, проводит  свою
жизнь в том, что переходит от одного человека к другому, чтобы от  каждого
поживиться, получил от Сент-Бева множество познаний, каких сам не имел; и,
хоть он говорит тоном учителя, на  самом  деле  он  ученик  Сент-Бева...".
Конечно, Гюго многому  научился  от  Сент-Бева,  но  кто  же  будет  таким
глупцом, что не усвоит то хорошее, что ему привелось узнать; да,  впрочем,
и влияние-то было взаимным. Каждый обладал тем, чего недоставало  другому.
Гюго,  в  совершенстве  владевший  музыкой  языка,  недостаточно   обращал
внимания  на  внутреннюю  жизнь  человека;   Сент-Бев,   поэт   по   своей
чувствительности, грешил в поэзии неуклюжестью и вялостью формы.
   "Дело в том, -  пишет  Анри  Бремон,  -  что  сама  его  душа  какая-то
неуклюжая, смутная, бессильная и связанная;  утонченная  и  вместе  с  тем
низкая. Рядом со  своими  приятелями  из  Сенакля  он  всегда  тревожится,
смущается, как гость, опоздавший на званый  обед.  По  уму  и  таланту  он
чувствует себя их ровней, но он безумно восторгается их мужественностью, и
притом почти без зависти, настолько его подавляет,  ослепляет  эта  яркая,
пленительная, глубоко  здоровая  сила...  Керубино,  скорее  бледный,  чем
румяный, морщинистый, как старик, и не  замечающий,  что  он  грызет  себе
ногти; школьник, который начитался романа Лакло и хотел бы, но не смеет  и
не умеет все это пережить; наивный мальчик, церковный служка,  проливающий
слезы, укрываясь за алтарем; то ангел, то зверь, но отнюдь не человек..."
   Надо пожалеть этого угрюмого юношу, отличавшегося усердием к  наукам  и
тонким  умом,  страдавшего  тайным  уродством   (гипоспадией),   что   еще
увеличивало  его  робость,  -  юношу,  которого  его  душевное   изящество
предназначало для самой благородной любви, и вынужденного довольствоваться
продажными женщинами, площадной  Венерой.  "Вы  не  знаете,  -  сказал  он
однажды с мрачной грустью, - не знаете вы, каково это -  чувствовать,  что
никто тебя никогда не полюбит, а почему -  признаться  невозможно..."  То,
что он обрел в доме Гюго, ему казалось просто чудом.  Ведь  он  нашел  там
все, чего у него не было:  семейный  очаг,  друзей,  детишек,  которых  он
полюбил.

   Сент-Бев - Виктору Гюго, 17 октября 1829 года:
   "Тот малый талант, которым я обладаю, развился у меня благодаря  вашему
примеру и вашим советам, принимавшим обличье похвал; я работал потому, что
видел, как вы работаете, и потому, что вы считали меня способным работать;
но собственное мое богатство так мало,  что  своим  дарованием  я  всецело
обязан вам, и после более или менее долгого  пути  оно  вливается  в  ваши
воды, как ручей вливается в реку или в море; вдохновение приходит  ко  мне
лишь подле вас, от вас и от всего, что вас окружает. Да и вся моя домашняя
жизнь пока еще протекает у вас. Я бываю счастлив  и  чувствую  себя  уютно
только на вашем диване или у вашего камелька".

   Все это совсем не походит на речи человека, которого "обирают".
   Он изобразил себя и свои страдания в книге, которую выпустил без  имени
автора, дав ей заглавие: "Жизнь, мысли  и  стихи  Жозефа  Делорма".  Жозеф
Делорм мечтал стать великим поэтом,  но  вдохновение  бежало  его;  "Какие
горькие  муки  он  испытывал  при  каждом  новом  триумфе  своих   молодых
современников!" У Жозефа  Делорма  не  было  ни  учителя,  ни  друзей,  ни
религии: "Его душа являла собою непостижимый хаос, где в  бездне  отчаяния
переплетались  чудовищные  игры  воображения,  чистые  образы,  преступные
мечты, великие неудавшиеся замыслы, мудрое предвидение,  и  вслед  за  ним
безумные побуждения,  порывы  благочестия  и  кощунственные  чувства".  Он
называл себя чистым, "больным  и  терзаемым  мыслью,  что  он  не  изведал
любви".
   В конце 1828 года  Сент-Бев  передал  Гюго  "эти  мерзкие  страницы"  и
спросил у него, не будет ли чересчур неприличным  и  смешным  опубликовать
такую "обнаженность души". Гюго ответил коротким письмом, горячо выразив в
нем "волнение, котор