все
изнемогаем, на каждое новое сражение свежих войск не найти, а  ведь  нужно
все время давать бой, как в кампании 1814 года..."

   Сент-Бев был честным соратником, а между тем в сердце у  него  бушевала
буря. Он узнал, что супруги Гюго в мае съедут с  квартиры  и  поселятся  в
единственном доме, построенном  на  новой  улице  Жана  Гужона.  На  улице
Нотр-Дам-де-Шан  хозяин  им  отказал,  испугавшись   нашествия   косматых,
небрежно  одетых  мазилок-художников,  защитников  "Эрнани",  но  граф  де
Мортемар сдал  супругам  Гюго  третий  этаж  своего  недавно  построенного
особняка. Средства теперь позволяли ям жить  в  районе  Елисейских  Полей.
Адель ждала пятого ребенка, и Гюго не прочь был перебраться с нею подальше
от Сент-Бева. Пришел конец приятным ежедневным встречам. А  впрочем,  были
ли они по-прежнему возможны? Жозеф Делорм задыхался от смешанного  чувства
ненависти и восхищения, которые вызывал у него Гюго. Он знал  теперь,  что
любит Адель не как друг, а любит по-настоящему. Некоторые полагают, что он
тогда покаялся перед Гюго, и тот предупредил  жену;  другие  считают,  что
сцена  признания  произошла  позднее.  Но,  по-видимому,  она   несомненно
произошла: Сент-Бев использовал ее в романе "Сладострастие". Что у Гюго  с
мая 1830 года появились серьезные основания для горьких чувств,  видно  из
тех стихов, какие он создавал в то время. Однако  Сент-Беву,  который  жил
тогда в Руане у своего друга Гуттенгера, он писал не  менее  ласково,  чем
прежде: "Если б вы знали, как нам недоставало вас в последнее  время,  как
стало пусто и печально даже в семейном  нашем  кругу,  которым  мы  обычно
ограничиваемся; грустно нам даже среди наших детей, грустно переезжать без
вас в этот пустынный город Франциска I. На каждом шагу, каждую минуту  нам
недостает ваших советов, вашей помощи, ваших забот, а вечерами  разговоров
с вами, и всегда недостает вашей дружбы! Кончено! Но не вырвать из  сердца
милой привычки. Надеюсь, у вас впредь не будет дурного желания бросать нас
и коварно дезертировать..." Однако в том же месяце мае Гюго  писал  стихи,
полные разочарования, такие непохожие на торжествующие "Восточные мотивы".
Перечитывая свои "Письма к невесте", он  с  печалью  вспоминал  то  время,
когда "звезда светила мне, надежда золотая ткала мне дивный сон".

   О письма юности, любви живой волненье!
   Вновь сердце обожгло былое опьяненье,
   Я к вам в слезах приник...
   Отрадно мне, забыв о прочном, тихом счастье,
   Стать юношею вновь, тревожным, полным страсти,
   Поплакать с ним хоть миг...

   Когда нам молодость улыбкою отрадной
   Блеснет на миг один, о, как мы ловим жадно
   Край золотых одежд...
   Миг ослепительный! Он молнии короче!
   Очнувшись, слезы льем, - в руках одни лишь клочья
   Блеснувших нам надежд!
   [Виктор Гюго, "О, письма юности..." ("Осенние листья")]

   Адель часто плакала, и муж с горечью обращался к ней:

   Ты плакала тайком... Ты в грусти безнадежной?
   Следит за кем твой взор? Кто он - сей дух мятежный?
   Какая тень на сердце вдруг легла?
   Ты черной ждешь беды, предчувствием томима?
   Иль ожила мечта и пролетела мимо?
   Иль это слабость женская была?
   [Виктор Гюго. XVII ("Осенние листья")]

   А  Сент-Бев  жил  в  это  время  в  Руане,  у  романтического   Ульрика
Гуттенгера, среди гортензий и рододендронов, и с горделивой  нескромностью
откровенно  рассказывал  ему   о   своей   любви   к   Адели.   Исповедник
исповедовался,  а  Гуттенгер,  прослывший  в  лагере  романтиков   большим
знатоком в делах любви, поощрял его преступные  замыслы,  хотя  и  называл
себя другом Гюго. Пребывание у  Гуттенгера  было  вредным  для  Сент-Бева;
донжуанство заразительно. Возвратившись в Париж, он снова увиделся с четой
Гюго, но чувствовал себя у них неловко.

   Сент-Бев - Виктору Гюго, 31 мая 1830 года:
   "Хочу написать вам, потому что вчера вы были так грустны, таи  холодны,
так плохо простились, что мне было очень больно;  возвратившись  домой,  я
страдал весь вечер, да и ночью тоже; я говорил себе, что, поскольку  я  не
могу видеться с вами постоянно, как прежде, нельзя нам встречаться часто и
платить за эти встречи такой ценой. В самом  деле,  что  мы  можем  теперь
сказать друг другу, о чем можем беседовать? Ни о чем, потому что не  можем
сделать так, чтобы во всем мы были вместе, как прежде... Поверьте, если  я
не прихожу к вам, то любить вас буду не меньше прежнего - и  вас,  и  вашу
супругу..."

   Сент-Бев - Виктору Гюго, 5 июля 1830 года:
   "Ах, не браните меня, мой дорогой великий друг; сохраните обо мне  хотя
бы одно воспоминание, живое, как прежде, неизменное, неизгладимое, - я так
рассчитываю на это в горьком моем  одиночестве.  У  меня  ужасные,  дурные
мысли, подсказанные ненавистью, завистью, мизантропией; я больше  не  могу
плакать, я все анализирую с  тайным  коварством  и  язвительностью.  Когда
бываешь в таком состоянии, спрячься, постарайся успокоиться; пусть  осядет
желчь на дно сосуда, - не надо очень его шевелить; не надо делать то,  что
я сейчас делаю, - каяться перед самим собой и перед таким другом, как  вы.
Не отвечайте мне, друг мой; не приглашайте прийти  к  вам  -  я  не  могу.
Скажите госпоже Гюго, чтобы она пожалела меня и помолилась за меня..."

   Что это - искренность или стратегия? Вероятно, и то и другое.  Сент-Бев
слишком любил и восхищался Гюго, видел, как поэт великодушен по  отношению
к нему, и не мог так скоро позабыть свою привязанность. Но  правда  и  то,
что минутами  он  ненавидел  Гюго,  а  тогда  искал  оснований  для  своей
ненависти, и тем больше  стремился  их  найти,  чем  больше  любил.  Чтобы
утешиться в том, что у него нет могучих сил Гюго, он называл  их  в  своих
тайных записных книжках силами "ребяческими и вместе с тем титаническими".
Он упрекал Гюго в том, что среди всех греческих стилей в  архитектуре  тот
понимает только стиль "циклопический", и называл его Полифемом,  бросающим
наугад  чудовищные  обломки  скал.  Он  заносил  в  свои  заметки,  что  в
"Последнем дне приговоренного  к  смерти"  Гюго  "проповедовал  милосердие
вызывающим тоном". Словом, он считал  его  тяжеловесным,  гнетущим,  неким
грубым готом, вернувшимся из Испании. "Гюго был молодым царьком  варваров.
Во времена "Утешений" я попробовал было цивилизовать его, но мало  в  этом
преуспел". В  заключение  он  восклицает:  "Фу,  Циклоп!"  Затем,  пытаясь
провести параллель между своим  соперником  и  собой,  он  говорит:  "Гюго
свойственно величие, а также  грубость;  Сент-Беву  -  тонкость,  а  также
смелость". Он мог бы добавить: Гюго - гений, а Сент-Бев - только талант.



4. ОДЫ СЛЕДУЮТ ОДНА ЗА ДРУГОЙ

   В конце концов монархия пала,
   падут и многие другие монархии.
   Шатобриан

   Двадцать  первого  июля  1830  года  молодой  швейцарец  Жюст   Оливье,
страстный любитель литературы, заручившись рекомендацией Альфреда де Виньи
и Сент-Бева, пришел в дом N_9 по улице Жана Гужона и позвонил в  дверь  на
третьем этаже. Служанка сказала ему:  "Проходите,  пожалуйста,  в  кабинет
барина..." Он  увидел  там  медальоны  работы  Давида  д'Анже,  литографии
Буланже, изображающие колдунов, призраков, вампиров, и картины резни. Окно
кабинета выходило в сад с тенистыми деревьями; вдали виднелся  купол  Дома
Инвалидов. Наконец появился Виктор Гюго. Оливье объяснил, что он тот самый
молодой человек, которого направил к нему Сент-Бев. Сперва Гюго как  будто
ничего об этом и не слышал, но потом сказал: "Совсем из головы  вылетело".
Они поговорили о Шильонском замке, о  Женеве,  о  старинных  домах.  Вошла
высокая и красивая дама, весьма заметно было, что  она  беременна,  с  нею
двое детишек, мальчик и девочка,  которую  поэт  назвал  "мой  котеночек",
очаровательная  крошка  с  загорелым  и  выразительным  личиком.  То  была
Леопольдина, она же Дидина, она же Кукла. Посетитель нашел,  что  Гюго  не
похож на своем портрете. Волосы у него темные (действительно, волосы стали
у него каштановыми) и "как будто  влажные",  лежат  странной  волной.  Лоб
высокий, белый и чистый, но не громадный.  Карие  живые  глаза,  выражение
лица приветливое и естественное. Сюртук и галстук черные; рубашка и  носки
- белые. Таким описывает его Оливье.
   Вечером Оливье рассказывал у Альфреда де Виньи о своем посещении поэта.
Он сказал, что, по его мнению, Гюго тоньше, чем на портрете. "О что вы!  -
язвительным тоном возразил Сент-Бев. - Он растолстел". Потом заговорили об
"Эрнани", где актеры, предоставленные самим себе, все меняли по-своему.  В
монологе Карла V вместо слов: "Так Цезарь с папою - две части Божества"  -
Мишеле говорил: "Народ и Цезарь - две части мира", хотя  это  ломало  ритм
стиха. "Что ж, - наивно замечала публика, -  так  по  крайней  мере  мысль
менее нелепа". И все собратья захохотали. Сент-Бев рассказал,  как  Фирмен
ловко исказил реплику Эрнани: "Из свиты я твоей? Ты прав, властитель мой".
Вместо этого он говорил: "Из вашей свиты",  и  как  сумасшедший  бегал  по
сцене, потом возвращался на авансцену и свистящим шепотом добавлял:  "Я  к
ней принадлежу". Некоторые строфы опять были освистаны,  и  Ваше,  главарь
клакеров,  хозяйничавших  в  Комеди-Франсез,  заявлял:  "Добавили  бы  еще
человек шесть из левых, и я бы  мог  спасти  эту  пьеску!"  Словом,  чисто
парижские шуточки, в которых не щадят ни учителей, ни друзей,  -  играючи,
раздирают их в клочья, как хищные звери, чтобы поточить свои когти.
   Выйдя от Виньи вместе с Сент-Бевом, швейцарец захотел проводить его. Он
нашел, что это болтливый и желчный человек. "Какое убийственное  время!  -
говорил Сент-Бев. - Чтобы забыть  о  нем,  нужны  уединение,  богатство  и
развлечения. Покончить с собой не хочется, самоубийство -  это  нелепость.
Но что за жизнь! Я думаю, лучше всего было бы уехать в деревню, ходить  по
воскресеньям  к  мессе,  спокойно  говеть  великим  постом  и  праздновать
Пасху..." - "Господин Гюго верующий?" - "О, Виктора Гюго такие вопросы  не
мучают. У него столько больших и таких чистых, таких  тонких  наслаждений,
которые ему доставляет его талант! Все, что он пишет, так  прекрасно,  так
совершенно! И он так плодовит!.. Он доволен и своей  семейной  жизнью.  Он
весел, -  может  быть,  чересчур  весел!  Вот  уж  счастливый  человек..."
Заметим, что этот "счастливый человек" только что написал стихи о счастье,
полные мрачного смирения и разочарования [Виктор Гюго, "Где  же  счастье?"
("Осенние листья")]. Но Сент-Бев больше не бывал у четы Гюго; его  стул  в
их доме оставался пустым и еще до конца  месяца  критик  журнала  "Глобус"
вновь уехал в Руан.
   Двадцать пятого июля безумные ордонансы  Полиньяка  против  гражданских
свобод возмутили Париж. "Еще одно правительство  бросилось  вниз  с  башен
Собора Парижской  Богоматери",  -  сказал  Шатобриан.  27  июля  поднялись
баррикады. Гюстав Планш, приехавший  навестить  супругов  Гюго,  предложил
маленькой Дидине поехать с ним в  Пале-Рояль  полакомиться  мороженым;  он
повез девочку в своем кабриолете,  но  дорогой  они  увидели  такие  толпы
народа и отряды солдат, что Планш испугался за ребенка и отвез его  домой.
28 июля было тридцать два градуса в тени. Елисейские Поля, унылая равнина,
в обычное время предоставленная огородникам,  покрылись  войсками.  Жители
этого отдаленного тогда  квартала  были  отрезаны  от  всего  и  не  знали
новостей. В саду Гюго просвистели пули. А накануне ночью  Адель  произвела
на свет вторую Адель, крепенького  младенца  с  пухлыми  щечками.  Вдалеке
слышалась канонада. 29 июля над Тюильри взвилось  трехцветное  знамя.  Что
будет? Республика? Лафайет, который мог бы стать  ее  президентом,  боялся
ответственности  не  меньше,  чем  он  любил   популярность.   Он   вложил
республиканское знамя в руки герцога Орлеанского. Короля Франции больше не
было, теперь он назывался король французов. Оттенки  зачастую  берут  верх
над принципами.
   Виктор Гюго сразу же принял новый режим. Со времени запрещения  "Марион
Делорм" он был в холодных отношениях с королевским дворцом, но считал, что
Франция еще не созрела для республики. "Нам надо, чтобы по сути у нас была
республика, но чтоб  называлась  она  монархией"  [Виктор  Гюго,  "Дневник
революционера 1830 года"], - говорил он. Он был противником насилия;  мать
описывала ему страшные стороны всякого бунта. "Не будем больше  обращаться
к хирургам, обратимся к другим врачам". Вскоре его  возмутили  карьеристы,
спекулировавшие на революции,  искавшие  и  раздававшие  теплые  местечки.
"Противно смотреть на всех этих людей, нацепляющих трехцветную кокарду  на
свой печной  горшок".  Несмотря  на  то,  что  Гюго  написал  столько  од,
посвященных низложенной королевской семье, ему нечего было бояться.  Разве
он не совершил революцию  в  литературе  вместе  с  той  самой  молодежью,
которая приветствовала Шатобриана у подножия баррикад? "Революции, подобно
волкам, не пожирают друг друга". Гюго отдал прощальный поклон  свергнутому
королю. "Злосчастный род! Ему - хоть слово состраданья! Изгнанников  былых
постигло вновь изгнанье..." [Виктор Гюго, "Писано после  Июля  1830  года"
("Песни сумерек")] Гюго принял Июльскую монархию; оставалось только, чтобы
она его приняла. Он сделал поворот с поразительным искусством - одами,  но
без угодничества.
   Его  ода  "К  Молодой  Франции"  была  гораздо  лучше  в   литературном
отношении, чем его  прежние  легитимистские  оды,  -  что  было  признаком
искренности:

   О братья, и для вас настали дни событий!
   Победу розами и лавром уберите
   И перед мертвыми склонитесь скорбно ниц.
   Прекрасна юности безмерная отвага,
   И позавидуют пробитой ткани флага
   Твои знамена, Аустерлиц!

   Гордитесь! Доблестью с отцами вы сравнялись!
   Права, которые в сраженьях им достались,
   Под солнце жизни вы вернули из гробов.
   Июль вам подарил, чтоб дети в счастье жили,
   Три дня из тех, что жгут форты бастилий,
   А день один был у отцов
   [Виктор Гюго, "Писано после Июля 1830 года" ("Песни сумерек")].

   Гюго хотел, чтобы эти стихи напечатаны были  в  "Глобусе",  либеральном
журнале.  Сент-Бев,  вернувшийся  из  Нормандии,   провел   переговоры   с
редакцией. Гюго пошел к нему в типографию журнала,  чтобы  пригласить  его
быть крестным отцом своей новорожденной дочери. Сент-Бев  замялся  было  и
согласился, лишь когда получил заверение, что этого хочет Адель.  Сент-Бев
и стал лоцманом, который провел оду Виктора Гюго "через узкие  еще  каналы
восторжествовавшего либерализма". Для  ее  опубликования  в  "Глобусе"  он
составил милостивую "шапку".  "Он  сумел,  -  говорилось  там  о  Гюго,  -
сочетать с полнейшим чувством меры  порыв  своего  патриотизма  с  должным
приличием по отношению к несчастью; он остался гражданином Новой  Франции,
не стыдясь своих воспоминаний о Старой Франции..." И сказано было  хорошо,
и маневр был искусный. Поэтому Сент-Бев остался доволен собой. "Я  призвал
поэта на  службу  режиму,  который  тогда  установился,  на  службу  Новой
Франции. Я избавил его от роялизма..."
   Гюго чувствовал себя прекрасно в этой новой роли, которую он,  впрочем,
начал играть еще со времени оды "К Вандомской  колонне".  "Плохая  похвала
человеку,  -  писал  он,  -  сказать,  что  его  политические  взгляды  не
изменились за сорок лет... Это все равно что похвалить воду за то, что она
стоячая, а дерево за то, что засохло..." За "Дневником юного якобита  1819
года" последовал "Дневник революционера 1830 года". "Нужно иногда насильно
овладеть хартиями, чтобы у них  были  дети".  Для  него  все  складывалось
хорошо. Он состоял в  Национальной  гвардии  -  в  четвертом  батальоне  1
легиона, занимая там должность секретаря Дисциплинарного  совета,  которая
освободила его от дежурств и караулов. После постановки его  пьесы,  после
признания его своим при новом режиме, он мог наконец  вновь  приняться  за
"Собор Парижской Богоматери".
   Работа была срочная. По договору с книгоиздателем Госленом, тем  самым,
который выпустил в свет "Восточные мотивы", он обещал представить книгу  в
1829 году. С  Госленом  Гюго  плохо  обошелся  за  то,  что  тот  требовал
изменений в "Последнем дне  приговоренного  к  смерти",  а  затем  Гослена
весьма плохо приняла госпожа  Гюго,  когда  он  на  следующий  день  после
премьеры "Эрнани" пришел на улицу Нотр-Дам-де-Шан, намереваясь  приобрести
право на опубликование пьесы в печати.  Адель  с  гордым  видом  испанской
инфанты, бросив на Гослена "ястребиный взгляд",  надменно  рассказала  ему
историю об издателе Маме и пяти тысячах франков. Гослен,  разумеется,  был
всем этим раздражен  до  крайности  и  потребовал  представления  рукописи
"Собора Парижской Богоматери", угрожая взыскать  неустойку  в  сумме  пяти
тысяч франков за каждую неделю запоздания. Гюго принялся было  за  работу,
но тут произошла Июльская революция. Новая  отсрочка  -  до  февраля  1831
года. Но на дальнейшую отсрочку уже нечего  было  надеяться.  Виктор  Гюго
"купил себе бутылку чернил и вязанку из грубой серой шерсти, окутавшую его
от шеи до кончиков ног, запер свои костюмы на  ключ,  чтобы  не  поддаться
соблазну куда-нибудь отправиться вечером, и вошел  в  свой  роман,  как  в
тюрьму".
   Так как он не отходил от письменного стола, Адель вновь оказалась очень
одинокой. Неодолимое искушение  для  Сент-Бева,  который  исповедовался  в
своей любви всем подряд.

   Сент-Бев - Виктору Пави, 17 сентября 1830 года:
   "Да, друг мой, помолитесь за меня, посочувствуйте  мне,  потому  что  я
страдаю от ужасных душевных мук; все, что  я  мог  бы  сказать  в  поэзии,
подавлено, любовь моя безысходна; тоска меня томит. Я ожесточился. Я вновь
стал злым..."

   А ведь довольно выгодно называть себя злым, - тем самым дозволяешь себе
быть злым. В редакции "Глобуса" происходили  крупные  ссоры.  Дюбуа  хотел
отстранить Пьера  Леру,  гневаясь  на  его  сен-симонистские  рассуждения.
Сент-Бев высказывал поразительную снисходительность к  Леру,  свойственную
скептикам по отношению к ясновидцам; кончилось все это пощечиной,  которую
Дюбуа дал Сент-Беву, и дуэлью последнего со своим бывшим  учителем.  Жертв
не  было,  но  госпожа  Гюго  не  могла  скрыть  свою  тревогу.  Сент-Бев,
увидавшись с нею на крестинах маленькой Адели, воспользовался этим,  чтобы
осведомить ее о состоянии своего сердца, - тот  же  самый  прием,  который
когда-то  применил  жених  мадемуазель  Фуше  во  времена   "Литературного
консерватора". Сент-Беву нужно было написать статью о  переписке  Дидро  с
мадемуазель Воллан, и он включил в эту статью прекрасные выдержки из писем
Дидро, предназначая их для своей любимой:

   "Сделаем так, моя дорогая, чтобы жизнь наша не была омрачена ложью: чем
больше я буду уважать вас, тем больше вы будете мне дороги: чем  больше  я
проявлю добродетели, тем больше вы будете меня любить... Однако ж я  порою
уношусь мыслью в те края, где вы  пребываете,  отвлекаясь  от  своих  дел.
Возле вас я чувствую, я люблю, я слушаю, я смотрю, я ласкаю, я веду  такой
образ жизни, который предпочитаю всякому иному. Четыре года тому  назад  я
впервые увидел вас, и вы показались мне красивой; ныне я  нахожу,  что  вы
стали еще краше, вот магия постоянства, самой трудной и  самой  редкой  из
наших добродетелей... О друг мой, не будем делать  ничего  дурного,  пусть
любовь возвышает нас, будем,  как  в  прежде,  неизменно  наставлять  друг
друга..."

   Искусное сочетание обожания и почтительности.  Дальше,  4  ноября  1830
года, в другой статье, написанной по поводу переиздания "Жозефа  Делорма",
Сент-Бев под  именем  несчастного  Делорма  лишний  раз  старался  вызвать
сострадание к себе: "Он был неловок, робок, нищ и горд. Он ожесточился под
бременем своих несчастий и без стеснения рассказывал о них  самому  себе".
Сент-Бев провозглашал будущую славу своих друзей - Гюго и де  Виньи.  "Что
касается бедного Жозефа, ему ничего этого не достигнуть; впрочем, у нег