роль  королевы  Марии
Нейбургской. По настоянию Дюма в театр Ренессанс пригласили его  любовницу
Иду Ферье (в 1840 г. она стала его женой); Гюго имел,  конечно,  право  на
такую же любезность в отношении Жюльетты. Она была в упоении: "С  тех  пор
как ты поманил меня возможностью сыграть в твоей восхитительной  пьесе,  я
живу как лунатик, меня как будто напоили шампанским..."  Но  это  было  бы
слишком прекрасно. Она предчувствовала разочарование. "Я  умру  до  своего
дебюта в театре Ренессанс. Все  эти  люди  облегчат  мне  путь  к  вечному
упокоению". Но ведь Гюго еще предложил ей совместное недельное путешествие
в Монмирэ, Реймс, Варенн, Вуаье, и бедняжка  Жюльетта  сразу  просияла  от
счастья: "Люблю тебя, мой Тото, обожаю тебя, мой дорогой. Ты мое солнце  и
жизнь моя..."
   Солнце быстро затмилось. Адель Гюго воспользовалась отсутствием мужа  и
прибегла к мере весьма действенной, жестокой  и  достойной  осуждения.  Из
Булони, где она находилась с детьми, она написала Антенору Жоли:

   "Вы, наверно, удивитесь, что я вмешиваюсь в дела,  которые  в  конечном
счете касаются только вас и моего мужа. Однако, сударь, я,  думается  мне,
имею некоторое право поступать так, раз я вижу, что  успех  пьесы  Виктора
поставлен под угрозу, и притом добровольно. А ведь  так  оно  и  есть,  по
крайней мере я этого боюсь, поскольку роль королевы отдана особе,  которая
была  одной  из  причин  шумихи,  поднявшейся  вокруг   "Марии   Тюдор"...
Общественное мнение, справедливо  это  или  нет,  настроено  не  в  пользу
таланта мадемуазель Жюльетты. Я питаю некоторую надежду,  что  вы  найдете
способ передать эту роль другой актрисе. Нечего и говорить, что я имею тут
в виду только  интересы  дела,  оттого  и  настаиваю  на  этом.  Мой  муж,
интересуясь этой дамой, оказал ей поддержку,  и  она  поступила  к  вам  в
театр. Прекрасно! Но я не могу допустить мысли, чтобы  все  это  дошло  до
того, что будет поставлен под вопрос успех одной из прекраснейших пьес..."

   Адель приписывала свои тревоги заботам о художественном успехе драмы, а
на самом деле в ней говорила ревность; она попросила Антенора Жоли держать
ее  вмешательство  в  строжайшей  тайне,  погрешив  таким  образом  против
честности в своих отношениях с мужем. Директор испугался и по  возвращении
Гюго сообщил ему, что роль королевы он  отдал  Атала  Бошен,  которая  для
этого достопамятного выступления приняла настоящую свою  фамилию  -  Луиза
Бодуан и которая имела бесспорные права на  главную  роль,  так  как  была
любовницей Фредерика Леметра.
   Гюго ничего не знал о письме Адели и не стал протестовать,  так  как  в
глубине души разделял опасения, высказанные ему Антенором Жоли.  Печальную
для Жюльетты весть он сообщил ей очень осторожно, - говорил не о том,  что
у нее недостает таланта для  этой  роли,  а  во  всем  обвинял  интриги  и
предрассудки. Удар был очень жесток. "Какой ты был  добрый  со  мной,  мой
бедненький, любимый мой. Я всегда хорошо чувствую все твои старания скрыть
нанесенное мне оскорбление или утаить свое горе. Очень ценю это, очень..."
Постановка "Рюи Блаза" оказалась для Жюльетты долгим мучением: "Мне  очень
грустно, мой бедненький дружок, ношу в  душе  траур  по  чудесной,  дивной
роли, умершей для меня навсегда. Мария Нейбургская никогда не  будет  жить
через меня и для меня. Ты и представить себе не можешь,  как  мне  горько.
Потеряна последняя  надежда.  Для  меня  это  страшный  удар".  Потом  эта
преданная,  самоотверженная  женщина  заказала  себе  для  премьеры  новое
платье, а на спектакле аплодировала так усердно, что  разорвала  перчатки.
Вместе с ролью в "Рюи Блазе" исчезла для нее последняя надежда вернуться в
театр, зарабатывать на жизнь для себя и для маленькой Клер.  Что  будет  с
нею, если когда-нибудь Гюго ее бросит? Но даже если он останется ей верен,
как будет страдать ее гордость! Всю жизнь тебе одно названье - содержанка!
   В течение года в ней зрела мысль, что если она не в силах создать  себе
независимое положение и не может рассчитывать на законный брак, то для нее
спасением было бы "моральное освящение их любовного союза". Быть его женой
по духу и сердцу - вот чего  она  хотела.  На  физическую  верность  этого
фавна,  окруженного  целой  сотней  нимф,  она  совсем  не   рассчитывала.
Кокетливость, продуманная прическа были тут явным признанием, так же как и
слишком частое его  отсутствие  на  ложе  в  квартире  Жюльетты  на  улице
Сент-Анастаз: "Истинно, истинно говорю вам: всякий мужчина, не исполняющий
обещания  своего,  прослывет  дурным  возлюбленным,  а  тот,  кто  вечером
посмотрит, положен ли в ногах постели его ночной наряд, прекрасно, однако,
зная, что вернется он лишь  поздним  утром,  считаться  должен  дурнем.  И
сказала тогда Жужу своему Тото: "У вас нет здравого смысла: вы допускаете,
чтобы падали на съедение червям прекрасные плоды души, вместо  того  чтобы
срывать их с любовью и вкушать  с  наслаждением,  как  чудесные  плоды  из
райского сада"..." Жюльетта  по  крайней  мере  хотела  быть  уверенной  в
прочности их связи, хотела  следовать  за  возлюбленным  повсюду  и  иметь
неписаное право вставать между ним и другими женщинами.
   На эти просьбы и сердечные излияния Гюго в  1839  году  отвечал  хмурым
ворчанием. Он был всем недоволен, его  преследовали  неудачи.  "Рюи  Блаз"
имел средний успех. Интерес к романтической драме  падал.  Строгий  критик
Гюстав Планш вынес "Рюи  Блазу"  суровый  приговор:  "Это  вызов  здравому
смыслу   и   хорошему   вкусу...   Возмутительный   цинизм...   Ребяческое
нагромождение невозможных сцен. Господин Гюго слишком рано познал славу...
Он замкнулся в самообожании, как в крепости... От этой чрезмерной  гордыни
до безумия один шаг, и  господин  Гюго  сделал  его,  написав  драму  "Рюи
Блаз"..." Но если тут и было безумие, то уж больше со стороны критика, чем
автора. Мелодраматический характер этой пьесы мог не понравиться,  но  как
же отрицать ее красоты? Однако новое поколение ненавидело,  как  Сент-Бев,
"слова с заглавных красных  букв,  украшенных  золотыми  позументами,  как
придворные лакеи в его драме".
   Но Гюго уже работал над новой драмой - "Близнецы"  и  говорил,  что  он
совсем изнемог. Жюльетта с тревогой задавалась вопросом, только ли  работа
была причиной его усталости. "Здравствуй, бегемот, здравствуй, королевский
тигр", - говорила она своему грозному  любовнику.  Когда  она  жаловалась,
Гюго клялся, что он никогда никого, кроме  нее,  не  любил  по-настоящему.
Были ли это просто успокоительные слова, которые говорят мужчины?  Она  не
хотела ему верить и требовала, чтобы исключительный характер их любви  был
подтвержден клятвой - не перед людьми, а перед Богом. В ночь с  17  на  18
ноября 1839 года он дал на это  согласие.  Он  поклялся,  что  никогда  не
покинет ни Клер, ни  Жюльетту.  Она  же  обещала  навсегда  отказаться  от
театра. Это было не сделкой, но мистическим бракосочетанием,  а  для  Клер
Прадье - удочерением.

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, 18 ноября 1839 года:
   "Чтобы все было как должно при нашем бракосочетании, я  испытала  такое
же волнение, как и в первый  день  нашей  близости.  Несказанное  счастье,
небесное блаженство, бессонница, изумление... Все это  было  нынче  ночью,
едва ли я спала несколько часов, хотя встала  очень  поздно.  Словом,  мой
бедненький, обожаемый мой,  почти  что  муж  мой  ("почти"  мало  значит),
сегодня  утром,  пробудившись  и  читая  молитву,   я   чувствовала   себя
новобрачной. Да, да, я жена твоя, правда ведь, обожаемый мой?  Ты  можешь,
не краснея, признать меня своей женой,  и  все  же  я  прежде  всего  твоя
любовница, это мое первое имя, имя, которое я ценю превыше  всего  и  хочу
сохранить..."

   А Гюго? Каковы были его чувства? Он восхищался  щедрой  красотой  этого
благородного и великодушного создания, этой смиренной и страстной любовью.
Он был благодарен Жюльетте за семь лет счастья, возвратившего ему  веру  в
себя; он часто и  серьезно  обязывался  быть  отцом  для  маленькой  Клер,
несчастной из-за ее ложного положения;  и  тем  не  менее  он  по-прежнему
заставлял "свою мистическую супругу" вести нелепую, затворническую  жизнь,
при которой она не могла ни подышать  воздухом  в  саду,  ни  пройтись  по
бульвару. Деревом считай трубу  своей  печки,  а  солнцем  -  карселевскую
масленую лампу, - такое существование было пыткой для  бретонки,  любившей
простор  полей.  "Тото,  Тото,  вы   не   очень-то   любезны   со   мной!"
Действительно, не очень любезен, тем более что себе-то он позволял  разные
причуды и измены. Но правила созданы не для гениев.  Ego  Hugo.  Однако  в
1840 году они два месяца путешествовали  вдвоем  по  Бельгии,  побывали  в
Кельне и в Майнце. Тогда-то он и увидел Шварцвальд, Черный  Лес,  название
которого в детстве вызывало в его воображении картину сумрачной и страшной
лесной чащи. Они доехали до Рейна.  Видели  белесое  небо  сквозь  пролеты
черных стрельчатых арок, руины  старых  башен,  поросшие  кустарником.  Во
время путешествия он был, как всегда, "очаровательно добрым  и  ласковым".
Любовь их лучше всего расцветала в непривычной обстановке.
   Радостью Жюльетты были также в 1839 году, а затем и в 1840 году  визиты
Виктора Гюго академикам - те крохи времени, которые он при этом дарил  ей,
украдкой прихватывая ее  с  собой  в  кабриолет.  Гюго  по-прежнему  очень
хотелось попасть во Французскую Академию, а он привык  достигать  желанной
цели. В 1839 году со смертью Мишо,  автора  "Истории  крестовых  походов",
освободилось кресло. Гюго слыл кандидатом, имевшим поддержку в королевском
дворце, и, хотя он сам от этого отнекивался, это было так на самом деле. С
Луи-Филиппом после банкета в Версале он заигрывал. Когда Арман Барбес  был
приговорен к смертной казни за вооруженное нападение на сторожевой пост  в
Консьержери и был убит в стычке комендант тюрьмы, Гюго  принес  в  Тюильри
следующее четверостишие:

   Я знаю, - чужды вам и мстительность и злоба,
   О милости прошу, властитель наш благой!
   Во имя, государь, сам дорогого гроба
   И колыбели дорогой!

   Король  ответил  любезно  и  с  уважением  к  конституции:  "Моя  мысль
опередила вашу. В ту минуту, когда вы просите о помиловании, я уже  оказал
его в сердце своем.  Мне  остается  только  добиться  его.  Луи-Филипп..."
Поэтому позднее поэт и написал об этом короле: "Луи-Филипп был мягок,  как
Людовик IX, и добр, как Генрих IV... Один из лучших государей,  когда-либо
занимавших престол..." [Виктор Гюго, "Отверженные"].
   В Академии соперником Виктора  Гюго  был  в  этот  раз  Антуан  Беррие.
Правительственная цензура, прежде враждебная Гюго, теперь поддерживала его
против оратора-легитимиста. Некая газета, благосклонная к  Беррие,  хотела
напечатать  карикатуру,  на  которой   Академия,   изображенная   в   виде
благодушной старушки, отгоняет Виктора Гюго, Бальзака и Александра Дюма от
дверей Дворца Мазарини. Подпись под рисунком гласила: "Вы ведь  крупные  и
сильные, а проситесь в убежище инвалидов. Вы что же, хотите отнять хлеб  у
бедных старичков?.. Ступайте работать, лентяи!" Цензура не пропустила  эту
карикатуру. Выборы в Академию состоялись 19 декабря. В первом туре  Беррие
получил десять голосов, Гюго -  девять,  Бонжур  -  девять,  Вату  -  два,
Ламенне - ни одного; пустых бюллетеней было подано три. После  семи  туров
выборы были отсрочены на три месяца. Голоса, полученные Казимиром  Бонжур,
автором слащавых комедий, означали у одних  -  "только  не  Беррие",  а  у
других - "только не Гюго".
   Тридцать первого декабря  1839  года  вновь  появилась  вакансия  ввиду
смерти монсеньера Келана, парижского архиепископа, - того самого,  который
вернул Жюльенну Говен к мирской жизни. 20 февраля 1840 года были проведены
двойные выборы: тридцатью голосами из тридцати одного был избран граф Моле
на место Келана и Флуран на место Мишо. Гюго же был забаллотирован.  Одним
из самых ярых противников Гюго был Непомюсен Лемерсье. Дюма пригрозил ему:
"Господин Лемерсье, вы отказались отдать свой голос Виктору  Гюго,  но  уж
свое место вам рано или поздно придется ему отдать".
   Так оно и случилось, Лемерсье умер  7  июня  1840  года.  Кузен  сказал
Сент-Беву: "Пусть уж изберут Гюго в Академию, пора  с  этим  кончать,  это
становится скучным". И вот 7  января  1841  года  Гюго  одержал  верх  над
третьестепенным драматургом  Анселю,  получив  семнадцать  голосов  против
пятнадцати,  отданных  его  сопернику.  За  Гюго  голосовали:   Шатобриан,
Ламартин, Вильмен, Нодье, Кузен, Минье, а  также  политические  деятели  -
Тьер, Моле, Сальванди, Руайе-Коллар, что было, думалось  Гюго,  указанием,
может быть - приглашением. Гизо, который был за Гюго,  опоздал  и  не  мог
голосовать. Сент-Бев одобрил избрание в своей записной книжке: "Так,  так!
Это хорошо. Академию нужно время от времени насиловать..."  Избрание  Гюго
произошло вскоре после того, как прах Наполеона I был перевезен с  острова
Святой Елены в Париж, и поэтому газета  "Ла  Пресс"  напечатала  следующее
анонимное четверостишие:

   Вы оба наконец достигли цели правой,
   Достигли вопреки всем козням темных сил:
   Наполеон в Париж вернулся вновь со славой,
   И в Академию Виктор Гюго вступил.

   Жюльетту очень огорчала пятая попытка Гюго выставить свою  кандидатуру:
"Ах, как  бы  я  хотела,  чтобы  не  было  ни  Академии,  ни  театров,  ни
издательств, пусть бы на свете  были  только  большие  дороги,  дилижансы,
постоялые дворы и обожающие друг друга Жужу и Тото..." Но в вечер избрания
она бросилась к нему в объятия: "Здравствуй,  мой  Тото!  Здравствуй,  мой
академик, славой насыщенный, но еще не пресыщенный..."
   Ко дню его приема в Академию она заказала  себе  красивое  платье  (сам
новоизбранный возил ее к портнихе на примерки, так как Жюльетта  не  имела
права бывать где-нибудь одна); она так боялась опоздать на заседание,  что
приехала на набережную Конти  задолго  до  того,  как  туда  явился  наряд
охранителей порядка. Сутолока была невиданная. В публике называли  госпожу
Жирарден, госпожу Луизу Колле,  госпожу  Тьер,  многих  актрис;  с  особым
интересом указывали на Адель и Жюльетту. Впервые за десять лет в  Академию
пожаловали принцы. Герцога и герцогиню Орлеанских (она была очень хороша в
белой  шляпке,  отделанной  бледными  розами)  встретил  у  дверей  Дворца
Мазарини постоянный секретарь Академии - Вильмен. "Мне кажется,  -  сказал
он, - что вы, ваше высочество,  и  ваша  супруга  в  первый  раз  посетили
Академию?" Наследник престола  ответил:  "В  первый,  но,  надеюсь,  не  в
последний раз".
   Появление Гюго было величественным. Темные, гладко  причесанные  волосы
открывали его высокий пирамидальный лоб и спускались валиком на воротник с
зеленым  шитьем.  Глубоко  сидящие  маленькие  черные  глаза  блестели  от
сдержанной радости. Первая его улыбка была обращена к Жюльетте, та едва не
лишилась чувств, увидев, как он входит, бледный и взволнованный: "Спасибо,
мой обожаемый, спасибо за то, что ты подумал  о  бедной  женщине,  которая
любит тебя,  подумал  о  ней  в  такую  важную,  можно  было  бы  сказать,
решительную минуту; о если бы люди, собравшиеся там, не были в большинстве
своем  мерзкими  кретинами  и  гнусными  негодяями..."   Затворница   была
счастлива  видеть,  что  на  скамьях  сидят  "все  мои  дорогие   малютки:
прелестная Дидина,  очаровательный  Шарль  и  мой  милый  маленький  Тото,
похожий на другого Тото, который был бледен и казался больным..."
   Речь Гюго всех удивила. Минут двадцать он говорил о  Наполеоне,  воздал
хвалу Конвенту, хвалу - монархии и младшей ветви династии Бурбонов, воздал
хвалу Франции, которая "дает направление мыслям во всем  мире",  восхвалил
Академию: "Вы один из главных центров духовной  власти",  похвалил  своего
предшественника  Лемерсье  в  нескольких  общих  фразах,  а  в  заключение
восславил  Мальзерба,  человека   просвещенного,   выдающегося   министра,
достойного гражданина. "Почему  Мальзерба?"  -  спрашивала  разочарованная
публика. Посвященные давали такой же ответ, как Сент-Бев: "Хитрость, шитая
белыми нитками", или как Шарль Маньен; "Разгадка тут - звание пэра и  пост
министра". Сент-Бев занес в свою записную книжку: "Гюго! Пришел  на  смену
Лемерсье, а вид такой, будто наследует Наполеону". Исполняющий обязанности
президента Нарсисс-Ашиль де Сальванди, историк и политический  деятель,  о
котором Тьер говорил, что он "важничает и распускает хвост,  как  павлин",
не поскупился на традиционные стрелы, которыми уязвляют нового  академика.
Жюльетта нашла,  что  Сальванди  -  "безобразный,  краснорожий,  спесивый,
угрюмый грубиян". Начало его речи было ироническим:

   "Древние, для того чтобы восторжествовать, окружали себя  изображениями
своих предков. Наполеон, Сийес, Мальзерб не ваши  предки,  сударь.  У  вас
другие предки, не менее  знаменитые,  -  Жан-Батист  Руссо,  Клеман  Маро,
Пиндар и создатель псалмов царь Давид. Мы здесь не знаем более  прекрасной
родословной".

   Гюго говорил, что Наполеон назначил бы Корнеля министром, живи он в его
время.

   "Нет, нет! - парировал Сальванди. - У нас было  бы  меньше  бессмертных
драм; а можно ли иметь уверенность,  что  у  нас  было  бы  одним  великим
министром больше? Мы вам очень благодарны,  что  вы  мужественно  защищали
свое призвание поэта против всех соблазнов политического честолюбия..."

   Ехидные слова - поскольку всем было  известно  политическое  честолюбие
человека, к которому Сальванди их обращал. Преданная Жюльетта  возмущалась
"завистливой  неуклюжестью"  его  ответной  речи,  но  сохранила  чудесное
воспоминание о первых, волнующих минутах заседания: "С того мгновения, как
ты вошел в зал Академии, на меня нахлынуло и не  покидало  меня  чудесное,
сладкое чувство, что-то среднее между опьянением и  экстазом,  словно  мне
было небесное видение и предо мною явился сам Бог во всем  своем  величии,
во всей красоте своей, во всем великолепии и славе своей..." Но у публики,
чуждой восторгам  влюбленной  женщины,  господин  Сальванди  имел  большой
успех.
   Сохранилось любопытное письмо Виктора Гюго к Сальванди. После заседания
президент сказал новому академику, что король недоволен, зачем Гюго назвал
его в своей речи "соратником Дюмурье" - ведь у Дюмурье  дурная  репутация.
Гюго ответил: "Желание короля будет исполнено, дорогой коллега.  Биографии
категоричны в своих сведениях,  но  я  предпочитаю  верить  королю,  а  не
биографиям. Поэтому я поставлю "соратник Келлермана", имени Дюмурье больше
не будет. Немедленно пошлю в типографию Дидо исправление.  Я  перечитал  в
"Деба" вашу речь и очень рад вам сказать, что если она кое  в  чем  (может
быть, я тут заблуждаюсь)  немного  задевает  меня  как  человека,  то  как
писатель я от нее в восторге". Это была гибкая  и  ловкая  тактика.  Но  в
напечатанном тексте речи стоит "соратник Келлермана и Дюмурье".
   Руайе-Коллар, ворчливый доктринер, надменно и язвительно сказал Виктору
Гюго: "Вы произнесли очень большую речь для такого  маленького  собрания".
Но газета "Ла Пресс" нисколько не обманулась.  Большая  речь  возвещала  о
больших намерениях. "Это первый шаг к парламентской трибуне, кандидатура в
одну из двух наших палат, а может быть, в обе, и даже больше  -  программа
министерства..."  Юмористический  журнал  "Мода"  в  мнимой   хроникерской
заметке рассказал, как "принцесса Елена, видя,  что  приближается  момент,
когда на голову ее возложат корону Франции, заранее составила  свой  совет
министров следующим образом:
   "Военный министр, он же председатель Совета министров - Виктор Гюго.
   Министр иностранных дел - Теофиль Готье.
   Министр финансов - Альфред де Мюссе.
   Министр морских дел - де Ламартин..."
   Сент-Бев говорил: "Видно, к чему он клонит". Да, это было видно, потому
что он хотел быть на виду и не скрывал своих намерений.  Быть  Шатобрианом
или ничем. От мечты