только твоей чести, но и тебе как таковому. То, что делаю я, - мой  прямой
долг, ведь я  твоя  жена.  Жизнь  в  изгнании  при  таких  условиях  могла
оказаться тяжелой и для наших сыновей.  Но  изгнание  так  хорошо  на  них
подействовало, что, по-моему, оказалось для них полезным. А вот для  Адели
- оно было вредным, почему я и чувствую, что должна искупить свою вину,  и
целиком посвящаю себя моей бедной  девочке.  Во  мне  говорит  не  столько
чувство матери, сколько чувство справедливости... Неужели  нельзя  сделать
для своей дочери то, что другие делают для любовницы?"

   Она  тысячу  раз  была  права,  но  Виктор  Гюго,  целиком  ушедший   в
творчество, не воспринимал  страданий  своих  близких.  Он  охотно  бы  им
сказал: "А разве я жалуюсь?" В конце  1856  года  он  строил  себе  дом  и
находил в этом удовольствие. Это продолжалось долго.  Гернсийские  рабочие
не спешили. "Черепахи, сооружающие дом для птицы", -  писал  Гюго  Этцелю.
"Отвиль-Хауз" - большое строение в английском стиле: четырнадцать окон  по
фасаду, разумеется, опускных. Во втором этаже жили женщины,  в  третьем  -
поэт и его сыновья. На четвертом выстроили look-out [наблюдательный  пункт
(англ.)], бельведер, господствовавший над морем, и оттуда в  ясную  погоду
был виден французский берег. И свое жилище, и всю обстановку  в  нем  этот
"изумительный  столяр"  создал  по  своему  образу  и  подобию.  Сумрачные
коридоры, казалось, взяты были с какой-нибудь гравюры  Рембрандта.  Все  в
этом доме представляло собой символ или несло на себе печать воспоминания.
   В столовой,  украшенной  гобеленами,  старинным  фаянсом  и  готической
скульптурой, стояло старинное саксонское кресло  времен  короля  Дагобера;
ручки кресла соединялись цепью, - оно принадлежало  предкам.  На  нем  был
начертан девиз: "Absentes adsunt" [отсутствующие присутствуют (лат.)] -  и
были написаны имена Жоржа Гюго, предполагаемого предка семейства  Гюго,  и
Жозефа-Леопольда-Сигисбера, ум.1828 (генерала Гюго). Все  это  производило
впечатление некоего обрядового действа и вместе с тем было данью  уважения
к исчезнувшим душам. В  портретной  галерее  висели  портрет  Леопольдины,
кисти Буланже, и многочисленные рисунки Виктора Гюго.  Повсюду  девизы  на
латинском языке: "Ede, i, ora"  ("Ешь,  ходи,  молись"),  "Ama  et  crede"
("Люби и верь"); на черепе, выточенном из слоновой кости: "Nox, Mors, Lux"
("Ночь, Смерть, Свет"). Эта обстановка,  где  средневековье  сочеталось  с
восточными  мотивами,  частично  была   вывезена   из   Парижа,   частично
приобретена у  гернсийских  антикваров,  на  лавки  которых  Жюльетта,  ее
"дружок"  и  Шарль  Гюго  совершали  "весьма  удачные  набеги";   наконец,
некоторые вещи были сделаны самим Гюго  или  местными  мастерами  под  его
руководством. Другие девизы, написанные  на  французском  языке,  гласили:
"Жизнь - изгнание", "Вставай в шесть, ложись  в  десять  -  проживешь  сто
лет". Словом, столяр Гюго  отличался  склонностью  к  сентенциям.  Красную
гостиную украшал деревянный резной  балдахин  венецианской  работы,  шесть
статуй  из  раскрашенного  дерева,  изображавших   африканских   рабов   в
натуральную  величину,  поддерживали  тяжелую  драпировку.  Добавьте   еще
изделия из горного хрусталя,  муранское  стекло,  вышитые  золотом  ширмы,
девизы, эмблемы. Грандиозная мишура, еще  более  романтичная,  нежели  сам
Гюго,  более  восточная,  нежели  сам  Восток,   мишура   великолепная   и
причудливая, где любая мелочь несла на себе печать своего хозяина.
   В бельведере, где он работал - самом высоком месте не только в доме, но
и на всем острове, - потолок и стены были стеклянные. Эта прозрачная келья
напоминала не то оранжерею, не то ателье фотографа. Из нее "открывался вид
на небо и на бесконечность". Гюго писал здесь, стоя  за  конторкой,  возле
зеркала, украшенного цветком с причудливыми  лепестками,  который  он  сам
нарисовал. Спал он в  одной  из  смежных  с  ателье  комнатушек  на  узкой
кровати, и изголовьем ему служил деревянный валик.
   Стихи часто рождались у него во время сна. Полусонный, он записывал  их
и утром собирал ночной урожай. Он вставал на  заре,  разбуженный  пушечным
выстрелом, доносившимся из соседнего форта, работал до  одиннадцати  часов
под палящим солнцем, раздевался догола, обливался ледяной водой,  а  затем
растирал  тело  волосяной  перчаткой.  Прохожие,  знавшие  необычный  нрав
великого человека, поджидали, когда он  появится.  В  полдень  завтракали.
Шарль с  отцом  обсуждали  различные  вопросы;  госпожа  Гюго  восхищалась
гениальностью "своих мужчин". Затем каждый занимался, чем хотел.

   Госпожа Гюго - Жюлю Жанену:
   "Мой муж отправился на прогулку; Тото  наряжается  -  это  неисправимый
горожанин; Адель музицирует либо занимается английским.  Шарль  растянулся
на старом кожаном диване  и,  покуривая,  мечтает.  А  я,  поцеловав  моих
взрослых детей, бьюсь над тем, чтобы обед был не слишком скверным... Огюст
заперся у себя и работает..."

   Дело в том, что Огюст Вакери во время изгнания жил в доме Гюго, рядом с
единственной женщиной, которую когда-либо любил: госпожа  Гюго  (она  была
старше его на тринадцать лет) возбудила в нем с юношеских лет  безнадежную
платоническую любовь превратившуюся в необычайную преданность.
   "Mille passus" [тысяча шагов (лат.)] совершались с Жюльеттой.  Для  нее
нашли  очаровательную  маленькую  виллу  "Фаллю",  расположенную  в  таком
близком соседстве с "Отвиль-Хауз", что она видела, как ее кумир  совершает
на  террасе  свой  утренний  туалет.  Каждое  утро   она   сторожила   его
пробуждение, чтобы насмотреться на своего любимого. Гюго издали  показывал
Жюльетте ее "каракульки", только что обнаруженные им возле двери вместе  с
двумя сваренными вкрутую яйцами, и целовал ее письмо. Затем  он  снимал  с
себя красную ночную одежду, обливался водой, как  всегда,  и  шел  в  свой
бельведер работать. После завтрака он направлялся к Жюльетте.  Чаще  всего
ей предлагалось молча сопровождать его, а  ей  это  совсем  не  нравилось.
"Постарайся не предаваться  всецело  вдохновению,  чтобы  мне  можно  было
разговаривать с тобой". Ей столько нужно было ему  оказать!  Упрекнуть  за
то, что он заигрывает со служанками,  горестно  посетовать  на  запрещение
бывать в "Отвиль-Хауз" - ведь это делало ее подозрительной особой в глазах
гернсийских жителей; попросить у него рисунки, чтобы  украсить  ими  стены
виллы "Фаллю". "Мне нужны и твои повешенные, и замки,  и  лунные  ночи,  и
ослепительное солнце, и причуды тумана". Она была "потрясена" и "счастлива
до мозга костей", когда Гюго во время прогулки, показав ей на серп луны  и
вечернюю звезду, сказал: "А  вот  корабль  отлетевших  душ  и  подле  него
шлюпка".
   Еще одна радость: с мая 1859 года Шарль и Франсуа-Виктор стали бывать у
нее. Оба относились к  ней  с  уважением  и  нежностью,  были  довольны  и
вкусными кушаньями, и встречей с новыми людьми, и тем, что  их  отец  куда
более весел здесь, чем у себя дома. В "Отвиль-Хауз" было мрачно.  Их  мать
предавалась  отчаянию.  Она  полагала,  что  Виктор  Гюго  уже  не  сможет
оторваться от всего этого великолепия - от гобеленов, позолоты, деревянных
скульптур.

   "Нам теперь отсюда не выбраться...  Мы  тратим  уйму  денег,  -  писала
госпожа Гюго. - Да притом моему мужу полюбился  этот  остров;  он  подолгу
купается в море... Он помолодел, великолепно выглядит..."

   Она бдительно следила за служанкой  Оливией,  не  столько  занимавшейся
кухней, сколько устраивавшей сцены; переписывала то, что писал Шарль:

   "Я забросила мои собственные сочинения, превратилась в жалкого дублера,
более того, отупела. Опущусь ли я еще ниже? Не велико горе,  не  с  высоты
падаю; прислуживать умным людям, меня окружающим, - вот  лучшее  для  меня
занятие...".

   Когда она заводила речь о том, что увезет, хотя бы на  короткое  время,
дочь в Париж либо в Лондон, на нее обрушивался  град  обидных  слов.  "Вам
надоело изгнание!" - с презрением говорил Великий Изгнанник.  "Выброси  из
головы эту дурную мысль, - отвечала она мужу. - Я делила с тобой счастье и
триумфы.  Я  готова  и  счастлива  разделить  с  тобой  дни  испытаний..."
Несчастная Адель! Добрая и чистосердечная, она старалась стать  образцовой
хозяйкой, она тратила свои "личные деньги", чтобы поставить дом на широкую
ногу; она хотела, чтоб ее дети были счастливы, хотела пригласить на Гернси
свою младшую  сестру  Жюли  Фуше,  которая  воспитывалась  в  Сен-Дени,  в
пансионе Почетного  легиона,  а  по  окончании  осталась  там  в  качестве
классной надзирательницы. Но  Гюго  давал  своей  супруге  лишь  четыреста
пятьдесят франков в месяц, и, несмотря на все усилия, она постоянно была в
долгу.

   Адель Гюго - Жюли Фуше:
   "...Я не осмеливаюсь просить у него прибавки: я ведь ничего не принесла
в приданое; у него большие расходы. И к тому же, моя дорогая, на этот счет
я всегда была со своим мужем очень деликатна. Я  страшно  щепетильна,  эта
щепетильность - мое единственное кокетство..."

   Как далеко была теперь та гордая восемнадцатилетняя девушка, со  взором
испанки, перед которой трепетал гениальный юноша!



6. "ЛЕГЕНДА ВЕКОВ"

   Успех "Созерцаний" вызвал многочисленные отклики парижских  друзей.  На
Гернси  хлынул  поток  восторженных  отзывов.  Свое  восхищение  сборником
выразили Мишле, Дюма, Луиза Колле, Лафантен, Жорж  Санд.  Луи  Буланже,  в
прежние времена иллюстратор книг Гюго, поблагодарил за присланный  сборник
и одновременно сообщил, что женится на  молодой  девушке,  хотя  ему  было
тогда уже пятьдесят лет. Гюго одобрил эту  женитьбу.  Ему  нравилось,  что
друг его юности еще способен любить:

   "Я вспомнил о наших встречах в лучезарное  время  "Восточных  мотивов",
когда мы оба были молоды и ходили любоваться закатом  солнца,  заходившего
за куполом Дома Инвалидов, две родственные натуры, вы - чудесный  художник
моего "Мазепы", я - мечтатель, увлеченный неведомым и бесконечным..."

   Гюго просил Жорж Санд навестить  его,  посмотреть  еще  не  достроенную
"лачугу", названную им "Либерти-Хауз" ("Дом Свободы"); "Славные мастеровые
Гернси, предполагая, что я богат, считают приятным для себя долгом  слегка
пощипать  важного   французского   барина,   растянув   подольше   и   это
удовольствие, и самые работы. Надеюсь все же,  что  когда-нибудь  мой  дом
будет достроен и со временем вам, быть может, придет охота  посетить  его,
освятив в нем какой-нибудь уголок своим присутствием  и  воспоминаниями  о
вас..." Позднее Луиза Бертен воскресила в  его  памяти  картины  прошлого,
дни, проведенные в имении Рош, и он с нежностью говорил в письме к ней:

   "Цветы, музыка, ваш отец, наши дети, наша молодость..."

   Этцель  после  публикации  "Созерцаний"   умолил   Гюго   не   печатать
философские поэмы "Бог" и "Конец Сатаны". Враги поэта ожидали нечто  вроде
нового Апокалипсиса, чтобы отправить "простака Жокрисса на остров Патмос".
Зато Этцелю нравился замысел  "Маленьких  эпопей"  -  исторических  фресок
XIII-XIX веков. Казалось несомненным, что поэтический талант Гюго  являлся
эпическим благодаря неотразимой силе воображения, гигантским,  возвышенным
образам. В его папках уже лежали рукописи "Эмерильо", "Сватовство Роланда"
и многие другие. Необходимо было дополнить  этот  состав,  скомпоновать  и
создать на их основе целостный сборник. "Что будет представлять собой этот
единый цикл? Начертать путь  человечества  в  некоей  циклической  эпопее,
изобразить его последовательно во времени и во всех планах - историческом,
легендарном, философском, религиозном, - сливающихся в  одном  грандиозном
движении к свету, и, если только естественный конец не прервет, что весьма
вероятно,  этих  земных  трудов  прежде,  чем  автору  удастся   завершить
задуманное, - отразить, словно  в  лучезарном  и  сумрачном  зеркале,  эту
величественную фигуру - единую и многоликую, мрачную и сияющую, роковую  и
священную - Человека; вот из какой  мысли  или,  если  хотите,  из  какого
побуждения родилась  "Легенда  веков"..."  [Виктор  Гюго.  Легенда  веков.
Предисловие] Таково было окончательное и превосходное название, которое он
выбрал из намечавшихся: "Человеческая легенда", "Легенда человечества".  В
неудержимом порыве творчества в 1856-1859 годах  он  не  ограничился  этой
гигантской фреской. Он правил колесницей, запряженной четырьмя  конями,  -
одновременно  с  "Легендой"  он  писал  "Песни  улиц   и   лесов",   драму
"Торквемада" и занимался убранством своего огромного дома.
   Первая часть "Легенды веков" была целиком создана  в  1856-1859  годах.
Вот почему она отличается вдохновенной целостностью. В стихах  этой  части
преломлены сюжеты большой исторической протяженности, но воображение  Гюго
столь грандиозно, что  взор  его  проникает  через  "стену  веков".  Можно
сказать, что то было виденье некоего  демиурга,  созерцавшего  мир  сквозь
время и пространство. Смутный хаос образов  так  заполняет  его,  что  под
конец он как бы сливается  с  каждым  эпизодом  человеческой  легенды.  Он
перевоплощается во все происходившее и даже в Бога.  Этцель  хотел,  чтобы
"Маленькие эпопеи" были лишены метафизики. Такие поэмы  у  Гюго  уже  были
написаны - это "Спящий Вооз", "Совесть", "Роза инфанты", "Бедные люди". Но
"великая таинственная нить книги" - это восхождение человека к свету,  это
дух, возникающий из материи. Ключевая поэма цикла - "Сатир", поразительное
и дерзкое творение, где загадочный фавн, чудовищный,  остроумный,  смелый,
развратный, говорит всю правду засидевшимся на Олимпе богам. Сатир  -  это
сам Гюго и в то же время образ всего человечества с присущими ему грехами,
желаниями, слабостями, но тем не менее он сильнее Зевса и способен в  один
прекрасный день подчинить себе природу.

   О мир! Синклит богов - твой самый лютый враг:
   Сиянье радости он превращает в мрак.
   Зачем над Бытием витают привиденья?
   Эфир и свет - ничьи, всеобщие владенья. -
   Свободу - вечному кипенью вечных сил,
   Воды и воздуха, песчинок и светил!
   Свободу - для небес и для всего земного!
   Свободу, наконец, для Духа Мирового!
   Где кесарь - там война, где Божество - там страх.
   Свобода, вера, жизнь повергнут догмы в прах!
   Мир вдохновением и светом озарится,
   Гармония любви повсюду воцарится,
   И смолкнет навсегда волков зловещий вой.
   Свободу - всем! Я Пан. Зевс, - ниц передо мной!
   [Виктор Гюго, "Сатир" ("Легенда веков")]

   "Легенда веков" изобиловала такими красотами, что они  убедили  даже  и
враждебных поэту литераторов в несравненном  его  величии.  "Единственный,
кто вещал, - это Гюго, остальные только бормотали, - сказал Жюль Ренар.  -
Его можно сравнить с горой, с океаном, с чем угодно, только не  с  тем,  с
чем можно сравнить других людей". А Флобер заметил: "До какого-то времени,
не желая обременять себя,  а  быть  может,  стремясь  написать  как  можно
больше, он, случалось,  посылал  публике  вместо  себя  некоего  швейцара,
неслыханно торжественного, надоедливого и красноречивого, который был  так
похож на него, что все попадали в эту ловушку... но после государственного
переворота  швейцар  был  вынужден  остаться  в  Париже  и  охранять  свою
швейцарскую. Теперь Виктор Гюго должен был непосредственно выражать  себя:
в результате чего и возникла "Легенда веков"..."
   Подле этой эпической  наковальни  протекала  обычная  жизнь  маленького
города. В понедельник приходил обедать Шарль "Рибейроль; каждый вторник  -
горбун Энне де Кеслер; в среду мужчины  отправлялись  обедать  к  Жюльетте
Друэ; в четверг - чай у госпожи Дювердье; в пятницу -  чай  у  мадемуазель
Алике; в субботу - в гостиной госпожи Гюго - "сидр и грандиозная  выставка
модных платьев". В воскресенье в "Отвиль-Хауз" воцарялась гробовая тишина.
Служанка Констанция уходила  из  дома  (Оливия,  вдова  солдата,  получила
расчет);  Шунья,  собака  Огюста  Вакери,  принимала  возлюбленного;  куры
кудахтали; Адель вышивала либо писала  сестре,  Жюли  Шене,  письма  истой
пансионерки, трогательные и наивные,  в  которых  встречались  неожиданные
обороты. Пятидесятилетняя госпожа Гюго так и осталась Аделью Фуше, великим
событием для нее являлось то  обстоятельство,  что  ее  дядюшка,  господин
Асселин, переселился с правого берега Сены  в  квартал  Терн.  Это  он-то,
постоянный житель Сен-Жерменского предместья!

   "Если когда-либо я вернусь, все кончено, я ничего не  пойму  в  Париже.
Разыскивать моего дядю в квартале Терн! Кто бы мог подумать!.."

   Толстяк Шарль трудился над фантастической  сказкой  о  всемирной  душе,
героиней  которой  являлась  капля  воды.  Сюжет   опасный.   Шарлю   Гюго
исполнилось  тридцать  лет,  в  нем  угадывался  темперамент  его  деда  -
сангвиника, отличавшегося чрезмерной чувственностью,  а  он  жаловался  на
одиночество,  на  безденежье  и  на  гернсийских   девиц.   Франсуа-Виктор
предпринял перевод всего Шекспира и  с  честью  выполнял  эту  грандиозную
задачу; он вдоль и поперек исходил маленький остров,  оставаясь  пленником
пустого кармана, и ему надоело это развлечение.

   "Тяжко совершать прогулки с лордом Сплином и леди  Ностальгией...  Увы!
Увы! Мы опускаемся, дорогой друг!  При  всем  своем  мужестве  мы  все  же
становимся провинциалами. Вот и зима, туманы. На шесть месяцев  мы  станем
узниками чана с водой..."

   Самого Гюго испытания не страшили. Он носил в  голове  сотни  замыслов,
будущих шедевров, и совершал прогулки в любую погоду без шапки, в плаще  и
с палкой. Жизнь на Гернси была невыносима  только  для  троих  его  детей,
которые жестоко скучали. В 1856 году Деде страдала тяжелой  невралгией,  и
врачи запретили ей заниматься даже музыкой. Что  касается  Вакери,  то  он
поговаривал о возвращении во Францию; для того чтобы удержать его,  хозяин
дома отказался брать  пятьдесят  франков  со  своего  друга,  которые  тот
ежемесячно платил им за свое содержание.
   Гюго любил свою семью, но он "думал  об  их  благе".  Такая  любовь  не
отличается снисходительностью, и она их  угнетала.  1858  год  стал  годом
восстания. 16 апреля обе Адели отбыли в Париж, с разрешением  прожить  там
два месяца, и растянули свою отлучку до четырех месяцев.  Для  того  чтобы
получить на это деньги  и  позволение,  госпожа  Гюго  проявила  твердость
характера - в письмах, разумеется:

   "Я люблю тебя и принадлежу тебе, мой дорогой друг. Мне не  хотелось  бы
огорчать тебя. Поговорим по-хорошему. Ты избрал в качестве  приюта  остров
Джерси; я отправилась с тобой туда. Когда жить на Джерси стало невозможно,
ты переехал на Гернси, не спросив меня: "Подходит ли тебе  это  место?"  Я
безропотно последовала за тобой. Ты окончательно  обосновался  на  Гернси,
купил себе дом. По поводу этой покупки ты  не  посоветовался  со  мной.  Я
последовала за тобой и в этот дом. Я подчиняюсь тебе во всем, но  не  могу
же я быть полной рабой..."

   Смысл письма Виктор  Гюго  коротко  выразил  в  своей  записной  книжке
строкой александрийского стиха: "Да, этот дом - он  твой.  Ты  будешь  там
один". Госпожа Гюго заработала немного денег, продав Этцелю  свою  будущую
книгу и записки, и твердо решила истратить их на поездку  с  бедной  Деде,
охваченной безграничным отчаянием.

   Записная книжка Виктора Гюго, 16 января 1858 года:
   "Моя жена и  дочь  уехали  в  Париж  в  9  часов  20  минут  утра.  Они
отправились через Саутгемптон и Гавр. Тоска..."

   Шарль также просил пощады.

   Адель - Виктору Гюго:
   "Дорогой друг, позавчера Шарль мне сказал: "Я очень люблю папу,  больше
всего боюсь его  огорчить,  но  я  хотел  бы,  чтобы  он  понял,  как  мне
необходимо переменить обстановку. Всю зиму  я  работал,  чтобы  дать  себе
потом эту передышку. У меня есть деньги, я могу оплатить свое путешествие,
но мне будет  очень  горько,  если  то,  что  доставит  мне  удовольствие,
окажется неудовольствием для отца"..."

   Жаловалась иногда и Жюлье