одно, - все принадлежащее мне оставляю двум  моим
внукам. Указываю настоящим, что должна быть выделена  пожизненная  годовая
рента в сумме двенадцати тысяч  франков,  которую  я  назначаю  их  матери
Алисе, и ежегодная пожизненная  рента,  которую  я  назначаю  мужественной
женщине,  спасшей  во  время  государственного  переворота  мою  жизнь   с
опасностью для своей жизни, а затем спасшей сундук с моими рукописями.
   Скоро закроются мои земные глаза, но мои духовные  очи  будут  зрячими,
как никогда. Я отказываюсь от погребальной службы любых церквей. Прошу все
верующие души помолиться за меня.
   Виктор Гюго".

   В короткой приписке к завещанию, врученной им Огюсту Вакери  2  августа
1883 года, он выражает те же мысли, - но  стиль  там  более  отрывистый  и
более свойственный Гюго: "Оставляю пятьдесят тысяч франков  бедным.  Хочу,
чтобы меня отвезли на кладбище в катафалке для  бедняков.  Отказываюсь  от
погребальной службы любых церквей. Прошу все души помолиться за меня. Верю
в Бога. Виктор Гюго".
   Гюго знал теперь, что он близок к смерти. В  свою  записную  книжку  он
занес 9 января 1884 года следующие строки:

   Печален и к земному глух,
   Слабеет слух,
   И взор потух -
   Господь, прими мой дух.

   За несколько дней до смерти  он  был  на  обеде,  устроенном  комитетом
Общества литераторов в ресторане "Золотой лев". Так  как  Гюго  ничего  не
говорил за столом, все думали, что он дремлет, но он все прекрасно  слышал
и поразительно красноречиво ответил на тост, произнесенный  в  его  честь.
Порой он пронизывал людей мрачным грозным взглядом.  Но  внуку  своему  он
говорил: "Любовь... Ищи любви... Дари радость и сам стремись к ней,  люби,
пока любится".
   Даже в последние дни в нем еще жил фавн, призывавший к себе  нимф.  "До
конца жизни в нем не угасла требовательная неутолимая  мужская  сила...  В
своей записной книжке, начатой 1 января 1885 года, он еще  отметил  восемь
любовных свиданий, и последнее из них произошло 5 апреля 1885 года..."  Но
он знал, что в его возрасте ни наслаждения, ни слова уже не могут  служить
убежищем от мыслей о смерти.

   Когда ж ты наконец прославлен, вознесен,
   Тебя хватают вдруг и выдворяют вон.
   Где скрыться? Близится твой кредитор суровый;
   Напрасно силишься ты задвигать засовы,
   Чтоб не впустить его, чтоб задержать чуть-чуть...
   Нет, ноги все-таки придется протянуть.
   У смерти много средств турнуть тебя отсюда;
   Паденье с лошади, вульгарная простуда,
   Катар, песок в моче, - да мало ли хвороб?
   И вот уж в дверь стучит не девушка, а поп
   [Виктор Гюго. XLI ("Четыре ветра духа")].

   Для него гибельной случайностью оказалось воспаление легких, которым он
заболел 18 мая. Он почувствовал,  что  это  конец  и  сказал  Полю  Мернеу
по-испански: "Скажу смерти: "...Добро пожаловать". В предсмертном бреду он
еще создавал прекрасные строки стихов:  "Идет  борьба  меж  светом  дня  и
мраком ночи", и эти слова выражали суть его жизни, да и жизни всех людей.
   Двадцать первого мая архиепископ  парижский,  кардинал  Гибер,  написал
госпоже Локруа, что он "вознес усердную молитву  за  знаменитого  больного
поэта", и если Виктор Гюго пожелает видеть священника, он, кардинал Гибер,
счел бы для себя "сладостным долгом принести ему помощь и утешение, в коих
человек так нуждается в часы  жестоких  испытаний".  Архиепископу  ответил
Эдуар Локруа - поблагодарил его и отказался. Получив это письмо,  кардинал
сказал, что "Гюго, как видно, готов отойти к богу, но не хочет, чтобы  бог
пришел к нему". В действительности самого Гюго об этом не могли  спросить,
так как у него уже началась агония. Он скончался  22  мая,  простившись  с
Жоржем и Жанной. "Я вижу черный свет", - сказал он перед смертью; это были
его  последние  слова,  и  они  перекликаются  с  одним  из   лучших   его
стихотворений: "Ужасное  черное  солнце,  откуда  нисходит  к  нам  мрак".
Предсмертный его хрип  напоминал  "скрежет  гальки,  которую  перекатывает
море". "В тот час, - говорит Ромен Роллан, - когда старый Бог  расставался
с жизнью, в Париже бушевал ураган, гремел гром и падал град".
   Получив известие о  его  смерти,  Сенат  и  палата  депутатов  прервали
заседание в  знак  национального  траура.  Принято  было  решение  вернуть
Пантеону назначение, которое в свое время дало ему Учредительное собрание,
-  восстановить  на  фронтоне  надпись:  "Великим  людям  -  признательное
отечество", и похоронить Гюго в этой  усыпальнице,  после  того  как  тело
будет для прощания выставлено под Триумфальной аркой.
   В ночь на 31  мая  весь  Париж  до  утра  бодрствовал  возле  усопшего.
"Незабываемое зрелище, - пишет Баррес, - высоко  поднятый  гроб  в  ночной
тьме...  скорбные  зеленоватые  огни  светильников  озаряли  императорский
портик и дробились на кирасах всадников, вздымавших факелы и  сдерживавших
толпу.  От  самой  площади  Согласия  приливало  людское  море;  подступая
огромными  водоворотами,  волны  его  надвигались  на  испуганных   коней,
стоявших в двухстах метрах от постамента с гробом, и наполняли ночь  гулом
восторженных восклицаний. Люди создали себе Божество..."
   Двенадцать молодых французских поэтов стояли в почетном карауле. Вокруг
Триумфальной арки повсюду - на улицах,  в  домах  -  тысячи  людей  читали
вполголоса его стихи; как шелест, слышались  строфы,  строки  и  отдельные
слова. "Главное - слова, слова, слова!" Ведь в том и состояла  его  слава,
его сила, говорит все тот же Баррес, что Гюго "был  мастером  французского
слова". Да, он, Гюго, был мастером, знатоком французского слова, но у него
был и другой, еще более блистательный титул - знаток человеческих  чувств.
Он лучше других сумел воспеть то,  что  испытывали  все:  скорбь,  которой
родина чтит своих погибших сынов, радости молодого отца, прелесть детства,
блаженство первой любви, долг каждого  перед  бедными,  ужас  поражения  и
величие милосердия. Голос целого народа убаюкивал поэта, уснувшего  вечным
сном.
   Эта ночь была вакхической, говорит Ромен Роллан. "На  площади  Согласия
статуи городов Франции драпировал траурный креп... Но на  площади  Звезды,
вокруг Триумфальной арки, под  которой  покоился  земной  бог,  одержавший
победу на поле славы, отвоеванном у великого своего соперника - Наполеона,
никто не думал плакать или преклонять колена... Своего  рода  кермесса  во
вкусе Иорданса..." Словно толпы с Форума или из квартала Субурры смешались
у праха императора. Затем,  на  рассвете,  "среди  этого  ликования,  этой
пышности, этих ликторов и  легионеров,  среди  этих  холмов  из  цветов  и
венков,  этих  воинских  доспехов"  в   пустом   пространстве   показались
"нищенские дроги, черный, без всяких украшений катафалк с двумя  веночками
из белых роз. Покойник.  Последняя  антитеза..."  [Ромен  Роллан,  "Старый
Орфей" ("Спутники")]. В этот  самый  час  под  темными  сводами  монастыря
кармелиток в Тюле племянница  генерала  Гюго,  инокиня  Мария,  окруженная
другими монахинями, преклонив колена, молилась  о  вечном  упокоении  души
усопшего.
   Торжественное похоронное  шествие  проводило  Виктора  Гюго  с  площади
Звезды до Пантеона. За гробом шло два  миллиона  человек.  На  улицах,  по
которым катился этот поток людей, с обеих сторон к  столбам  фонарей  были
прикреплены  щиты  и  на  каждом  написано  заглавие   какого-нибудь   его
произведения: "Отверженные", "Осенние  листья",  "Созерцания",  "Девяносто
третий год". В фонарях,  горевших  среди  бела  дня  и  окутанных  крепом,
трепетали бледные огни. Впервые в  истории  человечества  нация  воздавала
поэту  почести,  какие  до  тех   пор   оказывались   лишь   государям   и
военачальникам. Казалось, Франция  хотела  в  этот  день  траура  и  славы
повторить Виктору Гюго те слова,  которые  он  пятьдесят  лет  тому  назад
обратил к тени Наполеона:

   О, справим по тебе мы неплохую тризну!
   А если предстоит сражаться за отчизну,
   У гроба твоего пройдем мы чередой!
   Европой, Индией, Египтом обладая,
   Мы повелим - пускай поэзия младая
   Споет о вольности младой!
   [Виктор Гюго, "К Колонне" ("Песни сумерек")]

   Этот апофеоз напоминал "пышные погребальные церемонии Востока". Но  вот
разошлись толпы народа, удалились министры. "Как маршалы  Наполеона  после
прощания с ним в Фонтенбло, старые и молодые писатели, выходя из Пантеона,
с облегчением воскликнули: "Ух!"  Малларме  же  не  воскликнул  "Ух!",  но
пожалел, что Гюго будет лежать в  Пантеоне  среди  ученых  и  политических
деятелей, привыкших к куполам парламентов и академий, что  его  положат  в
склеп, меж тем как в Люксембургском саду он почивал бы  "под  сенью  дерев
иль на просторной поляне".
   Люди устают от всего,  устают  даже  восхищаться.  Последующие  полвека
слава Гюго претерпела много превратностей. Стихи новых поэтов  -  Бодлера,
Малларме, Валери - казались более современными,  более  отвечавшими  новым
требованиям и более отделанными в каждой строфе. Но без Гюго  этих  поэтов
никогда бы не было, они и сами это провозгласили. "Стоит представить себе,
- говорил Бодлер, - какой была французская поэзия до его появления и какой
молодой силой наполнилась она с тех пор, как он пришел, стоит  вообразить,
какой скудной была бы она,  если  бы  он  не  пришел...  и  невозможно  не
признать его одним из тех редкостных и провиденциальных  умов,  которые  в
плане литературном приносят спасение всем..." А Поль Валери говорил: "Этот
человек был воплощением могущества... Чтобы измерить его силу,  достаточно
изучить творчество поэтов, возникших вокруг него. Чего только не  пришлось
им изобретать, чтобы сохранить свое существование рядом с ним!"
   Прошли десятилетия. Время, стирающее с лица  земли  холмы  и  пригорки,
щадит высокие горы. Над океаном забвения, поглотившим столько творений XIX
века, архипелаг  Гюго  гордо  вздымает  свои  вершины,  увенчанные  яркими
образами.
   Исторические памятники, ставшие символами эпох и крупнейших  событий  в
жизни Франции, по-прежнему неразрывно связаны  с  его  стихами.  От  башен
Собора Парижской Богоматери до купола Дома Инвалидов,  где  еще  колышутся
полотнища знамен, развевавшиеся от его дыхания, от  Триумфальной  арки  до
Вандомской колонны - весь Париж предстает перед нами как ода Виктору Гюго,
как поэма из камня, где строфами были вершины нашей истории.
   Стопятидесятилетие  со  дня  рождения  Гюго   отмечалось   в   Пантеоне
церемониями,  проникнутыми  почтительной   признательностью   и   каким-то
сыновним чувством. Еще никогда страна и творчество поэта не  были  связаны
так тесно. Больше полувека он был свидетелем  нашей  борьбы,  эхом  нашего
ропота, певцом наших эпопей. Эта славная,  достойная  античности  близость
побуждала его прославлять звоном колокола наши праздники,  бить  в  набат,
возвещая о наших бедствиях, похоронным  звоном  провожать  наших  умерших.
"Еще  и  ныне  его  стихи,  его  страстные  вопли,  его  пыл,  его  улыбки
воздействуют на нас в тишине  библиотек  и  среди  каменных  надгробий..."
Десятого июня  1952  года  мы  видели,  как  огромную  базилику  заполнила
сосредоточенная толпа; трехцветные флаги, спускавшиеся с высоких сводов до
полу,  трепетали  при  свете  прожекторов,  как  живые  блики  пламени;  в
полуоткрытые высокие  врата  базилики  виднелся  старый-престарый  квартал
Парижа, и там, как некогда вокруг Триумфальной арки, огромным круговоротом
колыхалась толпа народа, прихлынувшая к паперти храма святой Женевьевы.
   "О, трава густая над могилами!" Через несколько дней после  официальных
торжеств нам захотелось совершить паломничество  к  могилам  двух  женщин,
которые заслуживают, чтобы их приобщили к этим воспоминаниям. Госпожа Друэ
похоронена возле своей дочери  Клер  на  старом  кладбище  Сен-Манде.  Это
пустынное место теперь окружают дома предместья. Жюльетта  просила,  чтобы
на ее могильной плите были вырезаны следующие стихи Виктора Гюго:

   Когда коснется тьма моих усталых глаз
   И в сердце не останется огня,
   Мой друг, скажи в тот грустный тихий час:
   "О люди, думал он о вас,
   И он любил - меня!"

   Но ни  Жорж,  ни  Жанна  Гюго,  ни  Луи  Кох,  племянник  Жюльетты,  не
потрудились выполнить желание всеми позабытой покойницы. Долгое  время  на
голой могильной плите не было ни имени, ни даты.  И  лишь  когда  Жюльетта
посмертно нашла себе друзей в лице Луи Икара и его  супруги,  это  желание
было осуществлено. Ныне Общество друзей Жюльетты Друэ считает своим долгом
поддерживать  ее  могилу,  и  мрамор  надгробия  блещет   белизной   среди
развалившихся памятников, покрытых мхом.
   В Вилькье  маленькое  кладбище,  поднимающееся  по  каменистому  склону
холма, примыкает к церкви  и  окружено  стеной,  скрытой  густолиственными
кустами бузины. Здесь покоятся матросы и лоцманы судов, плавающих по Сене.
Близ кладбищенских ворот -  место,  занятое  девятнадцатью  могилами  двух
семейств - Гюго и Вакери. В изголовье каждой могилы там долго цвел розовый
куст, и еще в 1914 году Гийом Аполлинер,  навестивший  кладбище  вместе  с
Андре Бильи, сорвал на могиле Леопольдины белую розу,  которую  он  привез
Элемиру Буржу. На могильной плите надпись:

   ШАРЛЬ ВАКЕРИ,
   В ВОЗРАСТЕ 26 ЛЕТ
   И
   ЛЕОПОЛЬДИНА ВАКЕРИ,
   УРОЖДЕННАЯ ГЮГО.
   ВСТУПИЛИ В БРАК 15 ФЕВРАЛЯ.
   УМЕРЛИ 4 СЕНТЯБРЯ 1843 ГОДА.
   De profundis clamavi ad te, Domine

   На эту могилу Гюго принес в некий день  1847  года  "букет  из  зеленых
веток омелы и вереск цветущий..."
   А вот надпись на плите:

   АДЕЛЬ, ЖЕНА ВИКТОРА ГЮГО

   и рядом, слева,  могила  другой  Адели  Гюго,  несчастного  существа  с
безобидными маниями, прожившей с 1830 по 1915 год. Справа от супруги  Гюго
долго сохранялось незанятым место для ее господина и повелителя, хотя и не
знали, не предпочтет ли он почивать  вечным  сном  на  кладбище  Пер-Лашез
около своих сыновей и своего отца, генерала Гюго. "Признательная  отчизна"
сама разрешила этот вопрос, приняв его в Пантеон.  Тогда  пустующее  место
избрал для себя Огюст Вакери, пожелав, чтоб  его  похоронили  на  кладбище
этой нормандской деревни, около его родителей и рядом с  той,  которую  он
любил чистой любовью всю жизнь. Он сам сочинил для себя эпитафию:

   Хочу и я покой найти в такой могиле!
   Мне смерть была б легка: мы с ней друзьями были.
   Я вновь пристанище, как в давние года,
   Обрел бы рядом с ней - теперь уж навсегда.

   Он имел тут в виду свою мать, покоившуюся возле утонувших детей, но  не
думал ли он немного и о своей любимой, когда писал  эти  последние  в  его
жизни стихи?.. Мы  вопрошаем  себя  об  этом.  С  высокого  кладбищенского
взгорья мы смотрели вниз,  на  свинцовые  воды  Сены,  на  большие  баржи,
поднимавшиеся  вверх  по  течению.   Черные   тучи   закрывали   горизонт.
Бесформенные клочья тумана, расплываясь, медленно окутывали нас.  Внезапно
разразилась гроза необычайной силы. Засверкали  зигзаги  молнии,  загремел
гром. Между могилами побежали  бурные  потоки.  Нас  пригвоздили  к  месту
непрестанные  огненные  стрелы.  Мысли   о   Гюго   располагают   душу   к
таинственному. Нам казалось, что старый Бог, владыка туманов и туч, бьет в
твердь небесную этими чудовищными ударами, желая в последний раз  показать
нам, что, хотя его праха и  нет  на  семейном  погосте,  он  остается  его
могущественным и грозным духом-властелином.