речи", "До изгнания")].

   Он не был избран,  но  его  имя  собрало  23  апреля  шестьдесят  тысяч
голосов.  Подобный  отклик  на  обращение  Гюго  делал   честь   парижским
избирателям. Этот частичный успех обеспечил ему на майских  дополнительных
выборах поддержку Комитета улицы Пуатье, то  есть  консерваторов.  Правда,
поддержка была не столь  уж  ревностной.  "Можно  ли  надеяться  на  этого
поэта?" - интересовались "состоятельные люди". В своем кредо Гюго различал
возможность существования двух республик:

   "Одна  поднимет  красное  знамя  вместо  трехцветного,  переплавит   на
десятисантимовые монеты Июльскую колонну, низвергнет  статую  Наполеона  и
воздвигнет статую  Марата,  разрушит  Академии,  Политехническое  училище,
отменит орден Почетного легиона и присоединит  к  величественному  призыву
"Свобода, Равенство,  Братство"  зловещие  слова  "или  Смерть"...  Другая
республика,  придерживаясь  демократического  принципа,  станет  священным
союзом всех  французов  в  настоящее  время  и  всех  народов  в  будущем,
установив свободу без узурпации и  насилия;  равенство,  которое  позволит
естественно развиваться  каждому;  братство  не  монахов  в  монастыре,  а
свободных людей... Эти две  республики  называются:  одна  -  Цивилизация,
другая - Террор. Я готов  посвятить  свою  жизнь  тому,  чтобы  установить
первую и  воспрепятствовать  второй"  [Виктор  Гюго,  "Обращение  к  своим
согражданам 26 мая 1848 г." ("Дела и речи", "До изгнания")].

   Идеи были  ясные,  но  его  положение  -  двусмысленное.  Он  не  любил
"бургграфов с улицы Пуатье", которые  снисходительно  покровительствовали,
но не доверяли своему кандидату; он предпочитал  им  Ламартина.  Но  люди,
окружавшие его, не склоняли его на сторону Республики. Скорее наоборот.

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, 4 мая 1848 года:
   "Ничто меня так не раздражает, как  эти  мятежи,  к  которым  ты  столь
охотно приобщаешься. Для того чтобы  не  было  больше  никаких  революций,
эволюции и мистификаций, я отдаю свой  голос  нынешнему  правительству!  А
затем целуйте меня и стремитесь побольше заседать в моих палатах.  Вы  мой
единственный представитель, и я прошу вас  действовать  последовательно  и
дорожить тем доверием, которое я вам оказываю. Вы видите, что я на  высоте
своего положения и что новоявленные республиканцы  ничему  не  могут  меня
научить. Если бы я пожелала, то  заткнула  бы  за  пояс  и  республиканцев
будущего, но я этого не хочу. Я хочу лишь, чтоб вы целовали меня до потери
сознания, вот и все".

   6 июня 1848 года:
   "Чем больше я думаю о том, что происходит сейчас в Париже,  тем  меньше
желаю тебе, мой дорогой друг, успеха на предстоящих выборах. Пусть  сперва
уляжется вся эта ярость народа, ибо он и сам не знает, чего он хочет, и не
в состоянии отличить истинного идеала от ложного... Я  убеждена,  что  мое
сердце бьется в унисон с интересами Франции".

   Виктор Гюго был избран. Какой партией? Он  знал  лишь,  что  стоит  "за
бедных против богатых", за  порядок  против  анархии.  Но  такая  нечеткая
позиция его и самого не удовлетворяла.  Учредительному  собранию,  которое
состояло  из  умеренных   представителей,   казалось,   что   Национальные
мастерские представляют  собой  великую  опасность,  источник  финансового
краха страны, гнездо бунтарей. Гюго пожелал высказаться  об  этой  сложной
проблеме. Речь оказалась путаной,  так  как  ее  положения  не  были  ясно
сформулированы:

   "Национальные мастерские - предприятие пагубное... Нам уже была знакома
праздность богатства, вы  создали  праздность  нищеты,  в  сто  раз  более
опасную как  для  самого  нищего,  так  и  для  других.  Монархия  плодила
"Праздных людей. Республика будет  плодить  бездельников"  -  вот  что  мы
слышим. Я не поддерживаю подобные речи, слишком резкие  и  обидные,  я  не
захожу так далеко. Нет, героический народ  Июля  и  Февраля  не  выродится
никогда...  Наших  благородных  и  разумных  рабочих,  читающих  книги   и
мыслящих, умеющих рассуждать  и  умеющих  слушать,  никому  и  никогда  не
удастся превратить в лаццарони в мирное время и в янычар в  случае  войны"
[Виктор Гюго. Национальные мастерские. Речь от 20 июня 1848  г.  ("Дела  и
речи", "До изгнания)].

   Выступление неудачное -  ведь  именно  Гюго  и  приписывали  те  фразы,
которые он теперь опровергал.  Не  примыкая  ни  к  одной  из  группировок
Учредительного собрания, он не пользовался в нем авторитетом.  Он  говорил
об идеях, о морали, а слушатели его в  большинстве  своем  думали  лишь  о
своих корыстных интересах. Он утверждал, что основной вопрос заключается в
факте демократии, а не в  слове  республика.  Гюго  напомнил  о  нищете  и
безработице, о людях, живущих в трущобах без окон, о  босоногих  детях,  о
молодых девушках, занимающихся проституцией, о бездомных стариках:

   "Вот в чем состоит вопрос... Неужели  вы  думаете,  что  мы  равнодушно
взираем на эти страдания? Разве вы можете думать, что они  не  вызывают  в
нас самого искреннего уважения, глубочайшей  любви,  самого  пламенного  и
проникновенного сочувствия? О! Как вы заблуждаетесь!.."

   К народу он обращался лишь с советом  не  форсировать  событий.  Однако
казалось,   что   разглагольствования   экстремистов   брали   верх    над
красноречивыми и великодушными призывами. Ламартин сказал Альфонсу  Карру:
"Через три дня я уйду в  отставку;  если  я  этого  не  сделаю,  они  сами
прогонят меня на четвертый день".

   Виктор Гюго - Лакретелю, 24 мая 1848 года:
   "Ламартин совершил много ошибок,  великих,  как  он  сам,  этим  немало
сказано! Но он отбросил красное знамя, отменил смертную казнь,  в  течение
пятнадцати дней он был светлой  личностью  мрачной  революции.  Теперь  от
светлых  личностей  мы  обращаемся  к   пылающим,   от   Ламартина   -   к
Ледрю-Роллену, в надежде, что мы заменим Ледрю-Роллена Огюстом Бланки.  Да
поможет нам Бог!.."

   Национальные мастерские, где играли в "пробочку"  на  деньги,  вызывали
беспокойство у великого труженика. Потому что он любил  народ  и  презирал
тех, кто его развращал нелепыми плакатами и приучал к лени. "Благородный и
величественный народ, которого развращают  и  обманывают!..  Когда  же  вы
прекратите опьянять его  красной  республикой  и  спаивать  дешевым  белым
вином... Удивительная обстановка! Я предпочел бы  ей  день  24  февраля...
Иногда я плачу горькими слезами..."
   А по Королевской площади  проходили  толпы  людей,  пели  "Карманьолу",
слышались возгласы: "Долой Ламартина!"
   Двадцать  четвертого  июня  произошло  восстание,   вызванное   нуждой,
лишениями  и  всякими  бедствиями.  "Внезапно   оно   приняло   неслыханно
чудовищную форму". То была мрачная и жестокая гражданская война. На  одной
стороне отчаяние народа, на другой - отчаяние общества. Виктор  Гюго,  без
особого энтузиазма, встал на сторону общества. Обуздать восстание  -  дело
нелегкое. Он был решительным противником своих коллег, которые с  циничным
удовлетворением воспользовались случаем, чтобы утопить в крови  восстание.
Но он полагал, что восстание  черни  против  народа,  "бессмысленный  бунт
толпы против жизненно необходимых для нее же самой принципов", должно быть
подавлено. "Честный человек идет на это и именно из  любви  к  этой  толпе
вступает с ней в борьбу. Однако он сочувствует ей, хоть и сопротивляется!"
[Виктор Гюго, "Отверженные"]
   Гюго  был  одним  из  немногих  депутатов,  не  боявшихся   бывать   на
баррикадах,  он  читал  инсургентам  декреты;  он  уговаривал   защитников
порядка: "Пора кончать с этим, друзья! Это убийственная война. Когда смело
идут навстречу опасности, то всегда меньше жертв. Вперед!" Безоружный,  он
появлялся среди восставших, призывал их сложить оружие. Но, страстно желая
социального мира, борясь  за  его  утверждение,  он  не  любил  ни  Тьера,
"маленького человечка,  стремившегося  своей  ручонкой  заглушить  грозный
рокот  революции",  ни  Кавеньяка,  "носатого  и   волосатого"   генерала,
честного, но жестокого человека.
   В одиннадцать часов утра, побывав на баррикаде, он  возвратился  в  зал
Национального собрания. Едва он занял свое место,  как  рядом  с  ним  сел
депутат от республиканской левой - Белле, и сказал ему:

   "Господин Гюго, Королевская площадь горит, ваш дом подожгли. Инсургенты
проникли туда через маленькую дверь со стороны переулка Гемене.
   - А моя семья?
   - В полной безопасности.
   - Откуда вы это знаете?
   - Я только что вернулся оттуда. Меня не узнали, и я смог  пройти  через
баррикады. Ваша семья вначале укрылась в здании мэрии. Я был там  с  ними.
Увидев, что опасность возрастает,  я  убедил  госпожу  Гюго  найти  другое
убежище. Она устроилась со своими детьми у  трубочиста  Мартиньони,  -  он
живет рядом с вами, на углу улицы, в доме с аркадами..."
   [Виктор Гюго; "Июньские дни" ("Увиденное")]

   Расстроенный, бледный Гюго помчался к Ламартину.
   - Что происходит?
   - Мы обречены! - ответил Ламартин.
   Но он заблуждался. Политики  проиграли  игру,  но  стратеги  решили  ее
выиграть. Генерал Кавеньяк, которому  была  вверена  вся  полнота  власти,
сосредоточил войска в западной части города, перебросив  их  из  восточных
рабочих  районов  Парижа.  Буржуазная  Национальная  гвардия   дралась   с
ожесточением.   "Фанатизм   собственников   уравновешивал   исступленность
неимущих". Кавеньяк  одержал  полную  победу.  Он  опозорил  ее  тем,  что
потребовал суровой расправы. Тысячи инсургентов  были  сосланы  без  суда.
Кровавая пропасть пролегла между рабочими и буржуазией.
   Потребовалось всего четыре месяца, чтобы соткать саван для  февральской
революции. Национальное собрание  приняло  декрет,  в  котором  отмечались
огромные заслуги Кавеньяка перед родиной, - тут понятие "родина" оказалось
весьма ограниченным. Все были убеждены, что генерал Кавеньяк  займет  пост
президента, - все, за исключением Ламартина, который наивно  полагал,  что
если выборы будут всеобщими, то президентом изберут его самого.  Для  Гюго
наступил мучительный, полный тревожных раздумий  период  жизни.  Пройдя  в
депутаты  при  поддержке  улицы  Пуатье,  он  должен  был  голосовать   за
Кавеньяка, которого он решительно осуждал. "Господа генералы,  -  отмечает
Гюго, - которые теперь управляют страной, и даже слишком сурово управляют,
хотят стяжать себе славу ценой удушения свободы.  Лучше  бы  они  проявили
побольше  усердия  в  борьбе  с  австрийцами...  Я  не  доверяю   осадному
положению. Осадное положение - это начало государственных переворотов".
   Вопреки распространившимся слухам дом Гюго был спасен от огня,  но  его
семья, напуганная восстанием, не захотела далее оставаться на  Королевской
площади (переименованной после февраля в Вогезскую площадь). Гюго вынужден
был снять квартиру в доме N_5 на улице д'Исли, в  квартале  Мадлен.  Адель
жаловалась, что она "погибает от невыносимого шума и дыма". Фортюне Гамлен
и Леони д'Онэ, проживавшие на солнечных  склонах  Монмартра,  с  восторгом
говорили о тишине, царившей на их улицах, где росла трава  и  цвели  сады.
Они подыскали для Гюго превосходный особняк  на  улице  Тур-д'Овернь,  дом
N_37. Вся семья поэта переселилась туда  13  октября,  это  была  пятница;
после того как сняли зеркало с  камина,  на  стене  обнаружили  написанную
углем цифру 13. Плохие приметы.
   Последующие события  подтвердили  это  недоброе  предзнаменование.  Все
складывалось плохо. Национальное собрание выработало нелепую  конституцию.
"Будущее страны мыслилось так: Франция, управляемая только  Собранием,  то
есть океан, управляемый ураганом... Что ни день, то  выборы,  время  будет
проходить в сплошных заседаниях..." Во главе правительства - Кавеньяк,  на
словах республиканец, в действительности жестокий диктатор, тупой  рубака.
Что же  делать?  Что  придумать?  Гюго,  глава  семьи,  получавший  ренту,
оказался в трудном положении:  поэт  и  друг  несчастных,  он  должен  был
защищать личные интересы имущих,  он  презирал  разжиревших  "бургграфов",
которые его окружали,  с  иронией  отзывался  об  одержанной  ими  опасной
победе:

   Судачат так и сяк, за рюмкой Кло-Вужо,
   О бунтах, о Бланки, Альбере, Кавеньяке и Бюжо,
   Смеются...

   К чему им размышлять о каждом бедняке,
   Который с февраля на нищенском пайке,
   Все так же бедствует и спину гнет опять,
   Чтоб как-то прокормить свою старуху мать
   [Виктор Гюго, "Политика" ("Океан")].

   Его  недовольство  резко  выразилось  в  протесте  против   мероприятий
правительства,    преследовавших    цель    удушения    свободы    печати.
Премьер-министр Кавеньяк  запретил  одиннадцать  периодических  изданий  и
приказал арестовать Эмиля Жирардена. Генерал  весьма  враждебно  воспринял
речь Гюго в Учредительном собрании. Сразу ухудшились отношения между ними.
Но к тому времени даже представителям улицы Пуатье их "спаситель"  казался
невыносимым. Если простой люд называл его Кавеньяк-мясник, то  аристократы
видели в нем противника  интересов  имущих  классов.  "Кавеньяк?  Плот?  -
объяснял Монталамбер. - Нет, это  прогнившая  доска".  Бальзак  издевался:
"Что касается Кавеньяка, так он  просто  олух...  унтер-офицер,  только  и
всего".
   Гюго в палате представителей сделал генералу  запрос:  "Позвольте  мне,
мыслителю, сказать вам, представителю власти..." Палата зашумела. Все  они
претендовали на роль мыслителей. Члены Собрания - люди обидчивые. Что-либо
разъяснить им, не вызвав их раздражения, - искусство трудное, а Гюго  этим
не владел.
   Он, конечно, сознавал слабость своей позиции,  ибо  в  июле  1848  года
пожелал  воспользоваться  другим  способом  воздействия  на   общественное
мнение, основав газету "Эвенман". Он хотел превратить эту газету  также  в
"орган мысли". В передовой статье первого номера  подчеркивалось  решающее
значение социальных идей, но вместе с тем умалялась роль реальных  фактов.
Это означало забвение того, что факты и для мыслителей - упрямая  вещь.  В
каждом номере эпиграфом служили слова:  "Страстная  ненависть  к  анархии,
нежная  и  глубокая  любовь  к  народу".  Новому  органу  печати   большую
практическую помощь оказал Жирарден, не питавший никакой вражды  к  своему
новому собрату. Банкир Шарль Малер и в  особенности  ювелир  Фроман  Мерис
предоставили основателям деньги.  Виктор  Гюго  в  особом  письме  пожелал
газете успеха. Но  отказывался  писать  статьи  для  нее,  даже  оказывать
влияние на то, что в газете писалось. Но никто этому не верил. В  редакцию
входили  члены  его  семьи  и  его  друзья:  сыновья  Гюго   -   Шарль   и
Франсуа-Виктор; Шарль - тучный, "натура необычайно мягкая", Франсуа-Виктор
- денди, любивший покутить; ученики поэта - Поль  Мерис  и  Огюст  Вакери.
Вакери только что поставил в театре "Одеон" драму в стихах "Трагальдабас",
"ужасную пьесу в юмористической манере Гюго",  -  говорил  Бальзак.  Пьеса
была освистана. Бальзак писал госпоже Ганской: "Я не  видел  ничего  более
смешного в жизни, нежели  обращение  Фредерика  Леметра  к  публике  после
шумного представления. "Милостивые государыни и милостивые государи (самым
изысканным образом),  пьеса,  которую  мы  имели  честь  представить  вам,
написана гражданином Огюстом Вакери". Столь  же  смешным  было  возмущение
Гюго - он гневался на приятелей автора, которые нападали  на  свистунов  и
называли их ослами..." Бальзак напомнил ему о битве за "Эрнани".
   В "Эвенман" были опубликованы воспоминания госпожи Гюго, две сказки  ее
дочери. Сент-Бев под статьей о Шарле Нодье, которую написала "его  Адель",
статьей, впрочем, довольно мило написанной, сохранившейся  в  его  архиве,
сделал мелким почерком помету: "Отчеркнутые мною места написаны не ею".  И
действительно, эти отрывки написаны в манере Гюго. Отделы мод  и  светской
хроники были поручены Леони д'Онэ, которая подписывалась: Тереза де Бларю;
в ее "Светских письмах" сообщалось о том, как нужно  обставлять  квартиру,
как выращивать цветы, как одевать детей; порою  и  здесь  некоторые  фразы
были отмечены когтем льва. Читатели, пожалуй, не  удивились  бы,  если  бы
отзывы о пьесах писала Жюльетта Друэ. Но  все  же  театральный  отдел  был
поручен Огюсту Вакери, и тот вел его не без блеска. Сотрудничать в  газете
был приглашен Бальзак.

   Бальзак - Ганской, 11 июля 1848 года:
   "По поручению Гюго ко мне обратились два благородных молодых  человека,
которые основали газету. Ну,  теперь  у  нас  везде  будет  Гюго:  курс  в
политике - Гюго, партия - Гюго и т.д. Я должен буду написать четыре  листа
рассказов, продолжающих цикл "Человеческой комедии", за 400 франков вместо
2800. Вся февральская революция в этом..."

   Суждение поспешное.
   Читатели "Эвенман" были убеждены, что передовые статьи пишет сам Виктор
Гюго, хотя он и отрицал свое участие в них. В самом деле, стиль похож,  но
это еще ничего не доказывает. Его манера письма была заразительна,  а  так
как Вакери и Шарль Гюго работали близ учителя  целый  день,  они  невольно
подражали ему. Но несомненно, что  "ориентация  журнала"  была  определена
Гюго; в тот момент -  враждебная  позиция  по  отношению  к  Кавеньяку;  в
основном же программа была  проникнута  стремлением  примирить  порядок  и
справедливость, интересы имущих и жалость к неимущим, кошелек и сердце.



2. ИЛЛЮЗИИ И РАЗРЫВ

   Принадлежать к этому большинству?
   Пренебречь  совестью  и  подчиниться
   приказу? Нет! Ни за что!
   Виктор Гюго

   На дополнительных выборах в июне 1848 года одновременно с Виктором Гюго
депутатом Учредительного собрания  стал  принц  Луи-Наполеон  Бонапарт.  В
жилах этого сына Гортензии Богарнэ  и  (быть  может)  одного  голландского
адмирала не было ни одной капли крови Бонапарта, но у него было магическое
имя, и толпы на бульварах распевали: "По-ле-он! По-ле-он! У нас будет он!"
Эту странную кандидатуру на пост  президента  новой  республики  выставила
небольшая группа преданных ему людей. В Собрании над ним сперва  смеялись.
В тех редких случаях, когда он появлялся на трибуне,  его  заспанный  вид,
немецкий акцент, бессвязная  речь  расхолаживали  аудиторию.  "Кретин",  -
пискливым голосом отзывался о нем маленький Тьер.  Но  Тьер  полагал,  что
"кретина" легко будет повести за собой, и  из  ненависти  к  республиканцу
Кавеньяку  представители  правой  отдали  предпочтение  этому   фальшивому
Бонапарту с тупым взглядом.
   Госпожа  Гамлен,  альковная  бонапартистка,   восторгалась   им.   "Все
объединятся вокруг него", - говорила  она.  Заручившись  поддержкой  Леони
д'Онэ, она стремилась  вовлечь  в  свой  лагерь  Виктора  Гюго  и  убедила
Луи-Наполеона нанести поэту визит. Принц появился на улице Тур-д'Овернь  с
почтительной пронырливостью. "Я хотел бы объясниться с вами, - сказал  он.
- На меня клевещут. Разве я  произвожу  на  вас  впечатление  бестолкового
человека? Говорят,  что  я  хочу  пойти  по  стопам  Наполеона!  Есть  два
человека, которых при большом честолюбии можно взять себе  за  образец,  -
Наполеон и Вашингтон. Один гениален, другой добродетелен... Наполеон более
велик, но Вашингтон лучше его. Если нужно выбирать между преступным героем
и честным гражданином,  то  я  выбираю  честного  гражданина.  Таково  мое
честолюбие" [Виктор Гюго, "История одного преступления"].
   Гюго нашел, что принц - человек унылый и довольно безобразный,  да  еще
какой-то растерянный, вроде  лунатика,  но  что  он  деликатен,  серьезен,
хорошо воспитан и осторожен. Королева Гортензия  не  зря  советовала  сыну
никогда не раскрывать прежде времени своих замыслов.  Он  с  важным  видом
твердил: "Я свободолюбец и демократ", а  слова  эти  производили  на  Гюго
магическое  действие.  Поэт,  мысливший  понятиями  "белое"  и   "черное",
заблудился в сером тумане хитросплетений этого "мечтательного, но  алчного
авантюриста".  Ему  было  известно,  что  когда-то   принц   обвинялся   в
принадлежности к карбонариям, что  он  написал