Отыскав для него это надежное убежище, Жюльетта  приносила  ему
туда сытный ужин и все необходимые вещи.

   Виктор Гюго - Жюльетте Друэ, 31 декабря 1851 года:
   "Как ты была прекрасна, дорогая Жюльетта, в те жестокие и мрачные  дни!
Если я жаждал утешения... ты озаряла меня  любовью,  да  благословит  тебя
Бог! В опасные дни, когда давали мне приют добрые  люди,  после  тревожной
ночи, я слышал, как тихо щелкает ключ и ты  отпираешь  мою  дверь,  и  мне
казалось тогда, что уже опасности больше не существует,  что  мрак  исчез,
что свет проник в мою комнату. О, мы никогда не  забудем  это  страшное  и
вместе с тем чудесное время, когда ты находилась около  меня  в  перерывах
между сражениями. Всю жизнь мы будем вспоминать эту  маленькую  полутемную
комнату, старые ковры на стеках, два кресла, поставленных рядом,  ужин  на
уголке стола (ты приносила мне холодного цыпленка), беседы, такие  нежные,
твои ласки, твое волнение, твою преданность.  Ты  удивлялась  тогда  моему
безмятежному спокойствию. Знаешь ли, кто вселял  в  меня  это  безмятежное
спокойствие? Это ты..."

   Однако  надо  было  покинуть  страну.  Человек,   преданный   Жюльетте,
Жак-Фирмен Ланвен, отправился в  полицейскую  префектуру,  чтобы  получить
паспорт  для  поездки  в  Бельгию,  где  он  якобы  собирался  работать  в
типографии Лютеро. Именно с  этим  паспортом  Виктор  Гюго  в  четверг  11
декабря  уехал  из  Парижа  с  Северного  вокзала,  под  именем   "Ланвена
(Жака-Фирмена), наборщика книжной типографии,  проживающего  в  Париже  по
улице Женер, дом N_4, сорока восьми лет от роду. Рост - 170 см.  Волосы  -
седеющие. Брови - каштановые. Глаза - карие. Борода - седеющая. Подбородок
- круглый. Лицо - овальное". На пассажире был  черный  картуз  рабочего  и
широкий темно-синий плащ. Можно ли было узнать его? А что, если его  и  не
хотели узнать? Кто скажет? Несомненно лишь то, что  во  время  мятежа  его
намеревались арестовать.  Адель,  младшая  дочь  Гюго,  в  письме  к  отцу
сообщала об "ужасной ночи, когда пришли за  тобой".  Но  его  исчезновение
было менее опасным для режима, нежели его преследование.
   Госпожа Гюго лежала больная и не могла принять участие в борьбе. Вместе
со своей дочерью  она  каждую  минуту  ждала  прихода  полиции,  тщательно
оберегала все то, что было оставлено на ее  попечение,  и  не  переставала
сообщаться "со  своими  дорогими  узниками":  Шарлем,  Франсуа-Виктором  и
Огюстом Вакери. Трудно поверить, но в самый разгар борьбы Вакери  мог  еще
отправлять ей письма через рассыльного тюрьмы Консьержери:

   "Мы полны надежд и чувствуем себя хорошо.  Сообщите  о  себе.  Уже  два
часа, а мы еще не получали от вас никаких вестей.  Не  выходите  из  дому.
Переселитесь ко мне либо еще куда-нибудь. В  письмах  не  называйте  имени
вашего мужа. Если что-либо  о  нем  узнаете,  напишите  так:  "У  нас  все
благополучно". Мы ведь не знаем, кому попадают  в  руки  наши  письма.  Мы
читаем газеты, но, так как выходят лишь правительственные  газеты,  мы  не
знаем, чему верить. Сообщайте нам о себе почаще. Единственное,  о  чем  мы
тревожимся, - это ваше положение.  О  нас  не  беспокойтесь.  Ваш  на  всю
жизнь..."

   Четыре часа...
   "Перестрелка  приблизилась.  Дерутся  на  площади  вокруг  нас.   Народ
захватывает все большую территорию. Мы в безопасности за толстыми  стенами
тюрьмы. Надеюсь, что вам  тоже  не  угрожает  опасность.  К  нам  привезли
человек  пятьдесят  раненых  и  арестованных.  Они  размещены  в   большом
коридоре, который тянется от канцелярии до наших камер. Только не выходите
на улицу! Я больше всего  беспокоюсь  о  вашей  безопасности.  Попытайтесь
через рассыльного сообщить  нам  о  себе,  чтобы  мы  знали,  что  с  вами
происходит. Ваш О."

   Как видно, в тюрьме Консьержери режим был не очень строгий.
   Двенадцатого декабря Виктор Гюго прислал письмо своей  жене  и  сообщил
адрес:  Брюссель.  Господину  Ланвену.  До  востребования.   Письмо   было
адресовано: Париж, улица Тур-д'Овернь, дом N_37, госпоже Ривьер.  То  была
хитрость, шитая белыми нитками.

   Адель - Виктору Гюго, 13 декабря 1851 года:
   "Дорогой друг, мы поем  Осанну!  Радуюсь  письму,  которое  я  получила
благодаря Всевышнему!.. Никакого обыска у нас не было. Обыск был  лишь  на
улице Лаферьер, что привело в сильное волнение  нашу  бедную  старушку.  Я
буду в точности выполнять все твои указания, но ты не беспокойся:  пока  я
жива, все в твоем доме будет в полной сохранности..."

   "Бедная  старушка"  -  зашифрованное  имя  Леони  д'Онэ.  Итак,   Адель
заботилась о ней, но вместе с изгнанником в Брюсселе находилась  Жюльетта,
блестяще выдержавшая испытание огнем.

   Виктор Гюго - своей жене, 31 декабря 1851 года:
   "Истекший год завершился великими испытаниями для всех нас:  два  наших
сына в тюрьме, я в изгнании! Это жестоко, но хорошо. Заморозки  не  вредят
жатве. Что касается меня, то я благодарю Бога. Завтра Новый год,  меня  не
будет с вами, я не смогу обнять вас, мои дорогие, любимые мои. Но  я  буду
думать о вас. Всем сердцем я буду с вами... Я окружен теми же лицами,  что
и в Париже. Сегодня утром у меня собрались бывшие наши депутаты  и  бывшие
министры. Бедный мой дорогой друг, нежно целую тебя и моих дорогих  детей.
Шлю вам свою преданную любовь. На прилагаемом письме  напиши  на  конверте
адрес: "Бордо. До востребования. Госпоже д'Онэ" - и вели  опустить  его  в
почтовый ящик".

   Откровенное письмо, почти ликующее. "Ибо радость - плод могучего  древа
скорби". С первых же дней изгнания он был уверен  в  конечной  победе.  Во
Франции новый правитель казался в то время непобедимым, но поэт уже  тогда
возвещал, что его торжестве не будет долговечным:

   Все кончится. Как сон дурной пройдет...
   И с облегчением вздохнет народ
   И скажет: "Больше нет его!"




ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ИЗГНАННИКИ, МЫСЛИТЕЛИ, СОЧИНЕНИЯ


1. С ГРАН-ПЛЯС НА "МАРИН-ТЕРРАС"

   Старея, люди становятся более
   безумными и более мудрыми.
   Ларошфуко

   Человек очень  долго  растет,
   чтобы достигнуть юности.
   Пикассо

   "Нет ничего более шаткого, нежели успех".  Изгнание  потрясло  поэта  и
придало ему силы. Виктор Гюго - пэр Франции, в расшитом  золотом  мундире,
приближенный старого короля-скептика, жертва восторженных поклонниц,  чуть
было не увяз в трясине тщеславия. Когда умерла его дочь,  он  вырвался  из
болота.  Его  спасло  глубокое  и  чистое  чувство  скорби,  свободное  от
самовлюбленности. Революция 1848 года предоставила ему  возможность  стать
поэтом, вожаком масс. Опыт показал, что он не  годится  для  парламентской
деятельности, не может искусно маневрировать среди партий. "Для гигантов и
для гениев гордое одиночество представляется  необходимым"  [Виктор  Гюго,
"Вильям Шекспир"]. Изгнание обеспечило ему подобного рода одиночество. Для
того чтобы обрести душевный покой, ему необходимо было правдиво изобразить
то, что он пережил. Внезапно происшедшее событие  оказалось  благоприятным
для  этого.  Он  стал  Великим  Изгнанником,  мстителем,  мечтателем.   "В
переживаемое нами время... когда  столько  людей  возводят  наслаждение  в
моральный  принцип  и   поглощены   скоропреходящими   и   отвратительными
материальными благами, всякий удаляющийся  от  мира  заслуживает  в  наших
глазах уважения" [Виктор Гюго, "Отверженные"]. Наконец-то он  был  доволен
собою.

   Гюго - Огюсту Вакери, 19 декабря 1851 года:
   "Я только что сражался и в какой-то мере доказал, кем может быть  поэт.
Эти буржуа наконец узнают, что служители разума столь же доблестны,  сколь
трусливы служители брюха..."

   Для того чтобы роль была блистательно исполнена, изгнанник должен  жить
в горделивой бедности. Когда 12 декабря 1851 года "Фирмен Ланвен" вышел  в
Брюсселе из вагона, его встретила Лора Лютеро, подруга Жюльетты, и  повела
в дешевую гостиницу "Лембург",  впоследствии  носившую  название  "Зеленые
ворота"; она находилась в доме N_31 по улице Вьолетт.

   Виктор Гюго - Адель Гюго:
   "Я веду монашеский образ жизни. У меня в  номере  узенькая  койка.  Два
соломенных стула. Камина нет. Мои расходы в  общей  сумме  составляют  три
франка пять су в день...".

   Писать об этом ему доставляло удовольствие. Упоительное смирение. "Ныне
я занимаю самое скромное место, меня уже с него не  сбросят".  14  декабря
прибыла Жюльетта; Гюго поджидал ее под навесом в таможне, она привезла его
рукописи.
   Жюльетта  сознавала,  что  отныне   ее   окружает   ореол   героической
преданности и не было теперь рядом  враждебно  настроенной  супруги  Гюго;
кажется, наступил наконец день заслуженного и полного  искупления  грехов:
"Дело  в  том,  что  я  действительно  счастлива,   на   меня   ниспослано
благословение, я имею право жить под ярким солнцем любви и преданности..."
   Нет, она ошибалась; и  для  изгнанников  существовал  этикет.  Великому
Изгнаннику не полагалось жить с любовницей, и несчастная  Жюльетта  должна
была поселиться без него у своих друзей Лютеро. Она безропотно  переносила
жестокую обиду.

   "Ничем не жертвуй ради  меня,  если  это  вызывает  у  тебя  какое-либо
огорчение или угрызения совести. И жизнь моя, и смерть всецело принадлежат
тебе... Обещаю тебе, мой несказанно любимый, что ты больше не услышишь  от
меня горьких упреков".

   Она клялась, что их отношения будут  идти  в  рамках,  определенных  ее
возлюбленным, какими бы тесными они ни были.

   "Я хочу  быть  тебе  верным  другом,  нежным,  преданным,  смелым,  как
мужчина, по-матерински заботливым, бескорыстным, ничего не  требующим  как
ушедший из жизни человек".

   Самоотверженность супруги никогда не достигала таких высот.
   С первых же  дней  Жюльетта  принялась  "за  переписку".  Святой  гнев,
"неистовое желание засвидетельствовать" то, что произошло, поглощало мысли
Гюго и должно  было  излиться...  Он  решил  "заставить  трепетать  медную
струну", стать  олицетворением  возмущенной  совести  Франции,  "человеком
долга". Прежде всего нужно  было  написать  очерк  о  2-м  декабря  (позже
названный "История одного преступления"). Он начал  писать  эту  книгу  на
следующий день после приезда в Брюссель. Изгнанники потянулись в  Бельгию.
Каждый из них делился с ним своими воспоминаниями. В гостинице его соседом
оказался  депутат  Версиньи,  вместе  с  которым  он  начал  сопротивление
перевороту. 19 декабря в Брюссель приехала Адель, для того чтобы  получить
указания от мужа. Он поручил ей выслать ему из Парижа по подложным адресам
и  на  вымышленные  фамилии  брошюры  и  документы.  Александр  Дюма-отец,
бежавший от своих кредиторов в Брюссель, обязался  организовать  пересылку
писем. Своим детям и жене Гюго проповедовал бережливость. Он  считал  себя
разоренным. Ему нравилось говорить об этом. Премьер-министр Бельгии  Розье
преподнес ему в дар рубашки, он взял их. Несомненно, "господин  Бонапарт",
включивший его в официальный список изгнанных,  мог  бы  конфисковать  его
имущество - как движимое, так и недвижимое.  Но  этого  не  было  сделано.
Адель легко получила гонорар своего мужа через Общество литераторов и даже
его жалованье академика (тысяча франков в год).  Правительство  не  хотело
выставить себя на посмешище преследованием великого поэта.  Его  жена  без
особого труда перевела ему триста тысяч франков  ренты,  которую  он,  как
заботливый отец семейства и осторожный капиталист, тотчас же  превратил  в
акции Королевского банка Бельгии. В то время эта система  сбережений  была
новой, о ней сообщил Гюго бургомистр Брюсселя Шарль де Брукер,  навещавший
его почти каждый день; он-то и сказал доверительно  одному  своему  другу:
"Гюго не так беден, как хочет казаться... Он пустился в  плавание  не  без
запаса сухарей. Как мне известно, у него кое-что есть в кубышке".
   Однако своей жене Гюго писал: "Мы бедны, нужно  достойно  пройти  путь,
который, возможно, будет коротким, но может быть и долгим. Я  ношу  старые
ботинки и старый костюм, в этом нет ничего  особенного.  Ты  претерпеваешь
лишения, даже страдания, часто крайнюю нужду; это не так легко, потому что
ты женщина и мать,  но  ты  это  делаешь,  не  теряя  присутствия  духа  и
благородства..." Многие потешались над этой нуждой на  груде  золота,  над
тем, что ее обладатель  торгуется  с  сыновьями,  ассигнуя  им  деньги  на
карманные расходы (Франсуа-Виктор получал всего лишь двадцать пять франков
в месяц), над "жалкой койкой" владельца акций банка. Это  поведение  поэта
объясняли тремя причинами. Первая причина: Гюго тосковал о  прежней  своей
бедности;  ему,  знаменитому  писателю,  все  вспоминались  молодые  годы,
мансарда на улице Драгон, ему хотелось  восстановить  атмосферу  юности  и
лишить себя роскоши, к которой у него не было  любви  в  сердце.  В  конце
декабря он переехал из гостиницы в дом N_16  на  Гран-Пляс,  где  он  снял
комнату почти без мебели - там стояли диван, стол, зеркало, чугунная печка
и шесть стульев. Он платил за нее сто франков в месяц и питался лишь  один
раз в день; Жюльетта (бюджет которой составлял  сто  пятьдесят  франков  в
месяц) находила, что  он  исхудал,  и  заставляла  свою  служанку  Сюзанну
подавать ему каждое утро чашку шоколада... Вторая причина: он  хотел  жить
лишь на получаемые доходы, не прикасаясь к деньгам, лежащим в  банке,  для
того чтобы после своей смерти обеспечить жену и детей, так как им самим не
заработать  на  жизнь.  (Он  обещал  быть  щедрее,  когда  сможет  продать
рукописи.) Третья причина: для переговоров с  бельгийскими  и  английскими
издателями ему захотелось показать, что он в  них  не  нуждается,  что  он
способен жить на тысячу двести франков в год. Но все это свидетельствовало
о том, что у него было инстинктивное стремление к  бережливости,  к  тому,
чтобы в его бюджете доходы превышали  расходы  и  создавались  накопления,
гарантирующие обеспеченность; эти  черты,  несомненно,  были  у  Гюго,  их
нельзя отрицать, но нельзя и осуждать его за них.
   В Париже Адель вела себя как достойная супруга изгнанника.  Она  больше
гордилась политической деятельностью мужа, чем его  славой  поэта.  Верные
друзья навещали ее, сочувствовали и восторгались отвагой, проявленной Гюго
на улицах, когда он боролся против государственного переворота.

   Адель - Виктору Гюго:
   "Республиканцы  удивлены.  Они  говорили:  Гюго,  несомненно,   человек
прогресса, блестящий оратор, великий мыслитель, но можно ли  ожидать,  что
он станет человеком действия в решающую минуту?  Некоторые  сомневались  в
этих твоих качествах. Теперь, после серьезного  испытания,  они  восхищены
тобой и сожалеют, что у них  были  сомнения".  Так  же  как  и  Гюго,  она
находила утешение в том, что вела  себя  благородно:  "Жизнь  моя  жестоко
омрачилась, сердцу больно, что ты изгнан,  что  сыновья  мои  и  друзья  в
тюрьме, и все же я не падаю духом. То, что меня  печалит,  преходяще.  То,
что составляет мои истинное счастье, навсегда принадлежит мне".

   Оставаясь  в  Париже,  она  могла  быть  полезной  своему  господину  и
повелителю, сообщать ему о ходе событий и,  кстати,  приобрести  благодаря
этому некоторое превосходство над этим властным человеком.
   На самом деле она сообщала ему  сбивчивые,  путаные  сведения.  То  она
говорила, что режим очень недолговечен,  то,  наоборот,  что  Луи-Наполеон
готовится к вторжению в Бельгию  и  намерен  арестовать  изгнанников.  "Во
Франции никто не будет протестовать, никто не придет тебе на помощь".  Она
советовала  мужу  уехать  в  Лондон.   Такого   же   мнения   держался   и
Франсуа-Виктор Гюго, который писал из тюрьмы: "Уезжай в Англию,  там  тебя
прекрасно встретят... К тому же ты  знаком  с  Кобденом  и  с  английскими
делегатами Конгресса мира, -  они  могут  послужить  тебе  проводниками  в
общественных кругах, если понадобится". В изгнании  находились  в  Лондоне
Луи Блан и Пьер Леру, которые убеждали его основать вместе с ними  газету;
он  же  не  хотел  к  ним  присоединяться.  "Это  лишит  меня  возможности
действовать самостоятельно... Это может до некоторой степени изменить  мою
непосредственную  цель".  К  тому  же  он  не  знал  английского  языка  и
предпочитал поселиться на англо-нормандских островах, где по крайней  мере
говорили по-французски.
   Адель, естественно, была разгневана, узнав, что  Жюльетта  находится  в
Брюсселе. Но тут уж Гюго был непоколебим:

   "То, что Абель сказал  Мерису,  -  бессмыслица.  Особа,  о  которой  он
говорил, находится здесь, но ведь она спасла мне жизнь, и  позднее  вы  об
этом узнаете; если бы не она, то меня схватили бы и  расстреляли  в  самые
страшные дни. В течение двадцати лет она проявляла величайшую преданность,
этого никому не удастся опровергнуть. К тому  же  она  всегда  полна  была
самоотверженности и бескорыстия. Без нее, клянусь тебе, как перед Богом, я
бы погиб либо тотчас же был оправлен в ссылку..."

   Адель перестала укорять его, но не оставила в  покое  бедную  Жюльетту.
Зато она покровительствовала ласковой Леони д'Онэ.

   Виктор Гюго - Адель Гюго:
   "Безмерно благодарю тебя за все, что ты сделала.  Сделай  все,  что  ты
можешь, для госпожи О. Я перед ней в долги  и  очень  хочу  уплатить  этот
долг. Я растроган твоей добротой и подлинным благородством  того,  что  ты
говоришь по этому поводу..."

   Кстати сказать, Виктор Гюго и сам переписывался с бывшей госпожой Биар,
которая тоже требовала субсидий.

   Гюго - Леони д'Онэ:
   "Сейчас самые надежные мои получения - три векселя от издательства Ашет
обшей суммой на семь тысяч франков. Я перевожу их на вас. Учесть их  будет
очень легко. Что касается тысячи  франков,  которую  вы  желаете  получить
сверх того, вы ее получите непосредственно от меня. Не  будем  произносить
слово "в долг". Я вам их дам и благодарю вас за то, что  вы  их  возьмете.
Известите меня о получении денег..."

   Таким образом, проповеди о бережливости не  относились  к  блондинке  с
томными глазами, и она одна получила больше троих  его  детей.  Заботливый
отец семейства благоразумно помещал свои капиталы, но странно  распределял
свои доходы.
   Адель, ставшая доверенным лицом мужа, считала себя обязанной укрыть  от
нескромного любопытства посторонних "письма и  всякие  бумаги,  касающиеся
интимной жизни поэта". В ночном столике Гюго скопилось  столько  "интимных
писем,  что  ящик  закрывался  с  трудом".  Адель,  безразличная  к  столь
многочисленным доказательствам неверности мужа, сожалела лишь о  том,  что
ящик не был заперт на ключ. "Я должна тебя побранить, - писала она мужу. -
Слуги могли прочесть эти письма и даже украсть некоторые, если б захотели.
Надеюсь, что этого не случилось, так как ящик не очень на виду".
   Больше всего волнений ей доставляли дети.  Для  Деде  (младшей  Адели),
девушки на выданье (ей уже было двадцать два года), было ужасным внезапное
изгнание семейства Гюго из высшего света, который, как водится, примкнул к
победоносной власти и отверг еретиков. Она  замкнулась  в  мире  музыки  и
мечтаний.

   Виктор Гюго - жене:
   "Скажи моей маленькой Адели, что я не  желал  бы,  чтоб  она  худела  и
чахла. Пусть она успокоится. Будущее принадлежит добрым..."

   "Маленькая Адель" в то время вела дневник. Если бы отец захотел  с  ним
познакомиться, он прочел  бы  там:  "Сент-Бев  опять  стал  навещать  нас,
подолгу разговаривает. "Я презираю политику, - заявил он, - лучше сказать,
я в нее не верю". Он должен был прислать нам статью Сальванди о Джерси".
   Толстяк Шарль, освобожденный из тюрьмы в январе 1852 года, направился к
своему отцу в Брюссель. Они занимали две комнаты на Гран-Пляс в доме N_27;
из их окон открывался восхитительный вид, старинные  дома  с  островерхими
крышами, с позолоченными коньками, с резными фасадами ("Что ни фасад -  то
шедевр, строфа стихотворения и дата прошлого"), ратуша  -  "ослепительная,
поэтическая  фантазия,  возникшая  в  голове  архитектора".   Шарль   Гюго
унасле