о и другие женщины уступали в этом кабинете неотразимым чарам его
хозяина.

   Жюльетта - Виктору Гюго:
   "Вы красивы, слишком красивы, и я ревную вас, даже когда вы  находитесь
подле меня. О прочем судите сами... Мне хочется, чтобы я одна любила  вас,
- ведь я люблю вас так, что мое чувство может заставить вас забыть о любви
всех других женщин..."

   Без сомнения, причину целомудрия ее возлюбленного, на  которое  она  не
однажды сетовала, следовало искать в его  тайных  наслаждениях.  Несколько
раз она обличала его во лжи. Он говорил ей: "Мне надо  съездить  за  город
навестить семью", но потом она обнаруживала,  что  семья  Гюго  еще  и  не
выезжала на дачу. Кто же были виновницы таинственных отлучек?
   Сначала Жюльетта ревновала Гюго к мадемуазель Жорж и  Мари  Дорваль,  а
теперь страшилась соперничества своей  шляпницы  и  танцовщицы  из  Оперы,
мадемуазель Лизон. Искусительницы испытывали все  средства  обольщения  на
мужчине, который и не думал противиться соблазну. У потайной двери звонили
актрисы,  жаждущие  ролей,  юные  и  пылкие  кокетки   парижского   света,
начинающие писательницы. Гостьи и Гюго беседовали о поэзии, устроившись на
диване. "Если бы я была королевой, - говорила Жюльетта, - я  не  выпускала
бы вас иначе чем в железной маске, тайна которой была бы  известна  только
мне". Но цепи носила она сама, и  неверный  возлюбленный,  как  и  прежде,
запрещал ей отлучаться из дому без него. "Зачем держать меня в  заточении?
- сетовала Жюльетта. - Я люблю вас, и любовь моя  лучше  самых  крепких  и
надежных запоров..." Она не могла смириться с  подобной  тиранией:  "Скоро
минет четыре года с того дня, как ваша любовь лавиной обрушилась на  меня,
и с тех пор я не вправе ни двинуться, ни свободно вздохнуть. Моей  вере  в
вас грозит гибель под развалинами нашей связи..."
   Вероятно, она не вынесла бы такой жизни, если бы не их  путешествия,  -
каждое лето она получала желанную передышку. Семейство (то  есть  Адель  с
детьми) уезжало в Фурке или Булонь-сюр-Сен, жило там на лоне природы, и  в
течение полутора месяцев влюбленные, став на время супругами, отправлялись
в Фужер, родной город Жюльенны  Говэн,  либо  в  Бельгию,  пленявшую  Гюго
перезвоном колоколов, башнями и старинными домами.
   Он ежедневно отправлял письма Адели.

   17 августа 1837 года:
   "Дорогая, Брюссель меня просто ослепил... Городская ратуша  -  поистине
жемчужина зодчества и красотой своей может поспорить со шпилем  Шартрского
собора... Скажи Дидине и Деде. Шарло и  Тото,  чтоб  они  поцеловали  друг
друга от моего имени... В церкви я  думаю  о  тебе  и,  выходя  на  улицу,
чувствую, что еще сильнее люблю всех вас, если только это возможно..."

   19 августа 1837 года:
   "Малинский собор весь одет настоящими кружевами из камня..."

   Из Антверпена в Брюссель путешественники ехали по железной дороге:

   "Скорость невообразимая; цветы, растущие у  дороги,  уже  не  цветы,  а
красные - белые ленты; отдельных образов  нет,  все  сливается  в  полосы.
Спелые хлеба похожи на бесконечные волны желтых волос, а заросли люцерны -
на длинные зеленые пряди..."

   Страницы дорожного альбома покрываются прекрасными зарисовками углем  в
духе Рембрандта.
   С тех пор как оборвалась тонкая ниточка чувства,  связывавшая  Адель  с
Сент-Бевом, она не могла с прежним великодушием мириться с отлучками мужа:
"Ты не должен путешествовать без  меня  в  будущем  году.  Так  я  решила.
Полагаю, что имею на то право. Не подумай только, что  я  шучу.  Если  нам
окажется невозможным путешествовать вместе, я сниму  здесь  дом,  где  мне
будет приятнее проводить время в обществе отца  и  моей  сестры  Жюли,  на
которую я стану дурно влиять. Ты вполне можешь не ездить ежедневно в Париж
и обосноваться в деревне; ведь сообщение с городом теперь  очень  простое.
Сделай, как я говорю, и ты подаришь мне,  друг  мой,  целый  год  счастья,
стоит тебе захотеть. Нередко, когда ты говоришь мне, что это невозможно, я
притворяюсь, будто верю тебе, чтобы не лишать тебя душевного  спокойствия,
но слова твои не  убеждают  меня..."  Виктор  Гюго  дал  в  письме  весьма
туманный ответ, но, казалось, готов был уступить.

   Дьепп. 8 сентября 1837 года:
   "Путешествие - это скоро рассеивающийся дурман, счастье обретаешь  лишь
под семейным кровом..."

   Всякий легкомысленный, но не черствый человек нередко вынужден говорить
то, чего не думает, и раздавать обещания, которые не может выполнить.
   Другим источником утешения для Жюльетты была "Красная книга  годовщин",
которую она держала под подушкой и в которую ежегодно 17 февраля, 26 мая и
в дни прочих торжеств, записывались сочиненные по этому случаю стихи.  Она
восторженно благодарила Гюго: "Я думаю,  если  Господь  когда-либо  явится
мне, он предстанет в твоем облике, ибо ты моя вера, мой Бог и надежда моя.
Тебя одного Бог создал по образу своему и подобию. Следовательно, в нем  я
люблю тебя, а в тебе поклоняюсь ему..." Такое  обожествление  пробудило  в
Гюго дух Олимпио. Ей страстно хотелось совершить  с  ним  паломничество  в
Мете, где они были так счастливы. Он отправился туда в октябре  1837  года
без нее, чтобы остаться  там  наедине  с  воспоминаниями.  После  подобных
свиданий с прошлым из-под пера  Ламартина  и  Мюссе  вышли  шедевры.  Гюго
жаждал померяться с ними:

   Он жаждал вновь узреть: и пруд в заветном месте,
   Лачугу бедняков, что посещали вместе,
   И одряхлевший вяз,
   То дерево - оно в глуши лесной укрыто,
   Убежище любви, где души были слиты
   И губы много раз.
   Упорно он искал и дом уединенный,
   Ограду и густой, таинственный, зеленый,
   Знакомый сад за ней.
   Печален он бродил, а перед ним в смятенье
   Под каждым деревом, увы! вставали тени
   Давно минувших дней
   [Виктор Гюго, "Грусть Олимпио" ("Лучи и Тени")].

   Дни, проведенные в раздумье и в прогулках по тем местам, где он  познал
нежнейшую свою страсть,  завершились  созданием  поэмы  "Грусть  Олимпио".
Отчего же "грусть" после такого счастья? Оттого, что контраст между  вечно
прекрасной природой и быстротечными радостями  человека  болезненно  ранил
поэтов романтической школы:

   Как безвозвратно все уносится забвеньем,
   Природы ясный лик изменчив без конца,
   И как она легко своим прикосновеньем
   Рвет узы тайные, связавшие сердца!..

   Пройдут другие там, где мы бродили ране,
   Настал других черед, а нам не суждено.
   Наш вдохновенный сон, и мысли, и желанья
   Дано продолжить им, но кончить не дано...

   Ну что ж, забудьте нас, и дом, и сад, и поле, -
   Пусть зарастет травой покинутый порог,
   Журчите, родники, и, птицы, пойте вволю, -
   Вы можете забыть, но я забыть не мог!

   Вы образ прошлого, любви воспоминанья,
   Оазис для того, кто шел издалека.
   Здесь мы делили с ней и слезы и признанья,
   И здесь в моей руке была ее рука...

   Все страсти с возрастом уходят неизбежно,
   Иная с маскою, а та сжимая нож -
   Как пестрая толпа актеров безмятежно
   Уходит с песнями, их больше не вернешь
   [Виктор Гюго, "Грусть Олимпио" ("Лучи и Тени")].

   В этих строках поэт  бросает  вызов  времени.  Желая  сильнее  поразить
воображение читателей, Гюго воплотил свой замысел  в  самых  бесхитростных
картинах природы, в самых безыскусных воспоминаниях. "Озеро" -  прекрасное
стихотворение Ламартина, поэма Гюго имела не меньше  достоинств.  Жюльетта
переписывала ее и в простоте душевной называла ее "стихами, где  говорится
о наших прежних прогулках",  и,  впервые  за  долгое  время,  не  выразила
должного восхищения этим великолепным подарком, который Гюго ей преподнес.
Возможно, она не испытала особой радости, видя, что он  называет  минувшим
то, что в ее глазах было вечностью. Жюльетта только просила его  вернуться
с ней в милую ее сердцу долину, так как была уверена, что  ей  легче,  чем
ему, удастся отыскать те уголки, где они были счастливы.  О  женщины,  как
любит точность ваш практический ум! Вы им толкуете о вечности, а они вам -
о топографии.
   Как и Жюльетта, критики  не  признавали  тогда  совершенства  творения,
брошенного им к ее  ногам  с  царственной  щедростью.  В  своей  статье  о
"Внутренних голосах" Гюстав Планш утверждал, что  лирическая  поэзия  Гюго
является  скорее  игрою  слов  ради  слов,  чем  художественным  средством
выражения мысли, что автору,  хотя  он  "пользуется  цезурой  и  рифмой  с
мастерством искусного тактика", не  удается  показать  "живых  людей  рода
человеческого". Планш признавал, что в "Осенних  листьях"  поэт  на  время
отказался от виртуозности ради большей искренности в передаче чувств,  но,
как утверждал критик, Гюго затем вновь вернулся к праздному суесловию.
   "Олимпио" вызвал раздражение у Планша: "Нам очень жаль,  но  самое  имя
Олимпио - совершеннейшая нелепость". Нетрудно,  впрочем,  догадаться,  что
побудило господина Гюго придумать сию несуразность. Очевидно, в его мыслях
представление   о   собственной   особе   связано   с   образом    Юпитера
Олимпийского... Понимая, что заявить: "Я самый выдающийся человек века"  -
было бы дурным тоном, господин Гюго взгромождается на трон и нарекает себя
Олимпио..." И далее: "Господин Гюго утратил ясность ума, ибо  обнаружил  в
себе и жреца и алтарь; он  основал  новую  религию,  которую  я  предлагаю
назвать самообожествлением..." Короче говоря, критик ставил  Гюго  в  вину
то, что за пышностью образов  он  якобы  прячет  отсутствие  мысли  и,  по
непомерному тщеславию, замыкается в  гордом  одиночестве:  "Если  изучение
книг и людей не поможет ему согреть свою поэзию тем  человеческим  теплом,
которого  ей  недостает,  он  оставит  по  себе  только  славу   человека,
научившего  своих  современников  обращению  с  инструментом,  музыки  для
которого он не написал..." Поистине ненависть мешает видеть прекрасное.
   Пятого марта  1837  года  скончался  несчастный  Эжен  Гюго.  В  начале
душевной болезни разум его временами прояснялся. Фонтане случайно встретил
его при посещении приюта для умалишенных в Сен-Морисе.

   3 апреля 1832 года:
   "Еду в Шарантон... Двор отделения буйнопомешанных... Брат  Виктора.  Он
встает, вспоминает о поэзии, о премии, которой был удостоен в Тулузе..."

   Затем бедняга окончательно лишился рассудка и памяти.  Братья  навещали
его,  но  редко,  потому  что  до  Сен-Мориса  (Шарантон)  было  неблизко,
вырваться из Парижа было нелегко, а врачи не отличались словоохотливостью.
Виктора никогда не оставляло чувство вины перед братом, заживо погребенным
в каменном склепе. Чтобы умилостивить докучливую тень, он совершил  своего
рода жертвенное возлияние, сочинив стихотворение "Эжену, виконту Г...":

   Коль пожелал Господь обречь тебя страданью,
   Коль пожелал Господь божественную дланью
   Главу поэта сжать,
   И, обратив ее в святой сосуд экстаза.
   Влить пламень гения, и возложить на вазу
   Могильную печать...

   Он вспомнил их детские игры: "...Ты, верно, помнишь  нашу  юность.  Ты,
верно, помнишь сад зеленый фельянтинок". Они были счастливы вместе, вместе
открывали прекрасный мир, вместе делали первые шаги по цветущему лугу.  Но
безвозвратно ушли в прошлое чистые мечты отрочества - того,  кто  умер,  и
того, кто продолжает жить:

   Тебе отныне спать на том холме зеленом,
   Что высится один под зимним небосклоном
   И всем ветрам открыт,
   Тебе отныне спать в сырой холодной глине,
   А мне остаться здесь, средь городской пустыни,
   Моя судьба велит.

   А мне остаться здесь, дерзать, страдать, сражаться
   И шумной славою своею упиваться,
   Скрывая под полой,
   Как в Спарте некогда свирепого лисенка,
   Все муки зависти, и улыбаться тонко
   В когтях обиды злой
   [Виктор Гюго, "Эжену, виконту Г..." ("Внутренние голоса")].

   Не правда ли, сетуя на жизнь, мы как бы стараемся утешить души усопших?
"Не сожалей ни о чем. Ведь ты вкушаешь вечный покой", - говорит Живущий, и
это дает ему право на забвение. Абель Гюго прислал счета:

   Уплачено за экипаж и мелкие расходы на похоронах - 17 фр. 60 сант.
   Уплачено по счету за Эжена - 165 фр.
   Итого - 182 фр. 60 сант.

   Из коих половина на долю Виктора... 91 фр. 30 сант.
   Мрачная арифметика, но братья Гюго прошли строгую житейскую школу,  где
их учили считать сантимы. В соответствии с обычаями испанского  дворянства
после смерти Эжена, который был старше, Виктор становился  виконтом  Гюго.
То был первый шаг на  пути  к  званию  пэра.  Отныне  Адель  подписывалась
"виконтесса Гюго",  даже  если  письмо  предназначалось  близкой  подруге.
События  время  от  времени  вознаграждали  супругу  Виктора  Гюго  за  ее
снисходительность.



2. ЖЮЛЬЕТТА ПОД КУПОЛОМ АКАДЕМИИ

   Большинство   знаменитых   людей
   живут в состоянии проституирования.
   Сент-Бев. Записные книжки

   Слава - это род недуга,  которым
   заболеваешь  после  того,  как  она
   тебе приснится.
   Поль Валери

   В  1837   году   герцог   Орлеанский   женился   на   принцессе   Елене
Мекленбургской. У Виктора  Гюго  отношения  с  наследником  престола  были
лучше, чем с Луи-Филиппом. Помимо личных обид  (запрещение  пьесы  "Король
забавляется"), он упрекал правительство Июльской монархии в том,  что  оно
не  отвечает  своему  происхождению.  Будучи  порождением  революции,  оно
покровительствует реакции. Гюго все  больше  осознавал  долг  поэта  перед
униженными  и  оскорбленными.  Уже  в  1834  году  в  своем   "Ответе   на
обвинительный акт", явившемся  красноречивым  манифестом  в  защиту  языка
романтиков  [опубликован  был  лишь  позднее,   в   "Созерцаниях"   (1843)
(прим.авт.)], он объявил, что все слова свободны и  равны,  все  одинаково
важны, и разрушил "бастилию рифм". Однако "он понимал, что  гневная  рука,
освобождая слова, освобождает мысль".
   Противники  монархического  строя  -  республиканцы,   группировавшиеся
вокруг газеты "Насьональ", - надеялись привлечь к себе Виктора Гюго, но он
считал, что Франция еще не созрела для  Республики.  Его  соблазнял  некий
социальный бонапартизм. Но где взять Бонапарта? Герцог Рейхштадский  умер.
Режим Июльской монархии, казалось,  укреплялся.  Газета  Эмиля  Жирардена,
профессионального оппортуниста,  состоявшего  в  числе  приятелей  Виктора
Гюго, была сверхпреданной  правительству  и  пыталась  завербовать  такого
ценного новобранца, как Гюго. "Жирарден, - говорил Сент-Бев, -  старается,
по-видимому, поймать крупного кита и, думаю, поймает его". Вместо  короля,
которого Гюго считал  слишком  осторожным  и  к  нему  невнимательным,  он
сблизился с герцогом Орлеанским,  надеждой  всех  сторонников  либеральной
политики. Поэт обратился к нему  с  ходатайством  за  старика  профессора,
сделав это с  некоторым  кокетством  ("Примете  ли  вы,  ваше  высочество,
ходатайство  неизвестного  за   неизвестного?").   Просьба   тотчас   была
удовлетворена, затем Гюго написал благодарственное стихотворение,  которое
и привело к знакомству наследного принца с  поэтом.  Когда  Луи-Филипп  по
случаю  свадьбы  наследника  престола  дал  банкет  в  Зеркальной  галерее
Версальского  дворца,  Гюго  был  приглашен  на  него.  Сначала  он  хотел
отказаться. Присутствовать  на  банкете,  устроенном  для  полутора  тысяч
человек, казалось ему скудной и незаметной  честью.  Кроме  того,  король,
давно уже выказывавший холодность Александру  Дюма,  отказал  романисту  в
приглашении. Гюго заявил, что без Дюма  он  не  пойдет.  В  дело  вмешался
герцог Орлеанский, добился возвращения  милости  Дюма  и  настоял  на  его
приглашении.  Гюго  и  Дюма,  оба  в  мундирах  Национальной  гвардии  (за
неимением придворного костюма),  встретились  в  Версале  с  Бальзаком,  в
наряде маркиза.
   Виктор Гюго не пожалел, что явился на  банкет.  Его  посадили  за  стол
герцога Омальского. Король был с  ним  весьма  любезен.  Жена  наследника,
герцогиня Орлеанская, отличавшаяся образованностью и  благородством  души,
женщина с красивым открытым лицом, сказала  ему,  что  она  счастлива  его
видеть, что она часто говорила о нем с  Гете,  что  она  знает  его  стихи
наизусть и больше всего  ей  нравится  стихотворение,  которое  начинается
словами: "То было в бедной церкви с низким сводом..."  Эта  молодая  немка
говорила правду, она с шестнадцати лет увлекалась французской литературой.
"Ее мечтой был Париж, а любимым поэтом - Виктор  Гюго".  Она  еще  сказала
ему: "Я осматривала ваш Собор Парижской Богоматери".  Августейшие  хозяева
явно желали понравиться знаменитому гостю и преуспели в  этом.  Через  три
недели  после  свадьбы  наследника  поэту  дали  орден  офицера  Почетного
легиона. Дворцовые служители привезли на Королевскую площадь романтическую
картину "Инесса де Кастро" с надписью на дощечке: "От герцога и  герцогини
Орлеанских господину Виктору Гюго, 27 июня 1837  г.".  Он  стал  присяжным
поэтом будущей королевы французов; без него не обходился ни один  прием  в
павильоне Марсан, - не только официальные приемы, бывшие по вторникам,  но
также интимные, которые назывались "У камина". Посвященные спрашивали друг
друга: "Вы будете завтра "У камина". И всегда они  встречали  там  Виктора
Гюго, излагавшего герцогу, "который был  моложе  его  на  восемь  лет,  ту
мысль, что поэт - это толмач Господа Бога, приставленный к принцам".
   Не испытывал ли  он  нежных  чувств  к  будущей  государыне?  Сочетание
мужского  восхищения  и  рыцарской   преданности   молодой,   красивой   и
романтической женщине, которая станет  королевой,  не  чуждо  сюжету  "Рюи
Блаза", где "червь земной влюблен в звезду".  Но  эти  чувства  оставались
почтительными и тайными. Однако  сохранился  черновик  любопытного  письма
поэта к герцогине. В январе 1838 года виконт и виконтесса Гюго принимали у
себя, на Королевской площади,  августейшую  чету.  Под  управлением  Луизы
Бертен хор девочек спел отрывок  из  ее  оперы  "Эсмеральда".  Празднество
очень удалось и утвердило династические симпатии Гюго.
   Герцог Орлеанский удивился, что Виктор Гюго ничего не ставит на  сцене,
и драматург ответил, что у него нет театра: "Комеди-Франсез  предоставлена
мертвым, а Порт-Сен-Мартен отдан глупцам". Принц  заставил  министра  Гизо
предложить автору редкую  привилегию  иметь  свой  театр.  Им  стал  театр
Ренессанс, управление  которым  Дюма  и  Гюго  доверили  директору  газеты
Антенору Жоли. К открытию театра Гюго должен был написать драму в стихах.
   Где нашел он сюжет "Рюи Блаза"? Источников тут много: мелодрама  Латуша
("Королева Испании"), роман Леона де Вейи, где рассказывалось о  том,  как
художник Рейноль, отвергнутый Анжеликой Кофман, заставил ее выйти замуж за
лакея; обстановка была почерпнута из "Поездки к испанскому двору"  госпожи
д'Онуа. Но, в сущности, источники большого значения не имели; драма эта  -
сочетание поэзии, буффонады, фантазии и политики  -  была  характерна  для
Гюго. Мечтатель Рюи Блаз вознесен к власти силой своего дарования и  волей
государыни. Осуществление мечты. "В драме две  стороны:  это  и  волшебная
сказка, и манифест". Рюи Блаз - "это народ, у которого есть будущее и  нет
настоящего...  -  в  нищете  своей  влюбленный   в   единственный   образ,
исполненный для него божественного сияния", - в королеву.
   Пьеса,  написанная  за  один  месяц,  оказалась  лучшим   драматическим
произведением Гюго. Самый стих, героический по тону, звучанием не  уступал
стиху классиков "великой эпохи",  богатая  и  звучная  рифма  скандировала
ораторские тирады, из которых одна по  меньшей  мере  (монолог  в  третьем
акте) представляла собою шедевр поэзии и  исторической  правды.  Роль  Рюи
Блаза исполнял Фредерик Леметр. Гюго знал,  как  страдает  Жюльетта  из-за
того, что оборвалась ее театральная карьера, и понимал, что в этом виноват
он. Если бы любовь знаменитого поэта не бросала на нее слишком яркий свет,
она бы, как и многие, многие другие,  продолжала  играть  маленькие  роли.
Желая наконец вознаградить ее,  Гюго  предложил  ей