сной мечтой".
   Грозный Вейо перещеголял даже эти изощренные  похвалы:  "Никакой  ваты,
никаких длиннот. Это сама живая  и  упругая  плоть,  которая  резвится,  и
скачет, играя крепкими мышцами, и трепещет, согретая жаром горячей  крови.
Я бы осмелился сказать,  что  этот  сборник  -  самый  прекрасный  образец
чувственной поэзии во французском языке". Здесь противник был  справедлив.
Мы восхищаемся, как и он, изящной и мускулистой  силой  этих  бесчисленных
строф. Восьмисложный  стих  не  дает  возможности  злоупотреблять  лишними
словами; он требует воображения и, чтобы избежать однообразия, своего рода
сумасбродства, внезапно возникающей мысли и образа.

   Любовью ставятся ловушки
   Для уловления сердец.
   Приход - расход. У нас пастушки
   Стригут банкиров, не овец.

   Пора бы вам понять, мужчины, -
   Наш современный мир таков,
   Что обольстительные Фрины
   Расчетливей ростовщиков,

   Искусной тешится игрою
   Амур - холодный счетовод:
   Целует пылкий Дафнис Хлою,
   А Хлоя предъявляет счет
   [Виктор Гюго, "Senior est Junior" ("Песни улиц и лесов")].

   Каждая строфа превосходна;  каждая  танцовщица  по  воле  автора  легко
подпрыгивает и опускается. Сборник, безусловно,  не  отличается  изобилием
мыслей; восхваление лесов,  весны,  бедной  хижины,  поцелуев,  прелестных
девушек, розовых ножек; непрестанные уверения в том, что природа  человека
всюду одинакова: "Не все ль равно - хламида или платье? Марго и в  чепчике
- Гликерии подобна..." И разве нельзя на мгновение отвлечься  от  высоких,
глубоких проблем?

   Мой друг, ты сердишься, я знаю,
   Как быть? Все в зелени вокруг.
   Антракт недолгий объявляю, -
   Меня уже заждался луг.

   Итак, очаровательные  танцы,  гибко  ритмизованные,  с  участием  самых
прекрасных слов; балет в стиле Ватто  -  Шенье  -  Феокрита,  где  идиллии
отражаются в сверкающих зеркалах, за выходом прачки  следует  выход  нимф.
Удар цимбал - и гениальный хореограф стремится доказать читателю, что даже
при этом стремительном ритме можно без усилий перейти от идиллии к эпопее.
Благодаря этому возникают  очаровательные  вещи  -  "Время  сева.  Вечер",
"Шесть тысяч лет в войну", а также "Воспоминания о  войнах  прежних  лет".
Можно себе представить восхищение Теофиля Готье, Теодора де Банвиля, Доде,
которые пользовались в то время тем же инструментом,  не  достигая  такого
мастерства. Ремесленникам языка это виртуозное зрелище доставляло поистине
"божественное наслаждение", как об  этом  писал  Барбе.  Светская  публика
Второй империи содействовала коммерческому успеху книги. Изящно-фривольные
мотивы были вполне в  духе  того  времени.  Широкая  публика,  читавшая  и
одобрявшая  "Возмездие",  не  интересовалась  этой  слишком  уж   искусной
поэзией. Жорж Санд написала в "Авенир  насьональ"  превосходную  статью  о
"Песнях". В ответ, в знак благодарности, она  получила  довольно  странное
письмо.

   "Эта страница вознаграждает меня за  мою  книгу...  Существование  Бога
доказывается тем, что среди людей мы находим гения. Вы и есть  этот  самый
гений..."

   Новая форма доказательства бытия божия.



5. ТРУЖЕНИК МОРЯ

   О жизни Виктора Гюго между 1866 и 1869  годами  существуют  пространные
воспоминания, иронические и вместе с  тем  правдивые,  принадлежащие  перу
Поля Стапфера, молодого французского учителя, который приехал  преподавать
литературу в коллеже Гернси и был принят в доме поэта. Гюго жил тогда  под
опекой своей  свояченицы  Жюли  Шене,  обедать  к  ним  приходил  один  из
изгнанников,  горбун  Кеслер.  Гернсийцы   не   дарили   своим   вниманием
иностранного  писателя,  они  были  возмущены   его   республиканизмом   и
непочтительными высказываниями о королеве Виктории; лишь дочь судьи,  мисс
Кэри, восторгалась его стихами и считала его  великим  человеком.  Стапфер
был поражен благородной и легкой поступью старика Гюго. Сильный и  ловкий,
в мягкой шляпе с широкими полями, с накинутым на  плечо  плащом  во  время
непогоды, обычно державший руки в карманах, высокий и статный, он произвел
бы внушительное впечатление даже в жалком одеянии бродяги.
   Чопорный, с изящными  манерами  на  старинный  лад,  в  высшей  степени
учтивый, он говорил молодому Стапферу, что "считает за честь принимать его
у себя". В беседе с  глазу  на  глаз  его  речь,  пронизанная  французским
остроумием, была проста и естественна. Перед многочисленной аудиторией  он
становился весьма красноречивым. Личность превращалась в  персонаж.  Тогда
он метал громы и молнии против вульгарного  материализма.  С  негодованием
цитировал он изречение  Тэна  "Порок  и  добродетель  являются  такими  же
продуктами, как сахар и купорос..." Но ведь это отрицание  различий  между
добром и злом!.. Я хотел бы быть в Париже, да, да,  я  хотел  бы  пойти  в
Академию,  чтобы  вместе  с  архиепископом  Орлеанским  голосовать  против
избрания этого педанта!" Другим ненавистным  для  него  человеком  являлся
Расин.

   "Он владеет своим инструментом неуверенно, - говорил Гюго, -  и  иногда
пишет очень плохо:
   Щадите кровь свою, я умоляю вас.
   Чтоб вопли ваши мне не слышать сотни раз!"

   И со сладострастием литературного гурмана он восхвалял  "Налой"  Буало,
"Сумасброда"  Мольера,  трагедии  Корнеля.  После  обеда   он   становился
"возвышенным". Молодой Стапфер не без лукавства заметил, что именно  тогда
ставились и разрешались сложнейшие  проблемы:  бессмертие  души,  сущность
Бога,   необходимость   молитвы,   абсурдность   пантеизма,    абсурдность
позитивизма, две бесконечности. "О как ограничен атеизм!  Как  он  скуден!
Как он абсурден! Бог существует. Я больше уверен в его существовании,  чем
в своем собственном... Что касается меня, то я и четырех часов не  провожу
без молитвы... Если я ночью просыпаюсь, то сразу начинаю молиться. О чем я
прошу Бога? Чтоб он даровал мне свою силу. Я хорошо знаю, что хорошо,  что
плохо, но я не нахожу в себе силы делать то, что я  считаю  хорошим...  Мы
существуем в Боге. Он Творец всего. Но было бы ложным утверждать,  что  Он
сотворил мир, ибо Он творит его постоянно. Он - это  Я  бесконечности.  Он
является... Адель, ты спишь?"
   Госпожа Гюго прибыла в тот вечер на Гернси и прожила там очень недолго.
Теперь она была импозантной  дамой  шестидесяти  четырех  лет,  с  высокой
прической из крупных локонов, в нарядном платье, подчеркивавшем ее  пышные
формы. Она поражала молодого  Стапфера  тем,  что  с  торжественным  видом
изрекала очевидные вещи: "Вы из Парижа, сударь?..  Ах,  Париж!  Величайший
город мира!.." Время от времени она исправляла ошибки в речи своей сестры;
"Ах, Жюли, как ты можешь говорить: "Не хотите ли медока?"  Надо  говорить:
медокского вина".
   О  современных  писателях  Виктор  Гюго  отзывался  без  обиняков.  Его
удивляло, что критика  вознамерилась  раскрыть  "великое  значение  поэзии
Мюссе... Я нахожу очень  верным  и  прелестным  определение,  которое  ему
когда-то дали: мисс Байрон... Он  во  многом  уступает  Ламартину...  Есть
только один классик в нашем веке, единственный, вы  понимаете?  Это  я.  Я
знаю французский язык лучше всех. После меня идут Сент-Бев и Мериме...  Но
этот последний - писатель короткого дыхания. Сдержанный, как говорят.  Вот
уж действительно хорошая похвала писателю. Тьер  -  это  писатель-швейцар,
нашедший читателей-дворников... Курье - гнусный малый. У Шатобриана  много
превосходных сочинений, но это  был  человек  без  любви  к  человечеству,
отвратительная натура. Меня обвиняют в том, что я был горд; да, это верно,
моя гордость - это моя сила".
   В тот же самый 1867 год произошло событие, которое  в  глазах  Жюльетты
стало великим: визит госпожи Гюго в  "Отвиль-Феери",  то  есть  к  госпоже
Друэ.  После  двух  лет  отсутствия  добросердечная  Адель   Гюго   хотела
поблагодарить  ту,   которая   с   радостью   исполняла   обязанности   ее
заместительницы. Жюльетте было грустно, что "сняты с очага и опрокинуты ее
котлы", что больше она не нужна  "как  стряпуха",  но  она  была  польщена
вниманием, проявленным к ней Супругой, и тотчас явилась в "Отвиль-Хауз"  с
ответным визитом, как это принято между главами государств.

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго:
   "Я поспешила выполнить  долг  вежливости,  так  как  чувствую  глубокое
уважение к твоей очаровательной супруге".

   Отныне для нее стало  "милой  привычкой  вмешиваться  во  все  семейные
радости". Несколько позже  она  провела  подле  своего  возлюбленного  три
месяца в Брюсселе и была принята в доме на площади Баррикад. Она даже была
приглашена, вместе с Шарлем, его женой и сыном,  четырехмесячным  малюткой
Жоржем, пожить несколько недель на даче среди  лесов  Шофонтена.  Там  она
читала вслух госпоже Гюго, зрение которой очень ослабело.

   Жюльетта - Виктору Гюго, 12 сентября 1867 года:
   "Мое сердце не знает, к кому из  всей  вашей  семьи  прислушиваться.  Я
восхищена,  растрогана,  поражена,  счастлива,  как  только   может   быть
счастлива бедная старая женщина. Сколько счастья выпало  мне  на  долю  за
последние две недели:  солнце,  цветы,  милый  малютка,  семейный  круг  и
атмосфера любви! Я обнимаю тебя и благословляю всех вас".

   В шестьдесят один год, после жестокого и долгого покаяния, она  наконец
смогла "вкусить сладость деликатного и широко  не  оглашаемого  прощения".
Даже на самом  Гернси  рассеялись  предубеждения  против  незаконного,  но
освященного  временем  сожительства.  Жюльетте  было  разрешено  во  время
отсутствия госпожи  Гюго  прожить  месяц  в  "Отвиль-Хауз"!  Недолгое,  но
восхитительное счастье.

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго:
   "Я  пользуюсь  каждым  мгновением  и  всеми   случаями,   которые   мне
предоставили милосердный Бог и ты. Преисполненная обожания,  благодарю  за
это вас обоих".

   В это время труппа странствующих актеров сыграла на Гернси "Эрнани", и,
к  великому  удивлению   Жюльетты,   которая   побаивалась   предрассудков
"шестидесяти" (шестидесяти  именитых  семейств  острова),  спектакль  имел
успех. На Гернси теперь продавалась фотография Виктора Гюго  среди  детей,
снятая на рождественской елке, и даже сам булочник пожелал купить  портрет
"отца семейства из "Отвиля". Так пришла местная слава, возникающая  всегда
с большим опозданием. Отныне установился новый уклад жизни.  Госпожа  Гюго
большую часть года жила в Париже, где семья Шарля время от времени просила
ее о гостеприимстве. Франсуа-Виктор, Шарль и Алиса сохраняли за собой  дом
на площади Баррикад в Брюсселе; Жюли  Шене  и  Жюльетта  присматривали  за
Великим Изгнанником на Гернси. Летом семья Гюго собиралась в  Брюсселе.  В
1865 году  Бодлер  сообщил  Анселю,  что  поэт  окончательно  поселился  в
Бельгии:

   "Кажется, он рассорился с океаном! Либо у него не  хватает  больше  сил
терпеть океан, либо он сам наскучил океану. А ведь  сколько  труда  стоило
Гюго воздвигнуть себе дворец на скале!.."

   Однако Бодлер ошибался. Гюго по-прежнему верил, что Гернси  дарует  ему
могучие творческие силы, и очень любил свой "дворец".
   Но все-таки он находил, что нелегкое бремя жить на четыре дома:  Париж,
Брюссель, Гернси и далекий дом его дочери Адели, живущий за океаном. Адели
он посылал ежемесячно на содержание сто пятьдесят франков и сверх того, по
настоянию матери, два раза в год по триста франков  на  одежду.  В  общем,
содержание семьи стоило ему, включая квартиры и  питание,  около  тридцати
тысяч франков. Его ежегодные доходы (Бельгийский банк  английские  вклады)
составляли сорок восемь тысяч пятьсот франков, сверх того  тысяча  франков
жалованья  как  члену  Академии.  Если  учесть,  что   он   продал   роман
"Отверженные" более чем за триста тысяч франков, что  по-прежнему  получал
за свои новые книги по сорок тысяч франков за том (а роман обычно  состоял
из четырех томов), что он к тому же печатал  статьи  и  имел  бесчисленное
множество переизданий, то можно утверждать, что он  был  довольно  богатым
человеком, и его постоянная привычка торговаться со своей семьей несколько
удивляет.
   Гюго считали скупым, говорили, что на старости  лет  у  него  развилось
пристрастие помещать каждый год часть своих доходов в банк. Для того чтобы
судить об  этом  справедливо,  необходимо  учитывать  два  обстоятельства.
Во-первых, кроме содержания своей семьи и Жюльетты Друэ,  он  много  денег
раздавал, чего вовсе не обязан был делать. Так,  например,  он  в  течение
многих лет оказывал помощь изгнаннику Энне де Кеслеру, который  все  время
жил не по средствам, и дело  кончилось  тем,  что  Гюго  навсегда  приютил
Кеслера  в  своем  "Отвиль-Хауз".  Еженедельно  он  устраивал  на   Гернси
превосходный обед для сорока детей. В его записных книжках мы найдем массу
упоминаний о помощи нуждающимся.

   "9 марта 1865 года. - Бульон,  мясо,  хлеб  посланы  Марии  Грин  и  ее
больному ребенку... 15 марта. - Посланы пеленки госпоже  Освальд,  которая
только что родила... 28 марта. - Уголь для семьи О'Кьена...  8  апреля.  -
Посланы  простыни  для  Виктории  Этас,  родившей  ребенка  и  не  имеющей
белья..."

   Почти   треть   суммы,   расходуемой   на   хозяйство,   как   правило,
предназначалась для помощи бедным. Благодетельная скупость.
   Следует иметь в виду и другое обстоятельство: он  считал  своим  долгом
накопить средства, чтобы обеспечить семью после своей смерти. Сыновья  его
мало зарабатывали, Адель ничего не имела.  У  Шарля  31  марта  1867  года
родился сын Жорж. Ребенок умер 14 апреля 1868 года,  но  16  августа  1868
года появился второй  Жорж.  Он  выжил,  за  ним  появилась  сестра  Жанна
[Жорж-Шарль-Виктор-Леопольд Гюго родился в Брюсселе 16  августа  1868  г.,
умер в Париже 5 февраля 1925 г.; Леопольдина-Адель-Жанна Гюго  родилась  в
Брюсселе  29  сентября  1869  г.,  умерла  в  Париже  30  ноября  1941  г.
(прим.авт.)]

   Виктор Гюго - сыну Шарлю:
   "Я ломаю себе голову, как обеспечить будущее Жоржа и Жанны,  поэтому  я
решительно не хочу тратить сверх того, что получаю. Как видишь,  в  голове
стариков еще могут мелькать проблески разума".

   Ему приходилось призывать своих близких к  бережливости,  так  как  они
были склонны к расточительству.

   Гюго - Шарлю и Франсуа-Виктору:
   "Теперь поговорим  о  хозяйстве.  Покупка  вин  обходится  вам  слишком
дорого. В конце марта я уплатил за вино, посланное в Брюссель, 334 франка,
а всего с октября - 978 франков, словом, на одно только вино уходит за год
более 2000 франков. Сделайте отсюда вывод..."

   Сверх того, что он давал своей жене и сыновьям, они брали еще у него  в
долг, и он иногда объявлял им финансовую амнистию.
   Это не мешало госпоже Гюго прибегать к  займам,  чтобы  помогать  своим
родственникам. Она была крайне снисходительна к  своему  зятю  Полю  Шене,
бездарному художнику с подлой душонкой; ей  хотелось  порадовать  бедняжку
Деде, покинувшую родной дом. Сама она была серьезно больна. Уже на  Джерси
она вызывала беспокойство у своих близких, так  как  временами  слепла  на
один глаз из-за воспаления сетчатой оболочки глаза. У нее бывали сердечные
приступы, головокружения, и она чувствовала, что ей угрожает апоплексия.

   Адиль Гюго - сестре Жюли:
   "Ты еще не знаешь, что я написала завещание. Надо жить, постоянно помня
о смерти, быть с нею на дружеской ноге. Моей  дорогой  тетушке  Асселин  я
завещаю свадебный молитвенник Дидины". Виктор Гюго верил в то, что болезнь
его жены не опасна. "Помните одно: маме больше  всего  необходим  кровавый
бифштекс и прекрасное вино", - писал он сыновьям.

   Поистине радикальное средство при повышенном давлении.
   Он сам хотел лечить ее на Гернси. Огюсту Вакери, который  нежно  о  ней
заботился,  он  писал:  "Дорогой  Огюст,  передайте  моей  горячо  любимой
страдалице, что, если она не побоится совершить поездку  по  морю,  Гернси
примет ее с распростертыми объятиями.  Ее  чтица  из  Шофонтена  [Жюльетта
Друэ] будет читать ей, сколько она пожелает; Жюли  сможет  писать  под  ее
диктовку, а я сделаю все возможное, чтоб развлечь  и  рассеять  ее.  Весна
поможет ей, и здоровье восстановится..." Он был полон добрых намерений:

   "Мои дорогие, любите меня все, так как я живу для вас и вами. Вы -  моя
жизнь, я и вдали от вас всегда с вами душой. Дорогая,  любимая  моя  жена,
как ласковы твои письма. Они, право, благоухают нежностью. Для  меня  твое
письмо  как  цветок  нашей  лучезарной  весны.  О  да,  нам   всем   нужно
соединиться. Крепко обнимаю вас..."

   Тем временем сам Гюго трудился и творил. В  1866  году  он  опубликовал
обширный роман  "Труженики  моря".  Он  любил  гигантские  здания,  и  ему
хотелось рассматривать эту книгу  как  одну  из  глыб  гигантского  здания
Ananke (судьбы, рока...). "Собор Парижской Богоматери" - ananke  догматов;
"Отверженные" - ananke законов; "Труженики моря" - ananke вещей,  материи.
Произведения отличались большими достоинствами. Виктор  Гюго  вложил  сюда
все знания, накопившиеся во время его жизни на архипелаге,  об  океане,  о
кораблях, о моряках, о туманах, о морских чудовищах,  о  скалах  и  бурях.
Гернсийские нравы,  местный  фольклор,  дома,  посещаемые  "привидениями",
своеобразный французский язык англо-нормандцев - все  это  придало  роману
остроту и новизну.
   Лето 1859 года он провел на острове Серк, где  в  обществе  Жюльетты  и
Шарля наблюдал, как моряки взбирались на вершину отвесного утеса, видел  в
скалах  пещеры  контрабандистов,   присматривался   к   спруту,   которому
предстояло сыграть столь драматическую роль в его романе. Описания штормов
и бурь в его записной книжке должны были послужить материалом  для  книги,
которая сначала называлась "Моряк Жильят". Самоубийство Жильята  в  финале
романа предвосхищалось в следующей записи:

   "Порт де Серк, 10 июня, одиннадцать часов утра.
   Человек  проскользнул  между  скалами.  Зажатый  в  самой  узкой  части
расщелины, он не смог  выбраться  и  был  вынужден  оставаться  в  ней  до
прилива, который всегда затоплял расщелину. Ужасная смерть".

   В течение всего своего пребывания на острове Гюго записывал сведения  о
катастрофах, в которых был повинен океан.
   Если волны, скалы и морские чудовища были списаны  в  романе  с  натуры
кистью великого художника, то действующие лица получились менее  удачными.
Некоторые из них словно сошли со страниц романов Дюма-отца или  Эжена  Сю,
были среди них и опереточные контрабандисты  и  мелодраматические  злодеи;
что касается главных героев  -  Жильята  и  Дерюшетты,  то  они  порождены
своеобразной фантазией самого автора. Дерюшетта, юная невеста, идеальная и
бессознательно жестокая девушка, Адель до измены, Адель,  еще  не  ставшая
Аделью, наивная мечта, не перестававшая занимать его воображение. Жильят -
благородная  натура,  подвергшаяся  ударам   рока,   еще   один   призрак,
тревоживший воображение Гюго. Со времени мансарды на улице  Драгон  он  не
переставал порождать своих униженных  или  протестующих  героев.  В  итоге
благодаря  сочетанию  гениальности  и  наивности  книга  оказалась  новой,
захватывающей и должна была иметь успех.
   Гюго не спешил издавать ее, он хотел  тотчас  же  приняться  за  другой
роман:

   "Мне осталось  прожить  немного  лет,  а  я  должен  еще  написать  или
закончить несколько больших книг..."

   Но Лакруа, наживший состояние  на  "Отверженных",  был  настороже.  Его
настойчивость   восторжествовала.   Бывает   такой   поток    неудержимого
красноречия, хвалебного и  молящего,  перед  которым  не  устоит  ни  один
писатель. Гюго уступил и продал Лакруа две готовые книги:  "Песни  улиц  и
лесов" и "Труженики моря" за сто двадцать тысяч  франков.  Тотчас  же  два
издателя газет -  Мило  ("Ле  Пти  Журналь"  и  "Ле  Солей")  и  Вильмесан
("Эвенман") - попросили  разрешения  напечатать  роман  фельетонами.  Мило
предложил  пятьсот  тысяч  франков,  прибегнув  притом  к  воздействию  на
чувства:

   "Предоставив человеку, купив