о и
сил  не  хватило  бы  пройти  через  всяческие  испытания;  он  размяк  от
собственных своих слез..." Короче говоря, читателю сообщалось, что Делорм,
так же как Чаттертон, покончил с собой. Это самоубийство,  по  уполномочию
автора, потрясло Виктора Гюго, и, оторвавшись  на  один  день  от  "Собора
Парижской Богоматери", он написал своему другу хорошее, ласковое письмо.

   Виктор Гюго - Сент-Беву, 4 ноября 1830 года:
   "Только что прочел вашу статью о вас самом и  заплакал  над  ней.  Ради
Бога, друг мой, заклинаю вас, не поддавайтесь отчаянию. Вспомните о  своих
друзьях, особенно о том, чье письмо вы сейчас читаете. Вы же  знаете,  кем
вы стали для него, как он доверял  вам  в  прошлом  и  станет  доверять  в
будущем. Помните, что, если жизнь ваша отравлена, будет навсегда отравлена
и его жизнь, ему необходимо знать, что вы счастливы. Не падайте же  духом.
Не презирайте то, что делает вас великим, - ваше  дарование,  вашу  жизнь,
вашу добродетель. Не забывайте, что вы  принадлежите  нам,  что  есть  два
сердца, для которых вы всегда самый дорогой  предмет  заботы...  Приходите
навестить нас..."

   Сент-Бев пришел поблагодарить Гюго, и тот  говорил  с  ним,  как  брат,
умолял его отказаться от любви, губительной для их  дружбы.  Виктор  Гюго,
так же как Жорж Санд, как все романтики, уважал "право  на  страсть".  Но,
вероятно, он думал о Сент-Беве, как дон Руи Гомес об Эрнани: "Так вот  мне
плата за гостеприимство!" Однако для него было бы ужасным  отдать  другому
роль великодушного героя и согласиться сыграть  роль  ревнивого  мужа.  Он
предложил Сент-Беву предоставить Адели  самой  сделать  выбор  между  ними
двумя  и  при  этом  искренне  верил,  что  поступает  в  высшей   степени
благородно. Из этого вышла бы прекрасная сцена для одной из его драм,  но,
несмотря на подлинное свое благородство, Гюго в  данном  случае  вел  себя
весьма неловко. Разве мог Сент-Бев, как бы он ни был влюблен,  согласиться
на его предложение? У Адели было четверо детей, Сент-Бев едва  зарабатывал
себе на жизнь. Ему казалось, что предложение Гюго было более жестоким, чем
великодушным. Благородная поза противника заставляет соперника притихнуть,
хотя и  не  изменяет  его  чувств.  Описывая  эту  сцену  в  своем  романе
"Сладострастие", Сент-Бев вкладывает в уста Амори следующие  слова:  "Меня
так ошеломила эта сцена, так взволновала мягкость этого сильного человека,
что я не мог ответить ничего вразумительного. Я даже не смел поднять глаз,
боясь, что увижу, как краска смущения заливает это суровое и чистое  лицо.
Я торопливо пожал ему руку, пробормотав, что я всецело полагаюсь на  него,
и мы заговорили о другом..."
   Сент-Бев пообещал, что он сделает над собой усилие  и  постарается  все
забыть, чтобы прийти, как прежде, по-дружески, но ушел он,  чувствуя  себя
униженным, и 7 декабря написал душераздирающее письмо.

   Сент-Бев - Виктору Гюго:
   "Друг мой, я не могу этого вынести. Если б вы знали, как  проходят  для
меня дни и ночи, какие противоречивые страсти владеют мною, вы бы пожалели
меня, оскорбившего вас, и пожелали бы мне смерти, но никогда  не  осуждали
бы меня и память обо мне предали бы вечному забвению... Во мне, знаете ли,
кипит бешенство, я полон отчаяния; минутами мне  хочется  уничтожить  вас,
право, "хочется убить вас. Простите мне  эти  ужасные  порывы.  Подумайте,
однако, что у вас-то такая полнота жизни, столько у вас замыслов, а в моей
душе пока пустота, после нашей погибшей дружбы! Как! Неужели она  навсегда
утрачена? Больше я уже не могу приходить к вам; ноги моей больше у вас  не
будет, - это невозможно. Но это отнюдь не равнодушие... Если я  впредь  не
буду видеться с вами, то лишь потому, что такая дружба, как та, что была у
нас с вами, не может чуть теплиться. Она живет, или ее убивают. Ну  что  я
делал бы теперь у вашего семейного очага, когда я заслужил ваше недоверие,
когда меж нами закралось подозрение, когда вы тревожно наблюдаете за мной,
а госпожа Гюго не смеет посмотреть на меня, не  попросив  у  вас  взглядом
разрешения? Нет, мне непременно нужно удалиться и свято блюсти заповедь  -
воздержись..."

   На следующий день Гюго ответил очень мягко:

   "Будем снисходительны друг к другу, дорогой мой. У меня  своя  рана,  у
вас -  своя;  горестное  потрясение  пройдет.  Время  все  излечит.  Будем
надеяться, что когда-нибудь мы увидим в том, что  пережили,  лишь  причину
еще больше полюбить друг друга. Жена прочла ваше письмо. Приходите ко мне,
приходите почаще. Всегда пишите мне..."

   Но ведь он нарочно сказал - ко мне, он не сказал - к нам. И Сент-Бев не
пришел. А Гюго передал жене свое трагическое объяснение с ним, сказал, что
он предложил Сент-Беву,  показал  письма  Сент-Бева.  Странная  ошибка  со
стороны знатока человеческих душ. Разве могли оставить  Адель  равнодушной
болезненные ноты скорби, звучавшие в этих письмах? Как ей было не пожалеть
своего друга, своего наперсника, которого она к тому же обратила,  как  ей
казалось, на путь благочестия? Как Гюго не догадался, что  она  скорее  уж
извинит Сент-Бева за то, что он отверг нелепое  предложение,  чем  простит
мужу готовность лишиться ее? Все это еще оставалось скрытым в ее гордой  и
затуманившейся головке.
   Первого января  1831  года  Сент-Бев  прислал  игрушки  детям,  и  Гюго
отправил ему записку.

   "Как вы добры к моим детишкам, дорогой друг. Нам с женой  очень,  очень
хочется  лично  поблагодарить  вас.  Приходите  послезавтра,  во  вторник,
пообедать с нами. 1830-й год прошел! Ваш друг, Виктор".

   Ответа не было.
   Пытаясь забыться, Сент-Бев погрузился в  изучение  политико-религиозной
доктрины - сен-симонизма. "У меня  в  ту  пору  сердце  болело,  страдания
терзали сердце, охваченное страстью. И чтобы отвлечься, я играл по  всякие
умственные игры..." Гюго вновь принялся за "Собор  Парижской  Богоматери".
Адель, покинутая, мечтала.



5. ANANKE - РОК

   Собор Богоматери очень  стар,
   но, пожалуй, он переживет Париж,
   видевший, как он родился...
   Жерар де Нерваль

   В начале января 1831 года Гюго завершил работу над  "Собором  Парижской
Богоматери". Этот длинный роман он написал за  шесть  месяцев,  представив
рукопись в крайний срок, назначенный издателем Госленом. В  сущности,  ему
нужно было только все записать и скомпоновать, а  материал  он  собирал  и
обдумывал три года; он прочел много исторических трудов,  хроник,  хартий,
описей, грамот, изучал  Париж  времен  Людовика  XI,  осматривал  то,  что
сохранилось от старых домов той эпохи.  И  главное,  он  досконально  знал
Собор, его винтовые лестницы, его таинственные каменные каморки, старинные
и современные документы. В этом романе, надеялся он, все будет исторически
точным: обстановка, люди, язык. "Впрочем, не это важно в книге. Если  есть
в ней достоинства, то благодаря тому, что она плод воображения, причуды  и
фантазии..." В самом деле,  если  эрудиция  автора  была  вполне  реальна,
персонажи романа кажутся нереальными. Архидиакон Клод Фролло  -  чудовище;
Квазимодо, уродливый большеголовый карлик, - один из  гротескных  образов,
теснившихся в воображении Гюго; Эсмеральда -  скорее  прелестное  видение,
чем женщина.
   Однако этим персонажам предстояло жить в умах людей всех стран  и  всех
наций. Ведь  они  обладали  бесспорным  величием  эпических  мифов  и  той
глубокой правдивостью, которую им сообщила  их  тайная  связь  с  душевным
миром автора. Нечто  от  самого  Гюго  закралось  в  образ  Клода  Фролло,
раздираемого борьбой между плотским вожделением и обетом целомудрия;  было
нечто  от  Пепиты  (и  от  Адели  в  ее  юности)  в   образе   Эсмеральды,
золотисто-смуглой, как девушки Андалусии, тоненькой цыганочки с  огромными
черными  глазами;  была  тут  такая  важная   для   Гюго   тема   тройного
соперничества вокруг Эсмеральды - архидиакона, хромого звонаря и  капитана
Феба де Шатопера. Tres para una.  Было,  наконец,  и  нечто  от  смятения,
пережитого Гюго в 1830 году,  в  угрюмом  приятии  Клодом  Фролло  роковой
неизбежности. Нигде нет прямой исповеди. Пуповина была перерезана. Но пока
произведение росло, оно все время питалось жизнью творца. Читатель  смутно
чувствовал это тайное  соответствие;  невидимое  и  мощное,  оно  оживляло
роман.
   Но главное, роман жил жизнью вещей. Подлинный его герой - это "огромный
Собор Богоматери, вырисовывающийся на звездном небе черным  силуэтом  двух
своих башен, каменными боками и чудовищным  крупом,  подобно  двухголовому
сфинксу,  дремлющему  среди  города..."  [Виктор  Гюго,  "Собор  Парижской
Богоматери"]. Как  и  в  своих  рисунках,  Гюго  умел  в  своих  описаниях
показывать натуру в ярком освещении и  бросать  на  светлый  фон  странные
черные  силуэты.  "Эпоха  представлялась  ему  игрой  света  на   кровлях,
укреплениях, скалах, равнинах, водах, на  площадях,  кишащих  толпами,  на
сомкнутых рядах солдат, - ослепительный луч выхватывал здесь белый  парус,
тут  одежду,  там  витраж".  Гюго  был  способен  любить  или   ненавидеть
неодушевленные предметы и наделять удивительной жизнью какой-нибудь собор,
какой-нибудь город и даже виселицу. Его книга оказала глубокое влияние  на
французскую  архитектуру.  До  него   строения,   возведенные   до   эпохи
Возрождения, считали варварскими, а после появления его  романа  их  стали
почитать, как каменные библии. Создан был Комитет по изучению исторических
памятников; Гюго (формировавшийся  в  школе  Нодье)  вызвал  в  1831  году
революцию в художественных вкусах Франции.
   "Собор Парижской Богоматери" не был ни апологией католицизма, ни вообще
христианства.  Многих  возмущала  эта  история  о  священнике,  пожираемом
страстью, пылающем чувственной любовью к  цыганке.  Гюго  уже  отходил  от
своей  еще  недавней  и  непрочной  веры.  Во  главе  романа  он  написал:
"Ananke"... Рок, а не Провидение... "Хищным ястребом рок парит  над  родом
человеческим,  не  так  ли?"  Преследуемый  ненавистниками,  познав   боль
разочарования в друзьях, автор готов был  ответить:  "Да".  Жестокая  сила
царит над миром. Рок - это трагедия мухи, схваченной  пауком,  рок  -  это
трагедия Эсмеральды, ни в чем не повинной и  чистой  девушки,  попавшей  в
паутину церковных судов.  А  высшая  степень  Ananke  -  рок,  управляющий
внутренней  жизнью  человека,  гибельный  для  его  сердца.  Адель  и  сам
Сент-Бев, жалкие мухи, тщетно  бившиеся  в  тенетах,  наброшенных  на  них
судьбой, тоже подпадали под эту философию. Быть может, Гюго,  звучное  эхо
своего времени, воспринял антиклерикализм  своей  среды.  "Это  убьет  то.
Печать  убьет  церковь...  Каждая  цивилизация  начинает  с  теократии,  а
кончается демократией..."  [Виктор  Гюго,  "Собор  Парижской  Богоматери"]
Изречения, характерные для того времени.
   Ламенне, прочитав роман, упрекал его за  то,  что  в  нем  недостаточно
католицизма, но хвалил его живописность и  богатство  воображения  автора;
Готье восхвалял стиль, "гранитный стиль", неразрушимый, как  средневековые
соборы. Ламартин писал: "Это колоссальное произведение, допотопная  глыба!
Это  Шекспир  в   романе,   это   эпопея   средневековья...   Однако   это
безнравственно,  потому   что   довольно   ясно   чувствуется   отсутствие
Провидения; в вашем храме есть все что угодно, только в нем нет ни чуточки
религии..." От Сент-Бева Гюго ждал, "несмотря ни на что", большой статьи о
романе и полагал, что своим поведением в декабре 1830  года  он  заслужил,
чтобы дружба литературная и даже просто  дружба  устояла  перед  домашними
передрягами. Он  попытался  считать  чувство  Сент-Бева  к  Адели  любовью
преступной, но чистой и безнадежной,  в  духе  "Вертера".  А  ведь  Вертер
уважал честь Альбера, мужа  Шарлотты.  Словом,  невзирая  на  трехмесячное
молчание Сент-Бева, Гюго твердо надеялся, что без  труда  приведет  его  к
сознанию долга и к прежнему восхищению другом.
   Он ошибся. За  время  своего  молчания  Сент-Бев  очень  изменился.  От
небесного тона "Утешений" он вновь обратился к  горькому  и  скептическому
тону  "Жозефа  Делорма".  Он  бесцеремонно  говорил  об  Адели  со   всеми
приятелями, даже со священниками, например с  аббатом  Барбом  и  Ламенне.
Гуттенгер писал ему: "Я слышал много разговоров о ваших  любовных  делах".
Действительно, они стали одной из злободневных сплетен в Париже.  В  марте
Гюго написал ему письмо, в котором сообщил, что рекомендовал  его  Франсуа
Бюло,  занявшемуся  тогда  возрождением  журнала  "Ревю  де  До  Монд",  и
упомянул, что послал Сент-Беву экземпляр  "Собора  Парижской  богоматери".
Сент-Бев счел грубым маневром то, что ему оказывают услугу, о  которой  он
не просил, словно заранее платят ему  за  ожидаемую  от  него  любезность.
Сент-Бев был не прав: услугу Гюго  оказал  скорее  уж  Франсуа  Бюло,  чем
Сент-Беву, но тот все понял по-своему. Лишний раз он удивился "чудовищному
эгоизму" Гюго и на письмо не ответил. Гюго  встревожился,  написал  второе
письмо, предложил, что  придет  за  Сент-Бевом  для  "долгого,  глубокого,
душевного разговора",  но  такого  рода  эпитеты  могли  только  возмутить
недоверчивую натуру Сент-Бева, и 13 марта 1831 года Гюго получил  от  него
резкое письмо - не по форме (она была чрезвычайно вежливой), но  по  самой
сути. Привязанность? Восхищение? Да, все это осталось нерушимым, утверждал
Сент-Бев. "Но сказать вам, что привязанность эта осталась  той  же  самой,
какой она была, сказать, что восхищение еще  живет  в  моей  душе,  словно
некий домашний, семейный культ божества, - это значило бы солгать вам,  и,
если бы я двадцать раз заверил вас в прежнем поклонении,  вы  бы  мне  все
равно не  поверили..."  Неожиданный  поворот:  оказывается,  Сент-Бев  был
оскорбленной стороной!

   "Каким бы преступником я  ни  был  перед  вами  или  каким  должен  был
казаться вам, я полагаю, друг мой, что и вы  были  тогда  виноваты  передо
мной. Имея в виду ту тесную дружбу, которая связывала нас, это была вполне
реальная  вина,  заключавшаяся  в  недостатке   искренности,   доверия   и
откровенности. Я не намерен ворошить печальные воспоминания. Но именно это
и причинило мне боль. Вздумай вы рассказать о своем  поведении,  в  глазах
всего света оно было бы безупречным, ведь оно было  достойным,  твердым  и
благородным. А я вот не считаю его столь душевным,  столь  хорошим,  столь
редкостным,  столь  исключительным,  каким  оно  бы  могло  быть  при  той
задушевной дружбе, которая тогда соединяла нас в жизни..."

   Каждого человека изумляет дурное мнение о нем других  людей.  Гюго  был
ошеломлен; он ответил Сент-Беву только через  пять  дней,  18  марта  1831
года:

   "Я  не  хотел  отвечать  под  первым  впечатлением  от  вашего  письма.
Впечатление это было слишком  печальным  и  слишком  горьким.  Я  бы  тоже
оказался несправедливым, как и вы. Я решил подождать несколько дней. Нынче
я по  крайней  мере  спокоен  и  могу  перечесть  ваше  письмо,  не  боясь
разбередить глубокую рану, которую оно нанесло  мне.  Должен  сказать,  не
думал я, что все случившееся между нами, известное лишь нам двоим на  всем
свете, могло быть когда-нибудь  забыто...  Вы  ведь  должны  помнить,  что
произошло при обстоятельствах самых горестных в моей жизни, в  ту  минуту,
когда мне пришлось выбирать между нею и вами. Вспомните, что я  вам  тогда
сказал, что я предложил, что  я  обещал,  конечно,  с  твердым  намерением
выполнить обещание и поступить так, как вы того пожелаете. Вспомните это и
скажите, как вы могли написать,  что  в  этом  деле  у  меня  не  было  по
отношению к вам искренности, доверия, откровенности! И все это вы написали
мне через какие-нибудь три месяца... Я вам это прощаю  сейчас.  Но,  может
быть, придет день, когда вы сами себе этого не простите..."

   На полях этого письма, рядом со словами "известные лишь  нам  двоим  на
всем свете", Сент-Бев написал (вероятно, для потомства):  "Ложь!  Он  этим
хвастался перед нею, приписывая мне то,  чего  я  не  говорил".  Рядом  со
словами: "Вспомните, что я вам предложил" стоит  злобная  реплика:  "В  ту
самую минуту он мне лгал и вел двойную игру". На  конверте  написано:  "Он
вел двойную игру. Писал мне пышно, а действовал наперекор.  Оттого  и  шел
несколько лет упорный поединок между нами".
   "Упорный поединок", в котором двое мужчин сражались из-за Адели, и  эти
заметки на полях, как нам кажется, доказывают, что отчасти и  на  нее  тут
падает ответственность. Нельзя отрицать, что летом 1831 года она разлюбила
своего знаменитого мужа. Он сам в отчаянии признает это и даже говорит это
сопернику. Почему охладела жена? У Гюго, так же как у его отца, требования
чувственности были, несомненно, сильнее  обычных.  Адель  жаждала  отдыха,
страшилась пылких страстей и отвергала  домогательства  мужа.  Сент-Бев  в
своих стихах ликовал:

   Адель, бедняжечка! Как часто ночью темной,
   В тот час, когда твой лев, свирепый, неуемный,
   Врывается в твое ночное забытье.
   Чтобы схватить тебя и грубо взять свое,
   Тебе приходится, овечка дорогая,
   Вести тяжелую борьбу, изнемогая,
   Хитрить на все лады, чтоб верность сохранить
   Тому, с кем чистых чувств тебя связала нить!
   [Сент-Бев, "Детство Адели" ("Книга любви")]

   К тому же муж, окруженный ореолом славы, вовсе  не  обязательно  бывает
любезным с женой. Даже наоборот: как мать,  всецело  отдающая  себя  своим
детям, поэт всего себя отдает творчеству. Он  становится  раздражительным,
нетерпимым, властным. Адель, как  она  это  и  предвидела  во  времена  их
помолвки, обрела в Викторе деспотического повелителя; она жалела  о  своем
робком и покорном поклоннике. Не подлежит сомнению то, что она  потихоньку
встречалась с Сент-Бевом, виделась с  ним  наедине,  что  она  неосторожно
передавала ему слова своего мужа, и даже несомненно то, что на этих тайных
свиданиях вдали от Циклопа, влюбленная пара безжалостно критиковала его.
   Переход от супружеской верности к измене сердца и ума  занял  несколько
месяцев. В апреле соперники обменивались резкими  письмами,  а  затем  под
давлением Адели они помирились, - обоих растрогало то,  что  она  заболела
из-за этих распрей. Сент-Бев написал  Гюго:  "Могу  я  прийти  пожать  вам
руку?"  Гюго  ответил:  "Приходите  в  ближайшие  дни  пообедать  с  нами.
Непременно". Необходимо напомнить, что в это  время  Сент-Бев  уже  прочел
"Собор Парижской Богоматери", что, несмотря на всеобщие похвалы, книга  не
очень понравилась ему и он не собирался писать о  ней  статью;  Гюго  знал
это, а следовательно, приглашал его к себе  бескорыстно.  Но  эта  попытка
возобновить  прежнюю  близость  оказалась  неудачной.   У   обеих   сторон
недоставало теперь доверия Когда все трое  были  вместе,  Гюго  следил  за
женой и за другом. Оставшись с Аделью один, он устраивал ей сцены.  Сперва
она старалась утихомирить его кротостью. Затем потеряла терпение: "Разве я
виновата, что меньше тебя люблю, когда ты меня мучаешь?" Тут он бросался к
ее ногам, потом писал ей: "Прости меня" Чтобы его успокоить,  она  просила
его всегда быть третьим,  когда  приходит  Сент-Бев;  возможно,  это  была
женская хитрость, которая, однако, лишь усиливала опасения мужа.


   В конце июня у Гюго все же появилась надежда. Во-первых, Адель с детьми
уехала на лето из Парижа к Бертенам, в их замок де Рош. Этот красивый дом,
окруженный большим парком, построен был близ  деревни  Бьеври  на  зеленом
холме,  возвышавшемся  над   долиной   и   оттуда   открывался   "горизонт
беспредельный, простор, что радует глаз". Луи-Франсуа  Бертен,  основатель
газеты "Журналь де Деба", именовавшийся Бертен-старший (Энгр  оставил  его
великолепный портрет), очень  любил  де  Рош  и  охотно  отдыхал  там.  По
соседству жили приятели Бертена - Ленорманы и Дольфусы, у которых была там
ситценабивная фабрика. В доме составился кружок приветливых  и  культурных
людей: сыновья Бертена - художник Эдуар Бертен,  журналист  Арман