Ларошфуко, 66..."

   Возвращение было довольно  драматичным.  Совершая  вместе  с  Жюльеттой
прогулку в экипаже, он увидел разрушенные дворец  Тюильри  и  ратушу.  Его
просили вступиться за Рошфора. Без особой надежды он попросил  свидания  у
Тьера: "Теперь я ничто". В Версаль он поехал поездом.  В  вагоне  какой-то
мужчина в модных желтых перчатках, узнав Гюго,  бросал  на  него  яростные
взгляды. В префектуре его провели в салон, обитый шелком малинового цвета.
Вошел Тьер. Прием оказался более сердечным, чем ожидал Гюго.  "Между  нами
существует расхождение во взглядах, - сказал Гюго, - которое сознаем и  вы
и я, но в вопросах совести мы можем сойтись".
   Было условлено, что  Рошфора  не  отправят  в  ссылку,  что  ему  будут
беспрепятственно  давать  свидания  с  детьми  и  разрешат  писать.   Гюго
настаивал на амнистии и требовал, чтобы больше не было слепого  подчинения
военным. Тьер признался в своем бессилии: "Я весьма ничтожный  диктатор  в
черном  сюртуке...  Я,  так  же  как  и  вы,  побежденный,  носящий  маску
победителя; на меня сыплется град проклятий, так же как и  на  вас..."  На
обратном пути какая-то молодая женщина, находившаяся в  вагоне,  показывая
мужу заметку в газете, сказала:
   - Виктор Гюго - герой.
   - Тише, - шепнул муж, - он ведь здесь.
   Она взяла со скамейки шляпу поэта и коснулась  губами  траурной  ленты.
Затем она сказала:
   - Вы много выстрадали, сударь! Продолжайте защищать побежденных.
   Он поцеловал ей руку.
   На следующий день он отправился к Рошфору. "Без  вас  я  бы  погиб",  -
сказал узник. В последовавшие дни Гюго хотел осмотреть свой  Париж.  Почти
все дома, где он когда-то жил, оказались разрушенными. В газете "Раппель",
с которой наконец было снято запрещение, он в первом же номере опубликовал
"Обращение к редакторам газеты":

   "В переживаемый нами момент необходимо сделать одно, только  одно.  Что
именно?  Возродить  Франции.  Возродить  Францию  ради  кого?  Ради  самой
Франции?  Нет.  Ради  всего  человечества.  Угасший  светильник  никто  не
зажигает вновь ради самого светильника. Светильник зажигают  также  и  для
того, кто его погасил и при этом ослепил себя; Францию нужно  возродить  и
ради Германии. Да, ради Германии. Ибо Германия - раб, и Франция  возвратит
ей свободу..."

   Этот  номер  газеты  раздавался  бесплатно.  Гюго   дорожил   вниманием
преданных  ему  читателей,  но  его   ненавидела   знать.   Отвергая   его
политические взгляды, монархистские и  бонапартистские  салоны  единодушно
чернили его гений. В салоне принцессы Матильды (изгнание  которой  длилось
всего два года), когда на него нападали, лишь один Теофиль  Готье  защищал
его: "О, что бы вы ни  говорили,  Гюго,  поэт  туманов,  туч,  моря,  поэт
неуловимых  очертаний,  по-прежнему  велик!"  Но  поэт  туманов   совершил
преступление, ибо стал также поэтом бедноты.
   Этот 1872 год казался ему мрачным. Он потерпел поражение  на  январских
выборах; всех  ужасала  его  снисходительность  к  коммунарам.  В  феврале
возвратилась в Париж его несчастная дочь. Некоторое время семья не  знала,
где находится Адель. После того как Пинсон был  отправлен  в  гарнизон  на
остров Барбадос, она последовала за ним,  но  никому  не  сообщила  своего
адреса, и одна, без средств,  впала  в  такое  безумие,  что  ее  пришлось
поместить в больницу. Когда ее опознали, она была  доставлена  во  Францию
негритянкой, "госпожой Селиной  Альварес  Баа,  чернокожей  и  влиятельной
жительницей этой колонии".

   Записная книжка Виктора Гюго, 6 марта:
   "Я отправился к доктору Аликсу, чтобы вручить деньги мадам Баа, которая
17-го уезжает в Тринидад (из Ливерпуля):
   1. За услуги - 500 франков
   2. За переезд до Тринидада - 800 франков
   3. Переезд до Ливерпуля - 100 франков
   4. Возмещение различных расходов - 100 франков
   Итого - 1500 франков
   Мадам Баа передала мне драгоценности Адели. Все сломано и  разграблено.
Я обнаружил кольцо моей жены. Мадам Баа я подарил  два  золотых  браслета,
брошь и серьги, тоже золотые, на память об Адели".

   10 марта:
   "Она уезжает во вторник 12-го. Я вручил ей 1500  франков  банкнотами  и
золотой убор. Со мной была Жанна, она внимательно разглядывала  чернокожую
мадам Баа".

   Адель была помещена в Сен-Манде. Она вышла оттуда (после смерти Виктора
Гюго) лишь для того, чтобы направиться  в  замок  Сюрен,  бывшее  поместье
княгини Водемон, в роскошную психиатрическую  клинику,  где  она  занимала
отдельный  флигелек.  Здесь  она  и  умерла  в  1915  году,   в   возрасте
восьмидесяти пяти лет. Она была очень тихой больной,  совсем  не  казалась
несчастной,  но  часто  несла   всякий   вздор.   Оставаясь   превосходной
музыкантшей,  неутомимой  пианисткой,  она  называла  себя  автором  самых
знаменитых опер. Для развлечения ее водили в зоологический сад и в магазин
"Бон  Марше".  Воспоминание  о  тяжелом  времени,  пережитом  на   острове
Барбадос, породило  в  ней  удивительную  "боязнь  голода",  она,  подобно
собакам, прятала все, что ей давали. И как во времена безумия своего брата
Эжена, Гюго страдал от тайной душевной раны, омрачавшей его жизнь.

   "Моя бедная Адель, бедная моя дочка, более мертвая, чем мертвецы!.. Как
бы я хотел, чтобы подобные мученья не оставляли в сердце  следа.  Вчера  я
навестил бедняжку... Боже ты мой, какой ужас!"

   Только труд  и  чувственные  наслаждения  могли  отвлечь  его  от  этих
призраков. Женщины продолжали играть большую роль в его  жизни.  "Говорить
публично составляет для меня усилие, - признавался он Бюрти. -  Произнести
речь мне так же утомительно, как заниматься любовью три раза подряд.  -  И
подумав  немного,  добавил:  -  Пожалуй,  даже  четыре!"  [Эдмон   Гонкур,
"Дневник"] Ему было тогда  семьдесят  лет.  Возобновление  "Рюи  Блаза"  в
"Одеоне" вновь сблизило его с актрисами. Жюльетта присутствовала на чтении
драмы, устроенном для будущих исполнителей. "Жюльетта была там,  -  сделал
запись Гюго 2 января. - О, эти  воспоминания!.."  Роль  королевы,  которую
госпожа Гюго когда-то заставила отобрать у  мадемуазель  Жюльетты,  -  эта
роль перешла теперь к Саре Бернар, молодой девушке,  стройной,  гибкой,  с
огромными глазами и бархатным голосом. Вначале она вела  себя  невыносимо,
словно непослушный ребенок, отказывалась идти на читку  к  Гюго,  которого
она презрительно называла "амнистированным коммунаром". Он  укрощал  и  не
таких строптивых,  образумил  и  ее.  Познакомившись  с  "Чудовищем",  она
безумно увлеклась им. "Он очарователен, это  Чудовище,  такой  остроумный,
такой изысканный, такой галантный, причем его  галантность  воспринимается
как уважение и ничуть не оскорбительна. И такой добрый к простым  людям  и
всегда веселый. Конечно, его нельзя было бы назвать идеалом  элегантности,
но его жесты были сдержанны,  в  манере  говорить  ощущалась  мягкость,  -
словом, в нем чувствовался бывший пэр Франции... Случалось, что он,  желая
отчитать актера, обращался к нему в стихах. Однажды во время  репетиции  я
сидела на столе, болтая ногами! Он понял мое нетерпение и,  поднявшись  из
первого ряда партера, воскликнул:

   Испанской королеве не годится,
   Забыв свой сан, на стол садиться!"

   В день премьеры автор и актриса были самыми лучшими друзьями.
   Записная книжка Виктора Гюго, 20 февраля 1872 года:
   "Зал переполнен. Я  увидел  и  поздравил  Сару  Бернар.  Bese  de  boca
[поцеловал ее в уста (исп.)]".
   28 марта 1872 года:
   "Я отправился в "Одеон". Видел Сару Бернар в ее артистической  уборной,
она одевалась..."

   На ужине в ресторане Бребана в честь сотого спектакля Гюго был  окружен
прелестными дамами. Сара Бернар сказала ему: "Ну наконец поцелуйте же нас,
- нас, женщин! Начните с меня..." Когда он расцеловал всех  красавиц,  она
добавила: "И кончите мною". 2 ноября 1875 года, делая запись о ее визите к
нему, Гюго заметил: "No serd el  chiho  hecho...  Ребенка  не  получится".
Неужели Сара Бернар, которая состояла в любовной связи с принцем де Линь и
уже имела от него маленького сына, выражала такое  же  желание,  как  Мари
Мерсье? Неужели ее так воспламенили стихи Гюго? "Что  касается  поездки  в
Англию, то я ее отложила, - писала она своему врачу,  доктору  Ламберу,  в
том же 1875 году. - Истинная причина состоит в том, что  я  боюсь,  что  у
меня могут быть  неприятности  из-за  Виктора  Гюго.  Я  нездорова,  очень
нервничаю... возмущена глупым эгоизмом людей!  Завтра  испробую  последнее
средство. Сара".
   Именно Сара  Бернар  в  1872  году  пришла  сообщить  "своему  любимому
Чудовищу" о смерти директора "Одеона" Шарля де  Шили.  На  похоронах  Гюго
увидел восьмидесятилетнего барона Тейлора, который во  времена  Сенакля  и
знакомства с Виньи был одним из его  первых  друзей  и  с  которым  он  не
встречался в течение двадцати пяти лет.  "За  это  время  он  успел  стать
сенатором, а я изгнанником".
   Среди бесчисленного множества поклонниц, актрис, писательниц,  светских
дам, которые предлагали ему  тогда  свою  нежную  дружбу,  чьи  фотографии
заполняли его интимные записные книжки (заботливо  наклеенные  на  обороте
некоторых страниц и  часто  украшенные  засушенными  цветами),  над  всеми
царила Жюдит Готье, удивительно красивая брюнетка:  "Чуть  розоватый  цвет
лица, большие глаза с длинными" ресницами, придававшие этому задумчивому и
как  будто  дремотному  существу   неизъяснимую,   таинственную   прелесть
женщины-сфинкса", - писал о ней Эдмон Гонкур. Гюго  познакомился  с  Жюдит
Готье и стал ухаживать за нею во время пребывания  в  Брюсселе,  куда  она
приехала  со  своим  мужем,  Катюлем  Мендесом.  В  1872  году  она  часто
встречалась с Гюго и беседовала с ним о своем отце. "Добрый  Тео"  страдал
тогда от сильных сердечных приступов, но, как никогда, должен был усиленно
работать, чтобы обеспечить свою жизнь. Гюго дружески предложил взять его с
собой на Гернси, но, так как  переезд  был  бы  опасен  для  больного,  он
добился для Готье пенсии. 12  июля  он  написал  Жюдит  сонет  "Ave,  Dea,
moriturus Ie salutat" ["Здравствуй, Богиня, идущий на смерть  приветствует
тебя" (лат.)]:

   Есть много общего у смерти с красотою:
   Вселенский мрак и свет обеим им сродни,
   Они к себе влекут загадкою одною,
   Одною тайною внушают страх они.

   Уже приблизившись к последнему покою,
   Я вами, женщины, и днесь, как искони,
   Любуюсь, и пока глаза я не закрою,
   Ваш взор, походка, смех мне красить будут дни.

   Юдифь, кто б угадал, взглянув на наши лица,
   Что наши две судьбы способны так сродниться?
   У вас лучится взор сияньем неземным.

   А я раскрыл свой дух надзвездному эфиру;
   К потустороннему мы прикоснулись миру -
   Вы красотой своей, я возрастом своим
   [Виктор Гюго, "Все струны лиры"].

   Ему  исполнилось  семьдесят  лет,  ей  двадцать  два   года,   но   она
принадлежала ему  toda  [всецело  (исп.)].  Она  выразила  свое  согласие,
остроумно и изящно обыграв стих из "Рюи Блаза":

   "Мой повелитель
   У ваших ног, во мраке, человек.
   Он ждет...
   Я обдумала все и решилась. Благодарю.
   Жюдит М."

   Упоительная победа; он пожелал, чтобы Жюдит приехала  в  "Отвиль-Хауз".
Ему хотелось укрыться там ото всех. Успех "Рюи  Блаза"  внушил  директорам
театров желание возобновить и другие драмы  Виктора  Гюго.  "Но  репетиции
одной пьесы мешают мне, - жаловался он, - написать другую пьесу, а так как
мне остается четыре-пять лет для  творчества,  я  хочу  создать  последние
задуманные мною вещи... Право, надо  мне  удалиться".  Человек,  одержимый
жадным  любопытством,  вечный  обольститель,   поглощенный   политикой   и
осаждаемый  прелестными   слушательницами,   он   стремился   работать   в
одиночестве и много читать. Его медовый месяц с Парижем, пережитый в  1870
году, кончился; в 1872 году  мед  превратился  в  патоку,  как  сказал  бы
Байрон. Великолепный сборник "Грозный год" был принят без восторга. Газеты
ставили ему в вину то, что он заступался за Луизу Мишель, за Анри Рошфора,
за всех потерпевших  поражение  коммунаров,  и  то,  что  он  сочувствовал
социализму. "Спускаясь по лестнице в доме  на  улице  Ларошфуко,  -  пишет
Гонкур, - я все еще оставался во власти обаяния этого великого человека  и
все же в глубине души был несколько иронически  настроен  по  отношению  к
тому пустому и  звонкому  мистическому  жаргону,  на  котором  высокопарно
изъясняются такие люди,  как  Мишле  и  Гюго,  желая  выглядеть  в  глазах
окружающих пророками, имеющими дело  с  богами..."  Все  слилось  воедино,
чтобы отъезд стал для него желанным;  пустив  в  ход  все  обеты  ревнивой
женщины  и  верной  любовницы,  Жюльетта  звала  его  на  "наш  славный  и
прекрасный Гернси". Гюго откликнулся на этот призыв стихами:

   Я в этом городе так чужд всему, так странен...
   Завоеваний мне не надобно иных, -
   Ведь я завоевал моей любимой сердце...

   Не найдя себе места среди фанатиков  обоих  лагерей,  он  снова  жаждал
теперь удалиться  в  почетное  и  искупительное  изгнание.  Чувствуя  себя
счастливым, он 7 августа 1872 года отправился на Гернси  и,  остановившись
по пути на Джерси, прибыл наконец на свою "скалу".



3. НА СКЛОНЕ ЛЕТ...

   Мальчишка Купидон под гром фанфар и труб
   На склоне лет моих ко мне вернулся вдруг...
   Виктор Гюго

   "Отвиль-Хауз". Как радостно было вновь  увидеть  стеклянный  бельведер,
залитый светом, и бушующие волны моря. Жюльетта расцвела: "Все тут - огонь
и пламя, солнце и любовь, как на земле так и в небесах, в моем сердце и  в
душе, я тебя обожаю..." Снова каждое утро она следит  за  сигналом,  снова
восхищается "фантастической красотой"  дома,  украшенного  ее  господином,
снова всматривается, как ее любимый на утреннем холодке обливается ледяной
водой... вновь она счастлива видеть, что у ее "дорогого"  работа  движется
вперед гигантскими шагами. В течение нескольких  месяцев  он  написал  ряд
набросков для "Свободного театра", несколько стихотворений для новой серии
"Легенды веков" и один из лучших своих романов - "Девяносто третий год".
   В первое время в дом вносила  оживление  Алиса  со  своими  детьми.  Но
молодой вдове совсем не нравилось жить  на  острове  под  надзором  старой
любовницы своего свекра. Алиса Гюго была славной и хорошей женщиной. Разве
можно  ее  винить  за  то,  что  она  скучала?  Жюльетта,  говоря  о  ней,
становилась желчной.

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, 8 сентября 1872 года:
   "Никто, кроме нас, не находит прелести в спокойной и милой прогулке  по
этому чудесному острову..."

   Прошел всего лишь месяц, а Алиса решила увезти своих детей в Париж.

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, 27 сентября 1872 года:
   "У меня сердце сжимается при мысли  о  том,  что  ты  будешь  страдать,
разлучившись с ними... Я люблю  тебя,  но  прекрасно  понимаю,  что  этого
недостаточно, - ты все-таки будешь теперь самым несчастным из отцов..."

   Первого октября Франсуа-Виктор (больной туберкулезом),  Алиса,  Жорж  и
Жанна отправились во Францию.

   Записная книжка Гюго:
   "Они садятся в экипаж... Я целую Жанну, она  удивлена  и  говорит  мне:
"Папапа, садись с нами!" Я закрываю дверцу. Экипаж трогается. Я следую  за
ним до угла улицы. Все исчезает. Тяжело на сердце".

   15 октября:
   "Я не имею известий о моих малышах. Разлука с ними укоротит мне  жизнь.
Но в этом нет большой беды..."

   3 ноября:
   "Письмо от Алисы. Виктор серьезно болен. Тоска гнетет меня..."

   Поль Мерис и Эдуар Локруа торопили  его  возвратиться  в  Париж,  чтобы
заняться там политической деятельностью. Но он был убежден, что  спасением
для него является только Гернси: "Здесь я за неделю сделаю больше,  чем  в
Париже за целый месяц". И качество  не  уступало  количеству.  Когда  умер
"добрый Тео", Виктор Гюго написал в своей  "Надгробной  элегии"  несколько
самых прекрасных строф во всей французский поэзии:

   Поэт и друг ушел от нашей черной яви,
   Покинул суету, чтоб вечно жить во славе...
   Я кланяюсь тебе у входа в этот склеп...
   И я - вслед за тобой. Не затворяйте входа.
   Здесь исключений нет, так" требует природа;
   Все будут скошены - закон неумолим!
   Сойдет во мглу, куда, бледнея, мы спешим,
   Весь наш великий век и все его титаны.
   Чу! Гулом полнятся материки и страны:
   То рушатся дубы, стволов растет гора
   Для погребального Гераклова костра
   [Виктор Гюго, "Теофилю Готье" ("Все струны лиры")].

   Вот оно, высшее, несравненное мастерство.

   Жюдит Готье - Виктору Гюго:
   "Спасибо, дорогой мэтр. С тех пор как он ушел  от  нас,  это  для  меня
первая радость... Как он был бы  счастлив,  увидев  эти  строки,  почесть,
которую бог воздал ученику. Но стихи написаны не вашим  дорогим  для  меня
почерком. Не пришлете ли мне саму рукопись?.."

   Виктор Гюго - Жюдит Готье:
   "Мадам, шлю рукопись... Дорогой всем нам и  тонкий  поэт,  который  был
вашим отцом, вновь оживает в вас. В поисках идеала  он  создал  вас,  вас,
которая как женщина и светлый ум - воплощение совершенной  Красоты.  Целую
ваши крылышки..."

   Последняя фраза вносит в письмо интимную нотку.


   Никогда, ни над одним романом, он не работал с таким упоением, как  над
"Девяносто третьим годом".

   Записная книжка Гюго, 21 ноября 1872 года:
   "Сегодня начинаю писать книгу "Девяносто третий год" (первую главу).  У
меня в моей "хрустальной комнате" перед глазами  портрет  Шарля,  портреты
Жоржа и Жанны. Я взял новую хрустальную чернильницу, купленную  в  Париже,
открыл новую бутылочку чернил и налил их в новую чернильницу;  взял  пачку
"полотняной бумаги, специально  купленной  для  этой  книги;  взял  доброе
старое перо и начал писать первую страницу..."
   16 декабря:
   "Теперь я буду писать не отрываясь, все дни без перерыва,  если  на  то
будет божья воля..."

   Без  передышки  -  так  он  работал  во   времена   "Собора   Парижской
Богоматери", когда ему было тридцать лет; на восьмом десятке он не утратил
ни физических сил, ни вдохновения. В основе "Девяносто  третьего  года"  -
конфликт, интересовавший его в молодости, конфликт между белыми и  синими,
но происходит он отнюдь не в душе, как у Мариуса  из  "Отверженных",  а  в
действии. Обстановка - те места, где  бунтовали  шуаны,  была  ему  хорошо
знакома. Фужер, Доль, леса с дуплистыми деревьями,  поля  и  рощи  вокруг,
окрестные мызы и фермы - он посещал все эти места вместе с Жюльеттой,  это
была ее родина. Она  написала  для  него  воспоминания  об  этой  поездке.
Когда-то в войне против вандейцев майор Гюго проявлял милосердие. Сын имел
полное право взять этот сюжет, развить его, как подобает  беспристрастному
судье, и  показать  в  обоих  лагерях,  монархическом  и  республиканском,
величие наряду с жестокостью. Говэн, молодой пред-водитель синих (Гюго дал
ему девичью фамилию Жюльетты Друэ), настоящий и великодушный герой,  но  и
маркиз де Лантенак, аристократ и шуан, также жертвует собой ради  спасения
троих детей. Диалоги  в  романе  отдают  патетикой.  Но  ведь  Французская
революция  была  исполнена  пафоса  и  драматизма.  Ее   герои   принимали
возвышенные позы и сохраняли их вплоть до смерти.  Сами  недостатки  Гюго,
некоторая его высокопарность помогли ему создать  образы  этих  полубогов.
Жюльетта с воодушевлением переписывала книгу: "Я в полном восторге  сажусь
за стол, где умножатся твои шедевры".
   Первого января 1873 года она повторила  молитву,  которую  он  когда-то
сочинил для нее: "Господи Боже, сделай так, чтобы мы всегда  жили  вместе!
Услышь его мольбу во мне. Услышь мою мольбу в нем. Сделай так, чтобы он не
расставался со мной ни на один день в этой жизни, ни на одно  мгновение  в
вечности. Сделай так, чтобы я всегда была в этой и в той жизни полезной  и
любимой. Полезной для Возлюбленного и им  любимой.  Спаси  нас,  преобрази
нас, соедини нас!.." В день годовщины  их  любви,  в  сороковой  раз,  она
напомнила ему о том февр