ком свете, возбуждали чувство тихой
грусти и поражали своим величием. В едва различимом колебанье  листьев  на
деревьях и кустарниках  мне  чудилась  какая-то  почтительная  боязнь.  Не
слышно было ни человеческого голоса,  ни  звука  шагов.  Лучи  и  тени  не
проникали во двор замка - там царил таинственный полумрак, все  скрывавший
и все выделявший. Бледный лунный свет, пробиваясь сквозь бреши и трещины в
стенах замка, доходил до самых темных его углов, а в мрачной его  глубине,
под высокими сводами и в недоступных проходах медленно колыхались какие-то
белые призраки". Перед нами как будто  отрывок  из  "Замогильных  записок"
Шатобриана в  графическом  переложении  Виктора  Гюго,  озаренном  тусклым
светом луны.
   "Словно добыча орла, выпавшая из его когтей", - писал Пави,  но  и  сам
орел мог упасть с высоты. Торжествующий Гюго  "парил  под  вечным  сводом,
вдруг вихрь налетел, сломал ему крыла". В том же  1842  году  его  друг  и
покровитель, наследник престола герцог Орлеанский, погиб из-за несчастного
случая, когда ехал в экипаже по проспекту, называвшемуся в то время Дорога
восстания; лошади внезапно понесли, герцог попытался выпрыгнуть из экипажа
и разбил себе череп о мостовую. Катастрофа эта преисполнила Гюго искренней
скорбью, и все же он захотел увидеть собственными глазами  ее  обстановку.
Он исследовал место, где герцог выпрыгнул из экипажа, - оно  оказалось  на
левой стороне дороги, между двадцать шестым и  двадцать  седьмым  деревом,
если  вести  счет  от  заставы  Майо.  Он  отметил,  что  агония   герцога
прекратилась  "на  красном  кирпичном  полу",   "в   бакалейной   лавочке,
размалеванной  зеленой  краской".   За   головой   умирающего   находилась
растрескавшаяся печь.  На  стенах  висели  грошовые  лубочные  картинки  -
"Агасфер", "Покушение Фиески", портреты Наполеона, Луи-Филиппа  и  герцога
Орлеанского в мундире гусарского генерал-полковника. Друг скорбел о друге.
Поэт, всюду искавший антитезы,  размышлял  о  том,  что  герцог,  молодой,
беспечный, счастливый, проезжал мимо этой зеленой двери всякий раз,  когда
направлялся в замок Нейи. Если он порою и  бросал  беглый  взгляд  на  эту
бакалейную, то  она,  вероятно,  казалась  ему  жалкой  лавчонкой,  убогой
лачугой, может  быть,  каким-нибудь  притоном.  И  именно  она  стала  его
смертным ложем. Возвращаясь с Жюльеттой в Париж, Гюго  увидел  расклеенные
на стенах афиши, возвещавшие огромными буквами: ПРАЗДНЕСТВО В НЕЙИ.  Сущая
находка для любителя контрастов.
   Герцог Орлеанский, человек благородного сердца, был надеждой либералов.
Теперь им приходилось пересмотреть все свои проекты  устройства  будущего.
Виктору Гюго, возглавлявшему в то  время  Французскую  Академию,  поручили
выразить королю соболезнование от лица всех пяти  Академий.  Он  восхвалял
безвременно погибшего герцога. "Государь, ваша кровь - это  кровь  страны.
Ваша семья и Франция едины сердцем. То,  что  наносит  удар  одной,  ранит
другую. Ныне французский народ с бесконечной симпатией обращает свой  взор
к вашей семье, к вам, государь, надеясь, что вы будете жить долго, так как
вы необходимы Богу и Франции; к  королеве,  августейшей  матери,  на  долю
которой выпало самое тяжелое испытание  среди  всех  матерей,  наконец,  к
принцессе, истой француженке по духу, избравшей для  себя  второй  родиной
нашу страну, которой она дала двух французов,  династии  -  двух  принцев,
двойную надежду для будущего..."
   Каким же предстанет это будущее? Кто знает? Вдруг установят регентство?
Принцесса Елена фактически окажется королевой.  Быть  может,  Виктор  Гюго
станет тогда премьер-министром? Но  прежде  всего  нужно  получить  звание
пэра, стать приближенным старого короля.
   Через месяц после разразившейся  драмы  Гюго  отправился  с  визитом  к
герцогине Орлеанской, пожелав, как это ни странно, взять с собой Жюльетту,
- и та ждала его в кабриолете, пока он был во дворце.

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, 20 августа 1842 года:
   "По каждому поводу меня охватывает страх и, стало быть,  отчаяние.  Вот
этот визит к герцогине Орлеанской, когда ты так мило возил меня с собой, -
он стал для меня пыткой из-за времени и обстоятельств твоего визита:  я  в
простом домашнем платье и эта женщина, красавица, которую постигло великое
горе, что должно еще увеличивать для тебя ее очарование. Признаюсь, как ни
мужественна моя любовь, как ни велико мое доверие к тебе, я  не  спокойна,
раз мне приходится бороться, и бороться безоружной..."

   Опасения были напрасны. Августейшая вдова, облаченная в глубокий траур,
думала лишь о своей утрате и о своих сыновьях. Но она продолжала принимать
поэта и обсуждать с ним неясное будущее.



4. О ГЛАДИАТОРАХ В ЛИТЕРАТУРЕ

   Гюго гениален; гений - это нечто
   великое, но не совершенное.
   Жюль Ренар

   Когда в 1840 году Гюго опубликовал "Лучи и Тени", сборник стихотворений
в духе "Внутренних голосов", то первым побуждением Сент-Бева было  нанести
смертельный удар ненавистному противнику. Уже давно его приводило в ярость
молодое поколение аллилуйщиков,  фанатических  поклонников  Виктора  Гюго,
которые нападали на Бюлоза, на "Ревю де Де Монд", даже на самого Сент-Бева
и на любого,  кто  не  воскурял  безудержно  фимиам  их  вождю.  Сам  Гюго
оставался в тени, его важный вид напоминал  Сент-Беву  "римских  патрициев
смутных времен"... "содержавших в горах шайки разбойников, с которыми  они
якобы не знались и во главе которых их никогда никто не  видел".  Публично
Виктор Гюго не поощрял своих литературных "гладиаторов", но,  быть  может,
"оттачивал перо дерзких своих оруженосцев и был повинен в их злодеяниях  в
такой же степени, как некий английский король, обмолвившийся неосторожными
словами, которые заставили  четырех  придворных  головорезов  броситься  с
кинжалами на Томаса Бекета".
   По правде сказать, Сент-Бев не мог простить своему другу ни  его  мощи,
ни его торжествующего творческого размаха. Сент-Бев знал, вернее, полагал,
что он умнее Виктора Гюго; он обладал более тонким художественным  вкусом,
но ему не радостно было все понимать, обо всем  судить  и  ни  во  что  не
верить: "Я слишком хорошо знаю, что лишен какого бы то  ни  было  величия,
что я не способен ни любить, ни верить. Только тем и утешаюсь, что  быстро
все понимаю". Его неотвязно преследовал ненавистный ему образ  Гюго:  "Это
человек, у которого все искусственно, рассчитано, все обдумано, вплоть  до
его "здравствуйте". И так он себя вел с пятнадцатилетнего возраста. Долгое
время я в этом сомневался, но когда хорошенько узнал его, то убедился, что
был прав. Его неуклюжие уловки мне все больше и больше бросаются в глаза".
Или еще: "В своей жизни я часто сталкивался с  грубостью  и  шарлатанством
сильных, но неделикатных людей, подобных Гюго и другим калифам на час, вот
почему я проникся отвращением к этим грубым натурам, напускающим  на  себя
величественный вид..."
   Наиболее тяжкая вина Адели Гюго состояла в том, что она подливала масла
в огонь. "Гюго - это Циклоп, - говорил Сент-Бев, - у него лишь один глаз".
- "Верно, верно, - поддакивала Адель, - он видит лишь самого себя".  -  "Я
часто утверждал и утверждаю, что он груб и наивен. Я повторяю это вслед за
человеком, который знает его еще лучше, чем я". Этим человеком была Адель;
от увлечения ею Сент-Бев, невзирая  ни  ка  что,  не  мог  отделаться;  он
включил  в  сборник  "Книга  любви"  стихотворения,  посвященные   ей,   и
опубликовал их анонимно. "В любви  для  меня  самым  большим  и  настоящим
успехом была она - моя Адель. Я похож на тех генералов, которые всю  жизнь
живут одной выдающейся победой, хотя они  обязаны  ей  в  большей  степени
своей счастливой звезде, чем личным заслугам. С того  времени  я  переношу
удар за ударом, поражение за поражением. У  меня  нет  сил  участвовать  в
битвах, я больше не воюю и довольствуюсь тем, что скромно провожу  маневры
в своих краях... Впрочем, все идет хорошо, я вновь  нашел  мою  Адель,  ее
сердце, и не желаю больше любить никого, кроме нее  (декабрь  1840)..."  И
Сент-Бев без конца рассуждает о ней. "Когда Гортензия (Аллар) прочла стихи
- "Все кончено!  Оставь  меня!",  она  написала  мне:  "Подобные  стихи  и
признания заставят любую женщину вернуться хоть с края  света.  Адель  еще
постучится к вам в дверь, вы вновь встретитесь с ней, и все будет  хорошо;
вы должны простить ее. Я постоянно думаю об этом и верю,  что  так  оно  и
будет. Надо все прощать натурам, которым  свойственны  благородные  порывы
страсти, ибо они понимают лишь это, и, подходя к ним с этой стороны, можно
владеть ими безраздельно. Остальное в счет не  идет".  Я  ответил  на  это
письмо: "То, что вы говорите, - верно. Вот почему  я  ей  простил,  но  не
больше.  Поймите,  что  немного  ума,  немного  тонкости,  некоторая  доля
чувственности не вредят возвышенной и великой страсти. При редких встречах
подобного рода свойства особенно  уместны,  а  их-то  и  недоставало  моей
очаровательной и жестокой даме..."
   Итак, он решил обрушиться на новый сборник Циклопа и в июне  1840  года
написал яростную статью "О гладиаторах в литературе":

   "Первые  стихотворения  господина  Виктора  Гюго  отличались  яркостью,
нежностью и даже большим очарованием, чем стихи,  написанные  им  позднее,
где возникли странные, чужеродные интонации и  вычурность.  Я  сошлюсь  на
стихотворение о "Юном гиганте",  в  котором  как  бы  сосредоточились  все
странности, проявившиеся затем в еще более угрожающей и серьезной форме  в
романе  "Ган  Исландец".  Вычурность,  характерная  для  "Юного  гиганта",
искупалась обворожительными красотами стиха, и часто случалось, что о  ней
не говорили или ее принимали как забаву, как-затянувшуюся  игру  цветущего
детства. К моменту появления "Восточных мотивов" Муза Виктора  Гюго,  даже
если судить о ней с разных точек зрения, могла  представить  нашему  взору
галерею образов, один ярче и изящнее другого.  Были  там  стихи  о  первой
любви, которые писались и раньше, была там  и  блистающая  красотой  Пери,
которая с каждым днем все хорошела. Фантастическая  мечта  поэта  породила
тогда и образ Зары-купальщицы. Именно там (я не буду развивать  эту  тему)
очень много прекрасных образов, характеризующих  красочную,  живую  манеру
поэта. Но в этом поэтическом царстве разрастались  и  черты,  свойственные
стихотворению "Юный гигант".
   Жан-Поль в своем "Титане" утверждал: "В человеке живет грубый и  слепой
Циклоп, который во время душевных бурь возвышает голос и яростно стремится
все  изничтожить".  Страшный  и  дикий  дух   злобно   вопит   в   нас   -
противоборствует доброму гению, который говорит более спокойно и дает  нам
более разумные советы. В то время рядом с поэтической  Музой  в  творениях
Гюго обитал именно этот юный Циклоп. Но сначала в его пещере  веял  свежий
ветер, по утрам вокруг нее резвились тысячи фей и нимф,  журчали  ручейки,
шумели водопады, и даже когда из пещеры выходил пастух Полифем и взбирался
на скалу, это был юный Полифем, влюбленный в Галатею,  мелодично  игравший
на флейте и достойный того, чтобы какой-нибудь Феокрит собрал  его  песни.
Et erat turn dignus amari [и тогда был достоин любви (лат.)].
   Было время, когда цевница Полифема  наигрывала  нежные  и  пленительные
мелодии; казалось, что во владениях обновленной и плодотворной музы Циклоп
погиб и  возобладали  добрые  гении.  Это  была  пора  "Осенних  листьев".
Удивительная душевность, трогательные интонации убеждали нас в том, что из
поэзии  Гюго  навсегда  исчезли  странные  влечения  и   дикие   чудовища.
Обманчивая видимость! Великан Циклоп вовсе не погиб,  он  был  лишь  объят
сном. Конечно, Пери и блистательные феи продолжали свою  жизнь.  Но  целая
стая волшебных созданий и даже спутницы  лирического  шествия  исчезли.  А
великан, стремившийся проникнуть в среду фантастических существ,  добрался
до них и все чаще прикасался  к  ним.  Становясь  более  взрослым.  Циклоп
преследовал их с большей дерзостью, большей навязчивостью, вел себя  более
вызывающе. Он уже не был безумным юнцом: flaventem  prima  lanugine  malas
[его щеки оттенил первый пушок (лат.)]. Если он и не пожрал своих  сестер,
то порой обращался с ними грубо. "Песни сумерек",  "Внутренние  голоса"  и
даже последний сборник - "Лучи и  Тени"  -  могут  тут  служить  не  очень
приятными для поэта доказательствами.
   ...Пока поэт был молод, ошибки  его  вкуса,  его  грубости  могли  быть
восприняты  как  оплошности  юного  таланта,  несколько  злоупотребляющего
грубой силой и яркими тонами. Но теперь, когда талант этот  сформировался,
а  человек  стал  взрослым,  в  его  поэзии  продолжают   удерживаться   и
увеличиваться, все больше в нее  внедряются  причудливые  образы.  Прощай,
благодатная пора созревания!
   Каждому поэту свойственны недостатки. По мере поэтического развития эти
недостатки даже возрастают. Ламартин без конца обращается к  водопадам,  и
часто его лирическая поэзия теряется в сверкающей водяной пыли,  словно  в
брызгах водопада Штаубах. В стихах господина Гюго постоянно  слышны  удары
молота - Вулкана или скандинавского кузнеца Веланда, и многие из его самых
великолепных стихов  кажутся  только  что  снятыми  с  наковальни.  Грохот
усиливается, удары молота все слышнее и слышнее, даже под  сенью  цветущих
рощ.
   Для того чтобы завершить характеристику господина Гюго теперь, когда мы
читаем  его  новый  сборник,  скажу,  что  тут  оказываешься  в  положении
человека, совершающего прогулку по роскошному восточному саду, по которому
его ведет светлый Гений.  Но  некий  уродливый  Карлик  заставляет  дорого
платить за это удовольствие и на каждом шагу бьет его палкой по  ногам.  А
Гений, при всем своем могуществе, как будто и не замечает,  что  вытворяет
этот Карлик. Вы избиты и  восхищены.  Вы  ослеплены  и  сломлены.  Карлик,
разумеется, - это все тот же Циклоп. О, если бы  в  один  прекрасный  день
критика смогла вырвать у Циклопа, то есть у того же Карлика,  единственный
его глаз, которым он видит лишь самого  себя;  пусть  он  считает  критику
столь же коварной, как Одиссей, - она оказала  бы  великую  услугу  другим
божествам, которыми изобилует поэзия господина Гюго, и, может быть,  тогда
они вновь широко расправили бы свои крылья!..

   Статья эта не была опубликована, но Сент-Бев намекал на  нее  несколько
раз: "Я не подвергал анализу сборники его стихов,  выходившие  после  1835
года, а если мне и приходилось набросать кое-что для себя, я  эти  заметки
не печатал".
   Быть может, тут сказалось влияние Адели: ведь если она  не  прочь  была
тайком покритиковать мужа, она не любила, чтобы кто-либо  открыто  нападал
на него как на поэта, чья слава возвеличивала  и  ее.  Авторская  рукопись
"Гладиаторы в литературе" хранится в Шантильи, среди мемуаров,  оставшихся
после смерти Сент-Бева. В начале первой страницы можно прочесть  (несмотря
на то, что фраза зачеркнута): "Сжечь после моей смерти - я этого  требую",
и тут же внизу: "После моей смерти - напечатать. Сент-Бев".



5. В ВИЛЬКЬЕ

   Тот, кто любил, постиг это чувство.
   Оно неведомо человеку, не  испытавшему
   любви. Я сочувствую ему, но не понимаю
   его.
   Лакордер

   Январь 1843 года. Жюльетта беспокоилась, видя, что ее "дорогой  дружок"
очень мрачен. Его "милое лицо", казалось, "совсем потускнело". Скрывал  ли
он от нее какие-нибудь заботы или  горе?  Тем  не  менее  наступивший  год
вселял  добрые  надежды.  После  пятилетнего  перерыва  Гюго  готовился  к
постановке своей новой драмы -  "Бургграфы".  Дочь  его  Леопольдина  была
помолвлена с Шарлем Вакери, молодым человеком, которого в семье Гюго очень
любили. Свадьба была назначена на февраль. В марте на сцене Комеди-Франсез
должны были играть  "Бургграфов".  Летом  Жюльетте  и  Виктору  предстояло
путешествие по Испании. Замечательные планы, не правда ли?
   Однако "Виктор  Гюго  как  будто  не  мог  освободиться  от  наваждения
призраков". Он любит братьев Вакери, ставших близкими ему, а  они  обожают
Гюго. Шарль и Огюст Вакери родились один - в Нанте в 1816 году, другой - в
Вилькье в 1819 году. То была старая семья лоцманов и рыбаков  с  Сены.  Их
отец - Шарль-Исидор Вакери, став судовладельцем в Гавре, нажил состояние и
построил для своей семьи в Вилькье  на  берегу  реки  большой  белый  дом.
Наследовать отцу должен был старший сын - Шарль; младший, Огюст, за  время
пребывания в Руанском коллеже  жадно  читал  сочинения  Эсхила,  Шекспира,
Гюго, а в школьных занятиях  добился  таких  успехов,  что  был  приглашен
директором парижского лицея Карла Великого пройти там  курс  бесплатно,  -
ведь таким учеником можно было  щегольнуть  на  любых  экзаменах;  лицеист
Вакери, восторженный юноша,  неистовый  романтик,  должен  был  со  своими
товарищами поставить в 1836 году спектакль в лицее. Они избрали для  этого
"Эрнани" и направились к автору испросить его разрешение. Гюго  не  только
дал согласие, но и сам присутствовал на представлении.
   Некоторое время спустя, когда происходил  судебный  процесс  по  поводу
"Марион Делорм", Гюго увидел в зале суда молодого Вакери. "И торжествующий
поэт заметил вдруг меня, и я руки его  коснулся,  как  десницы  короля..."
Вслед за тем молодой нормандец и его друг Поль Мерис стали своими людьми в
доме Гюго на Королевской площади. Им было поручено  формировать  батальоны
для сражения за успех "Рюи Блаза". Когда молодой Огюст заболел, Адель Гюго
ухаживала  за  ним,  и  юноша   сохранил   упоительное   воспоминание   об
очаровательной женщине, склонявшейся у его изголовья. В 1838  году,  в  то
время как  Виктор  Гюго  путешествовал  по  Рейну,  Адель  с  детьми  была
приглашена в Гавр,  к  старшей  сестре  Огюста,  супруге  Никола  Лефевра,
основателя Нуво-Гранвиль. Четыре отпрыска Гюго никогда не видели моря.  Из
Гавра вся семья направилась в Вилькье. Там они прожили до начала октября.

   Огюст Вакери - госпоже Гюго, 9 октября 1838 года:
   "Дорогая госпожа Гюго, с тех пор как вы  уехали,  дом  опустел  и  стал
ужасно унылым. Мы скучаем без вас и без ваших милых детей.  Теперь  у  нас
тишина, такая печальная по сравнению с былым оживлением! Хочется  поскорее
написать вам. После вашего отъезда потянулись долгие и тоскливые дни. Ведь
мой брат и в особенности я все время были с вами, и так приятно было  жить
в вашем обществе; мы без вас скучаем, и никто не сможет вас заменить".

   Детям Гюго  эти  каникулы  очень  понравились.  В  следующем  году  они
уговорили отца поехать в Гавр  и  Вилькье,  откуда  Олимпио  направился  в
Страсбург, а его жена и дети остались у Вакери на  все  лето.  Леопольдине
исполнилось пятнадцать лет. Шарлю Вакери двадцать два. Он был убежден, что
судьба готовит ему блестящую будущность.  "Его  отец  нажил  состояние  на
каботажном и дальнем  плавании  своих  судов",  но,  несмотря  на  большой
достаток, "семья вела скромный образ жизни,  за  что  ее  очень  уважали".
Шарль I Вакери, больной и уже пожилой человек, собирался  уйти  на  покой;
Шарлю II, который должен  был  стать  его  преемником,  Леопольдина  Гюго,
простая, серьезная и  умная  девушка,  казалась  идеальной  женой,  и  вот
возникли планы соединить их узами брака,  -  намерение  это  госпожа  Гюго
одобрила.

   Огюст Вакери - госпоже Гюго, четверг 17 октября 1839 года:
   "Наш дом опустел и оплакивает вас. Мы постоянно чувствуем,  что  в  нем
отсутствуют члены вашей семьи... Семье, с которой, по воле господней,  нас
связывают узы кровного родства, люди всегда предпочитают ту семью, которую
они сами себе выбирают, -  ту,  которую  избрало  сердце.  Вам  уже  давно
известно, как я привязан к вам! Я  только  теперь  понял,  насколько  ваша
дружба мне необходима и насколько мне  необходимо  бывать  в  вашем  доме.
Несмотря на то, что нас разделяет расстояние в  шестьдесят  лье,  я  душою
всегда с вами и постоянно думаю о вас".

   Три смерти, последовавшие  одна  за  другой,  опечалили