о время - да  позволит  мне
господин Монталамбер сказать это с чувством глубокой  жалости  к  нему,  -
когда он более достойным образом применял  свое  красноречие.  Он  защищал
Польшу, как я теперь защищаю Италию. Тогда я был рядом с  ним.  Теперь  он
против  меня.  Это  объясняется  очень  просто:  он  перешел  на   сторону
угнетателей, а я остаюсь на стороне  угнетенных..."  [Виктор  Гюго.  Ответ
Монталамберу от 20 октября 1849 г. ("Дела и речи", "До изгнания")]
   Разрыв   с   "бургграфами"   стал,   таким   образом,    окончательным.
Незамедлительно наступил и разрыв с Елисейским дворцом. Луи-Наполеон,  при
своей склонности к двурушничеству,  не  мог  одобрить  прямолинейности.  В
последний момент он решил "занять умеренную позицию", а Виктор Гюго  своей
неистовостью разрушил его планы. У  одного  были  аппетиты,  у  другого  -
убеждения. Говорили, что поэт  и  президент  обменялись  резкими  словами.
"Эвенман" писала: "Интриги, которые плетут правые в  Елисейском  дворце  в
течение двух дней, увенчались  успехом..."  Другие  утверждали,  что  Гюго
потребовал себе пост министра и, не получив его, перешел в ряды оппозиции.
"На это я могу ответить лишь одно: никогда в моих беседах с Луи Бонапартом
или с теми, кто говорил от его имени, не возникал подобный  вопрос.  Пусть
попробует  кто-нибудь  представить  доказательство  или   хотя   бы   тень
доказательства, что это неверно..." Но никто этого не сделал.
   Двадцать пятого ноября 1849 года в "Эвенман" была напечатана  следующая
заметка: "С понедельника, с того дня, когда происходил обед у  президента,
то есть за три дня до дискуссии в Собрании, господин Виктор Гюго  ни  разу
не был в Елисейском дворце и  не  вел  никаких  разговоров  с  президентом
Республики..." С этого времени газета не переставала осуждать  президента:
"Разве господин Луи-Наполеон не  замечает,  что  его  советники  -  плохие
советники, которые стремятся заглушить в нем все  благородные  порывы?"  В
этом изменении курса нет ничего предосудительного.  Сохранять  преданность
вероломному правителю и по-прежнему оказывать ему поддержку, меж  тем  как
он не оправдывает возлагавшихся на него надежд, - это означало бы изменить
самому себе.



3. ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА И СМЯТЕНИЕ ЧУВСТВ (1850-1851)

   Гюго был одним из тех редкостных людей,
   которые всегда стремятся к свободе,  как к
   источнику всякого блага.
   Ален

   Годы 1850 и 1851-й - для  Гюго  время  острых  политических  схваток  и
душевных волнений. После разрыва с Елисейским дворцом он резко выделялся в
Национальном  собрании   среди   других   политических   деятелей.   Левые
рукоплескали ему за то, что в своих речах  он  блестяще  защищал  принципы
свободы, но все же  не  признавали  его  по-настоящему  своим  соратником;
депутаты правой его освистывали, выказывали ему презрение как  перебежчику
и возводили на  него  неслыханную  клевету.  На  своем  горьком  опыте  он
убедился, как и Ламартин, что слава и  популярность  недолговечны  в  этом
мире.

   Январь 1850 года:
   "Пять лет назад я был близок к тому, чтобы стать любимцем короля.  Ныне
я близок к тому, чтобы стать любимцем народа. Этого не будет, как не  было
и благосклонности короля, потому что придет время, когда  резко  проявится
моя независимость и верность своим убеждениям, и  я  вызову  гнев  уличной
толпы, как в прошлом вызывал недовольство в королевском дворце".

   Луи-Наполеон с холодной расчетливостью осуществлял  свой  замысел.  Его
цель - захватить власть. Его тактика -  стать  главнокомандующим  армии  и
главой  полиции,  то  есть  заменить  "бургграфов"  "мамелюками",  всецело
преданными его особе. Проводя эту операцию, он для успокоения  большинства
Собрания по видимости поддерживал их программу. "Необходимо, -  сказал  он
Монталамберу, -  осуществить  Римскую  экспедицию  внутри  страны".  Иначе
говоря, следует изгнать из  школ  учителей-республиканцев,  как  это  было
сделано в Риме. Луи-Наполеон бросил эту кость  на  съедение  "бургграфам".
Ведь, по существу, закон Фаллу устанавливал  не  свободу  преподавания,  а
монопольное право клерикалов в деле школьного  образования.  Словом,  союз
Конгрегации с партией Золотой  середины.  Виктор  Гюго  в  блестящей  речи
выступил против этого закона. Он внес ясный  проект  на  всех  ступенях  -
бесплатное обучение,  обязательное  на  первой  ступени;  "общение  сердца
народа с мозгом Франции", отделение церкви от государства  в  их  обоюдных
интересах.
   Гюго не  желал  упразднять  религиозное  воспитание,  скорее  наоборот:
"Уничтожить  на  земле  нужду,  побуждать  всех  людей  обратить  взоры  к
небесам". Но он признавал религию, а  не  клерикализм:  "О,  я  отнюдь  не
отождествляю вас, клерикальную  партию,  с  церковью,  так  же  как  я  не
смешиваю омелу с дубом. Вы - паразиты церкви, вы - язва  церкви...  Вы  не
приверженцы, а схизматики религии, которую вы не понимаете.  Вы  режиссеры
религиозного спектакля. Не впутывайте церковь в ваши дела, в ваши коварные
происки, в ваши стратегические планы, в ваши доктрины, в ваши честолюбивые
замыслы. Не называйте церковь своею матерью, превращая ее в свою служанку.
Не истязайте церковь под предлогом приобщения ее к политике. А  главное  -
не отождествляйте ее с  собой.  Поступая  так,  вы  наносите  ей  вред..."
[Виктор Гюго. Речь от 15 января 1850 г. "Свобода  преподавания"  ("Дела  и
речи", "До изгнания")].
   В апреле 1850 года  "мамелюки"  Елисейского  дворца  предложили  проект
закона о ссылке за политические преступления  и  заключении  в  тюрьму  по
месту  ссылки.   Проект   этот   предварял   собою   составление   будущих
проскрипционных списков. Февральская революция отменила смертную казнь  за
политические преступления. Ее заменили медленной смертью.

   "- Вот перед вами человек, - сказал Гюго, - осужденный особым  судом...
этот человек, этот осужденный, преступник - по мнению одних,  герой  -  по
мнению других, ибо в  этом  несчастье  нашего  времени...  (Громкий  ропот
справа.)
   -  После  того  как  правосудие  сказало  свое  слово,   -   воскликнул
председатель  Законодательного  собрания   Дюпен-старший,   -   преступник
становится преступником для всех,  и  героем  его  могут  называть  только
сообщники! (Одобрительные возгласы правых).
   - Я позволю себе, - сказал Гюго,  -  напомнить  господину  председателю
Дюпену  следующее:   правосудие   объявило   преступником   маршала   Нея,
осужденного в тысяча восемьсот пятнадцатом году. В моих глазах он герой, а
ведь я не его сообщник... (Продолжительные аплодисменты  слева.)"  [Виктор
Гюго. Речь от 5 апреля 1850 г. "Ссылка" ("Дела и речи", "До изгнания")].

   Реплика оказала воздействие. Председатель безмолвствовал.  Гюго  в  тот
день был олицетворением возмущенной человеческой совести.

   "Я знаю, господа, что каждый раз, когда мы вкладываем в  слово  совесть
тот значительный  смысл,  который,  на  наш  взгляд,  оно  имеет,  это,  к
несчастью для нас, вызывает улыбку у весьма крупных политических деятелей.
На первых порах эти великие политики еще не считают нас  неизлечимыми;  мы
внушаем им сострадание, они согласны врачевать недуг, которым мы поражены,
- совесть - и елейно противопоставляют ему государственную  необходимость.
А вот если мы упорствуем - о, тогда  они  начинают  гневаться,  тогда  они
заявляют  нам,  что  мы  ничего  не  смыслим  в  делах,  что  у  нас   нет
политического  чутья,  что  мы  люди  несерьезные,   и...   как   бы   мне
выразиться... впрочем, скажу! Они бросают нам в лицо бранное слово,  самое
что ни на есть оскорбительное, какое только могут найти: они называют  нас
поэтами..." [там же]

   В  1848  году  во  Французской   республике   было   введено   всеобщее
избирательное право; "бургграфы" сожалели о прежней  системе  ограниченных
выборов. И вот принц-президент преподнес им в подарок избирательный закон,
по которому одним взмахом, посредством различных цензов, в частности ценза
оседлости, количество избирателей сокращалось на четыре миллиона человек -
за счет рабочих и представителей интеллигенции, а ответственность  за  эту
реформу очень ловко возлагалась на  комитет  из  семнадцати  "бургграфов".
Гюго, разумеется,  выступил  на  защиту  всеобщего  избирательного  права,
считая  его  единственным  "регулятором  народной  стихии",   единственным
способом формирования законной  власти,  оплотом  против  анархии,  точкой
опоры среди волнений и бурь. Он высмеял президента:  экий  Нума  Помпилий,
которому подают советы не одна, а семнадцать Эгерий. Ну хорошо, говорил он
правым депутатам, вы избавитесь от  четырех  миллионов  голосов,  но  "вам
никуда не уйти от того,  что  время  движется  вперед,  что  наступил  ваш
последний час, что Земля вращается... Что ж,  приносите  народ  в  жертву!
Нравится вам это или нет, но прошлое есть прошлое. Пытайтесь починить  его
расшатанные  оси  и  ветхие  колеса,  запрягайте  в  него,  если   хотите,
семнадцать государственных мужей. Тащите его  сюда,  и  пусть  сегодняшний
день озарит его своим светом. И что же? Что окажется на  поверку?  Прошлое
останется прошлым! Только еще  яснее  будет  видна  его  ветхость,  вот  и
все..." [Виктор Гюго. Речь от  21  мая  1850  г.  "Всеобщее  избирательное
право" ("Дела и речи", "До изгнания")].
   Против нападок Гюго большинство Собрания избрало  два  способа  защиты:
его подвергали осмеянию и ему напоминали его прошлое. Монталамбер  сказал,
что Гюго поддерживал все партии, а затем от всех отрекался. Он отверг  это
обвинение и блестяще  защищался.  Но  тем  не  менее  его  жизни  угрожала
опасность.  В  Собрании  распространились  зловещие   слухи.   Большинство
депутатов желало спровоцировать, хотя бы с  помощью  полиции,  мятеж,  для
того чтобы потопить его в крови.
   Случайный выстрел мог  сразить  любого  мешающего  человека.  Полковник
Шаррас (либерал) сказал Гюго: "Остерегайтесь". Он ответил: "Ну вот еще! Да
пусть они посмеют явиться ко мне,  в  моей  келье  одни  только  стихи  да
незавершенные строфы валяются повсюду, я  лишь  посмеюсь  над  ними".  Ему
дружески посоветовали не выступать по поводу избирательного закона. "Ну уж
нет, я непременно выступлю, а там будь что будет. Огромная сабля,  которой
потрясают маленькие людишки, события 93-го года, происходящие в 1850 году,
Тьер, породивший нечто чудовищное, - это даже забавно..." Он находил,  что
его противники просто комичны. Он заблуждался.  Они  были  комичны,  но  и
страшны.


   Он чувствовал бы себя более сильным  в  общественной  жизни,  будь  его
личная жизнь менее сумбурной и достойной осуждения. Долг, признательность,
любовь, желание делали  его  рабом  прежних  привязанностей  и  мимолетных
увлечений. Три женщины, почти три супруги - Адель,  Жюльетта  и  Леони,  -
жили невдалеке друг от друга, на склонах Монмартра, в тесном кругу; каждой
из них он должен был уделять время и навещать одну вслед за другой, всегда
рискуя встретить, когда он идет под руку с Жюльеттой, свою жену или Леони,
которые  подружились  на  почве  вражды  к  Жюльетте,   наиболее   опасной
сопернице.
   Жюльетта, оставаясь в тени, следила за похождениями своего повелителя и
"смиренно таила свою великую любовь" в глубине квартала Родье,  в  мрачном
тупике, где она жила "в непрестанном одиночестве и скуке". Редко  выпадало
на ее долю счастье сопровождать своего друга в парламент или  в  Академию,
слушать там его речи либо изредка принимать его у себя дома.  Каждое  утро
она отправлялась посмотреть  издали  на  два  окна  его  кабинета  -  Гюго
разрешил ей наконец (в 1845 г.) выходить из дому на прогулку. Она  еще  не
знала, какую роль в  его  жизни  играет  Леониди  д'Онэ;  и  с  недоверием
относилась к другим женщинам, ибо он не мог устоять перед теми, кто  искал
с ним близкого знакомства: кафешантанная певичка Жозефина Фавиль; светская
дама госпожа Роже де Женет; Элен Госен, осужденная за воровство;  поэтесса
Луиза  Колле;  экспансивная  незнакомка  Натали  Рену;  авантюристка  Лора
Депрес; артистка Комеди-Франсез Сильвани Плесси; особа,  именовавшая  себя
виконтессой дю Валлон, о которой Вьель-Кастель  сказал,  что  "она  выдала
трех  своих  дочерей-красавиц  замуж   так,   словно   совершила   хорошую
коммерческую сделку"; куртизанка Эстер Гимон; быть  может,  Рашель.  Гюго,
который  в  дни  добродетельной  молодости   придавал   большое   значение
целомудрию, высказывал теперь на любовь взгляды в духе Шелли:

   Любовь... Кто повелел двоим любить?
   Спроси у быстрых вод, спроси у ветерка,
   У опаленного свечою мотылька,
   У золотых лучей, у виноградных лоз,
   У взбудораженных апрелем гнезд,
   У всех, кто ждет, поет и шепчет в тишине...
   В смятенье сердце крикнет: - Неизвестно мне!..
   [Виктор Гюго. Любовь ("Созерцания")]

   Когда 29 апреля 1851 года  умерла  от  апоплексического  удара  Фортюне
Гамлен, "в смятенье сердце" кричало на  все  голоса.  Смерть  эта  явилась
печальным событием для Гюго, который потерял верного друга, а для Леони  -
катастрофой; после развода с мужем Леони нашла в лице этой  умной  женщины
близкого друга, проводила с ней почти все вечера либо дома, либо в театре.
Лишенная помощи многоопытной светской красавицы, которая с  годами  обрела
мудрость, бывшая госпожа Биар, поразмыслив о своей судьбе, решила, что она
погубила свою жизнь ради Виктора Гюго, а поэтому он  должен  посвятить  ей
большую  часть  своей  жизни  и  уж  по  крайней  мере  должен  ради   нее
пожертвовать Жюльеттой. Она не раз пыталась добиться от  своего  любовника
этого разрыва, но всегда наталкивалась на решительный отказ.
   Когда в 1849 году она стала угрожать Гюго, что все откроет Жюльетте, он
грубо ее одернул.

   "Вчера вы очень резко сказали мне, что если  я  это  сделаю,  то  такой
дурной поступок лишит меня вашего уважения.  Но  ведь  я  имею  право  так
поступить, ведь я столько страдала и так терпеливо ждала  четыре  года.  И
все же, как бы ни были несправедливы ваши слова, какое бы чувство любви вы
ни проявляли к другой, я не решаюсь пойти на этот шаг, так как ваша угроза
более страшна для меня, нежели смерть. Хорошо,  я  не  поступлю  так,  как
хотела поступить. Ценой сверхчеловеческих усилий я буду оберегать  счастье
и иллюзии той женщины, которую ненавижу больше всего  на  свете,  женщины,
которую я задушила бы с  великой  радостью,  даже  если  мне  пришлось  бы
отвечать за это перед богом! Женщины, в жертву которой  принесено  счастье
моей жизни..."

   Леони досаждала Гюго мучительными вопросами:

   "Если она (Жюльетта)  не  пользуется  правами  любовницы,  ей  остается
узнать очень немногое. Если же она имеет эти права, я в  таком  случае  не
смогу действовать иначе, чем решила. Раз вы не желаете, чтобы ей стало все
известно, значит, вы предоставили ей те права, которые принадлежат мне.  Я
отрекаюсь от всего. Лучше умереть, нежели разделять с ней вашу любовь... Я
готова пойти на то, чтобы она оставалась вашим другом, а вы  осмеливаетесь
говорить мне, что с моей стороны будет гадко,  если  я  совершу  поступок,
благодаря которому все встало бы на свое место! Ну хорошо,  я  отказываюсь
от своего намерения, не будем больше говорить об этом... Более четырех лет
я нахожусь в позорном  положении,  так  как  она  убеждена,  что  является
единственной женщиной, которую вы любите... Бог вам судья! Пусть все будет
так, как вы хотите... Я буду проводить дни своей жизни в отчаянье,  но  по
крайней мере избавлюсь от укоров совести и не уроню свою честь. Я  собрала
все ваши письма. Вы можете прислать за ними".

   Два года спустя настроение у Леони д'Онэ  изменилось,  и,  вместо  того
чтобы отказаться от своего намерения, она нанесла удар. 29 июня 1851  года
в дом N_20 по улице Родье прибыл пакет с письмами, перевязанный  лентой  и
запечатанный печаткой Виктора Гюго, с гербом, который он сам нарисовал,  и
с его девизом: "Ego Hugo". В жестоком смятении Жюльетта вскрыла пакет.  То
был почерк обожаемого и почитаемого человека. Она  прочитала  письма  и  с
ужасом узнала, что в 1844 году ее любовник любил другую женщину, писал  ей
страстные письма, столь же очаровательные, как и  те,  которые  в  течение
восемнадцати лет были для нее единственным  счастьем  и  честью:  "Ты  мой
ангел, и я целую твои ножки, целую твои глаза... Ты  свет  моих  очей,  ты
жизнь моего сердца..." Те же самые выражения, которые были и в  письмах  к
Жюльетте. Леони сама вложила в пакет короткую записку, сообщив в ней,  что
любовные отношения продолжаются и теперь, "что к ним относятся с уважением
как в обществе, так и в доме Виктора Гюго, а посему госпожа Друэ, пожалуй,
поступила бы разумно,  если  бы  первая  порвала  узы  дружбы,  продолжать
которую поэт больше не хочет и которая стала для него  обузой...".  Нельзя
вообразить  ничего  более  ужасного  в  жизни  женщины,  посвятившей  себя
единственной любви, нежели это доказательство  постоянного  предательства,
скрываемого в течение семи лет!  Жюльетта  вышла  из  своего  дома  вся  в
слезах, близкая к помешательству,  весь  день  она  бродила  по  Парижу  и
возвратилась  только  вечером,  разбитая  спасительной   усталостью.   Она
надеялась, что появится Виктор,  и  решила  после  необходимых  объяснений
уехать к своей сестре в Брест.
   Гюго ничего  не  отрицал,  умолял  Жюльетту  простить  его  и  пообещал
отвергнуть  ее  соперницу.  Но  при  этом   он   расхваливал   красоту   и
образованность  госпожи  д'Онэ  и  дал  понять,  что  к  ней   уважительно
относились и его жена, и сыновья; все это еще более усилило горе Жюльетты.
Она была слишком горда для того, чтобы принять  любовь,  которая  окажется
жертвой с его стороны.

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, 28 июля 1851 года:
   "Во имя всего самого святого для тебя, во  имя  моей  глубокой  скорби,
друг мой, не проявляй ложного великодушия,  не  наноси  рану  собственному
сердцу, желая избавить меня от страданий. Сколь бы ни была  искренна  твоя
жертва, она не введет меня надолго в заблуждение, и  я  никогда  не  прощу
себе, что поддалась иллюзии и пожертвовала твоим счастьем... Господи Боже,
если ты считаешь, что я достаточно искупила  то,  что  невольно  совершила
преступление, появившись на свет, сжалься надо мной,  сжалься  надо  мной,
Господи, избавь меня от последней капли горечи, не Дай мне увидеть, как по
моей вине страдает человек,  которого  я  люблю  больше  всего  на  свете,
который мне дороже моего счастья, дороже даже райского  блаженства;  пусть
он будет счастлив с другой,  нежели  несчастлив  со  мною.  Господи,  будь
милостив, молю тебя, пусть он свободно решит, как ему поступить,  вложи  в
его  сердце  истинное  великодушие,  истинное  чувство  долга,  даруй  ему
истинное счастье, и я  благословлю  свою  судьбу,  безропотно  приму  свой
удел".

   Началось соперничество в великодушии. Когда  Жюльетта  после  печальных
размышлений заговорила о разрыве, Гюго,  как  и  все  мужчины  в  подобных
случаях, попросил пожалеть его. Он  сослался  на  бессонницу,  на  болезнь
горла, его тревожила судьба  сыновей,  преследуемых  правительством.  Тень
Леони, роковой женщины с детским лицом, витала над ним при этом состязании
в самопожертвовании.

   Жюльетта - Виктору Гюго, 30 июля 1857 года:
   "Я благодарна этой женщине  за  то,  что  она  была  столь  беспощадна,
приведя доказательства твоей измены. Она по самую рукоятку вонзила  в  мое
сердце кинжал, показав, какое чувство обожания ты питал к  ней  в  течение
семи лет. Это было цинично и жестоко с ее  стороны,  но  вместе  с  тем  и
честно. Эта  женщина  успешно  выполнила  роль  моего  палача.  Все  удары
отличались точностью..."

   Две женщины, влюбленные в одного и того же  мужчину,  ненавидят,  но  и
вместе с тем и уважают друг друга за фанатизм в любви.
   Так как поэт и Жюльетта были  и  оставались  романтиками,  так  как  он
провозглашал право на  страсть,  очень  искусно  придавая  своим  любовным