ые  натуры.   В   нем   боролись
чувственный  темперамент  отца,  его  пылкое  воображение,  любившее   все
необыкновенное, и суровый стоицизм матери; вкус к классике, жажда славы  и
ненависть к тирании; тяга к возвышенной поэзии, всегда несколько безумной,
и уважение к буржуазным добродетелям, безотчетно дорогим для него, ибо  он
страдал, чувствуя, как их  оскорбляют  его  близкие.  Душа,  сотканная  из
контрастов. Если  когда-либо  жизнь,  словно  нарочно,  с  самого  детства
формировала писателя  для  того,  чтобы  он  выражал  в  своем  творчестве
прекрасные и новые антитезы, то таким  писателем  был  именно  он,  Виктор
Гюго. Нам хотелось уловить, каков был его душевный склад  в  ранние  годы,
когда индивидуальность человека только еще  зарождается.  "Не  во  дворце,
который блеск жемчужины усилит, зарождается она - она возникает под толщей
колонии полипов, в морских пучинах глубиною в  сотни  лье..."  Мы  с  вами
погрузились в глубокие воды волшебных источников детства великого поэта, в
едва освещенных безднах  увидели  мрачные  обломки,  зеленоватые  щупальца
кошмаров,  но  видели  также  белоснежную   сирену,   затонувшие   соборы,
затопленные дворцы прекрасных древних  городов  Андалузии.  "Лучшая  часть
гениальности складывается из воспоминаний". Именно из них на наших  глазах
создаются перламутровые, лучезарные, неподражаемые,  изменчивые  переливы,
которые превращают крупицу материи в жемчужину, а человека в гения.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОГНИ РАССВЕТА


1. ПТИЦЫ В КЛЕТКЕ

   Огни рассвета не столь сладостны,
   как первые лучи славы.
   Вовенарг

   После райского сада фельянтинок и каштанов вокруг  Тулузского  подворья
пансион Декотта и Кордье, унылый, без всякой  зелени,  показался  сыновьям
Софи Гюго  мрачным  чистилищем.  Кордье,  священник-расстрига,  больной  и
раздражительный старик, носивший из любви к Руссо широкий плащ  и  высокую
шапку, похожий в ней  на  армянина,  колотил  учеников  по  головам  своей
металлической табакеркой; Эмманюэль  де  Котт,  ставший  просто  Декоттом,
изводил их всяческими наказаниями и отпирал отмычкой  ящики  их  тумбочек.
Эжен и Виктор, мятежные ангелы, не склонны были сносить унижения.  Генерал
Гюго писал 7 августа 1817 года своей сестре Мартен-Шопин: "Я  считаю,  что
они погибнут, если останутся под плачевным влиянием матери.  С  тобой  они
ведут себя так же, как обычно, но по отношению к господину  де  Котту  они
позволяют себе ужасные грубости! Подумай только - они едва не подняли руку
на директора пансиона!.."
   Братья сразу же приобрели престиж в  глазах  товарищей,  так  Как  отец
потребовал, чтобы их поместили в отдельной комнате. Пансион разделился  на
два  лагеря:  в  одном  царил  Виктор,  в  другом  -  Эжен.  Вечером   два
соперничающих властелина встречались в своей комнате  и  вели  переговоры.
Они напоминали тогда братьев Бонапарт, деливших  между  собой  Европу,  и,
вероятно, им самим приходила такая мысль. Оба мальчика впитали чуть ли  не
с молоком матери преклонение перед доблестью древних римлян, оба росли под
сенью наполеоновских побед и проявляли сильную  жажду  славы.  В  пансионе
Кордье братья организовали театральные представления. Виктор сочинял пьесы
и играл в них роль Наполеона, окруженного маршалами, блиставшими  орденами
из золотой бумаги. Но так было только в театре, а в жизни их  политические
страсти не изменились: ненависть к  Революции,  ужас  перед  Буонапарте  и
любовь к Бурбонам, которые, как Виктор воображал, принесли Франции  вместе
с хартией свободу.
   В этом их убеждала мать, а ведь она оставалась  кумиром  всех  сыновей.
Зато своей тетушке, госпоже Мартен-Шопин, и даже отцу  они  противились  с
невероятной решительностью и достоинством. Генерала Гюго после Реставрации
уволили в отставку с половинным окладом пенсии, и он  удалился  в  Блуа  с
госпожой Альме, "графиней де Салькано", иначе говоря  -  с  девицей  Тома,
всемогущей его властительницей. "Мерзкая вдова Мартен-Шопин" весьма скудно
снабжала племянников карманными  деньгами  и  передавала  им  распоряжения
отца.  Генерал  хотел,  чтобы  его  сыновья  поступили  в  Политехническое
училище, и  требовал,  чтобы  они  для  подготовки  к  экзаменам  усиленно
занимались математикой и черчением; учтиво, но твердо  мальчики  попросили
его дать им возможность выполнить это требование.

   Виктор Гюго - отцу, 22 июня 1816 года:
   "Госпожа Мартен  целый  месяц  не  соблаговолила  спросить,  в  чем  мы
нуждаемся, и уже два месяца как перестала выдавать мне и  Эжену  обещанные
два су в день; да  еще  весьма  предусмотрительно  сообщила  нам  о  таком
решении лишь 1 июня. Когда мы ей вежливо доложили, что, рассчитывая на эти
деньги, сделали даем на необходимые свои расходы - на то, чтобы платить за
стулья в церкви,  точить  перочинные  ножи,  переплетать  книги,  покупать
чертежные принадлежности, - она ответила, что не  желает  нас  слушать,  и
властным тоном приказала нам выйти из комнаты. Больше ей  не  удастся  это
сделать, дорогой папа. Мы  лучше  откажемся  от  воскресных  отпусков,  но
впредь не будем иметь с ней никаких отношений. Если  ты  все-таки  хочешь,
чтобы мы расплатились с  долгами  и  не  сидели  без  гроша,  просим  тебя
передавать нам деньги  через  кого-нибудь  другого,  удобнее  всего  через
Абеля..."

   12 ноября 1816 года:
   "Мы обдумали твои предложения; позволь нам  говорить  с  тобой  так  же
откровенно, как мы говорили раньше, и ответь  нам  лишь  после  того,  как
взвесишь наши соображения. Видя, что мы в состоянии судить о  цене  вещей,
ты предлагаешь нам двадцать пять луидоров в год  на  наше  содержание.  Мы
согласны, лишь бы эти деньги нам выдавали в собственные руки. Мы  уверены,
что при том опыте, который у нас уже имеется, а главное, с помощью мамы  и
при ее советах - а она, что ни говори, умеет  экономить  -  этой  скромной
суммы хватит на ваше содержание, и оно будет более приличным, чем было  до
сих пор, хотя наверняка обходилось тебе дороже. Но если деньги  будут  нам
направлять через чужие руки, такой уверенности мы не можем иметь, так  как
не сумеем воспользоваться средствами, обеспечивающими нас.  Мы  уже  не  в
силах  будем  следовать  твоему  примеру:  соразмерять  расходы  со  своим
достатком и быть довольными своим положением, тем более  что  оно  приучит
нас к порядку и бережливости... Конец твоего письма нас огорчил - не можем
скрывать от тебя,  как  нам  было  тяжело,  что  ты  нашу  маму  называешь
негодницей, да еще в открытом письме, - ведь его распечатали и отдали  нам
только после прочтения. Мы видели твою переписку с мамой. Что ты сделал бы
в те времена, когда познакомился с ней и когда находил счастье  близ  нее,
что ты сделал бы с тем, кто посмел бы говорить о ней  подобным  языком?  А
она все такая же и всегда была такой, и мы всегда будем думать о  ней  так
же, как ты раньше думал о ней. Вот какие чувства твое  письмо  породило  в
нас. Поразмысли, пожалуйста, над нашим письмом  и  будь  уверен  в  любви,
которую питают к тебе твои покорные и почтительные сыновья.
   Э.Гюго - В.Гюго".

   В этом письме видны  и  зрелость  ума,  и  энергия  стиля.  В  нем  нет
повторений, выразительность не ослабевает от  начала  до  конца.  Кто  был
вдохновителем коллективного послания братьев? Оно написано почерком Эжена,
но  это  не  имеет  большого  значения.  Оба  брата  получили   одинаковое
воспитание, были учениками своей матери, оба испытали  влияние  классиков,
оба стремились к поэтическому творчеству. Время, которое они могли урывать
от занятий математикой,  они  проводили  за  сочинением  стихов.  Переводы
Вергилия и Лукреция, элегии, эпиграммы, песни, трагедии - все увлекало их.
   По правде  говоря,  Франция  тогда  усердно  занималась  версификацией,
сочиняла стихи. Даже пансион мальчиков  изобиловал  поэтами.  Сам  угрюмый
Декотт кропал вирши и вскоре стал завидовать двум юным  гениям,  явившимся
среди его учеников.  Молодой  классный  наставник  Феликс  Бискара,  умный
человек с рябоватым, но веселым и открытым лицом, любил  Эжена  и  Виктора
Гюго, а еще больше - мадемуазель  Розали,  бельевщицу  пансиона,  в  честь
которой он  создавал  оды.  Однажды  Бискара  повел  братьев  Гюго,  своих
любимцев, на верхние площадки башен Собора  Парижской  Богоматери,  Виктор
Гюго поднимался по ступенькам лестницы позади мадемуазель Розали и смотрел
на ее ноги.
   Было естественным, что в том возрасте, "когда все  Керубино  по  улицам
бродят, стараясь в  окошки  бань  заглянуть",  подростка,  унаследовавшего
огромный темперамент отца, да еще начитавшегося эротических стихов Горация
и Марциала, преследуют мысли о женском теле. Для Виктора было  никогда  не
ослабевающей радостью увидеть нечаянно обнажившееся плечо, грудь, стройную
ножку. Подобно фавну или иному лесному божеству,  он  будет  в  дальнейшем
подстерегать в лесах красивых девушек-дикарок и прачек  у  ручьев.  Бедным
студентом он из своей мансарды высматривал в  соседнем  окне  или  "сквозь
щели в чердаке" какую-нибудь служанку, раздевающуюся перед сном.

   В семнадцать лет мне снилась Геба -
   Прекрасная гризетка неба;
   Олимп или мансарда - все одно:
   Подвязка сброшена, плечо обнажено
   [Виктор Гюго. LIV ("Океан")].

   Всю  жизнь  это  будет   лейтмотивом   многих   его   стихов.   Слишком
целомудренная юность создала нераскаянного грешника.
   Для генеральши графини Люкотт, "хорошенькой  женщины,  имевшей  большой
успех в свете и множество поклонников" -  братья  Гюго  знали  ее  еще  по
Мадриду, а в Париже жили в одном с нею доме, - Виктор сочинял почтительные
мадригалы:

   Я слушаю... Но все ж могла бы лира эта
   В такой чудесный день решиться и посметь
   Твою любовь ко мне воспеть.
   - Судить не торопись, начни читать поэта!
   Любовью сердце стеснено,
   Тобой одной оно согрето!
   Но то, чем полнится оно,
   Земною лирою не может быть воспето!

   Концовка  была  галантной,  все   написано   очень   ловко,   с   чисто
вольтеровским изяществом. Но кто бы ни писал стихи в  пансионе  Декотта  и
Кордье, сам директор или классный наставник, Эжен или Виктор Гюго,  тысячи
рифмованных строк, рождавшихся у них из-под пера, были довольно  плоскими.
То было время заката прежнего направления в поэзии. Делиля и Парни все еще
считали великими поэтами. Французская  Академия  избирала  их  учеников  в
число  "бессмертных".  Язык  был   упорядочен,   отлакирован,   застыл   в
величественной  неподвижности.  Слова  были  разделены  на  благородные  и
Простонародные. Любой экипаж именовался колесницей, щеки - ланитами, ветер
называли аквилоном, воду в  реке  -  речной  волной,  лошадь  -  скакуном,
королей - монархами, шпагу -  мечом,  поэта  -  нежным  любовником  девяти
сестер. Большинство простых терминов было изгнано. Слово "лодочник"  стало
запретным, несчастному писателю предоставлялось выбирать между  кормчим  и
перевозчиком. Ребяческие и вместе с тем старческие вкусы требовали,  чтобы
поэзия была полна холодных безумств, ханжеского дидактизма  или  банальной
галантности. Братьям Гюго, как и всем  рифмоплетам  той  поры,  оставалось
только следовать установленным образцам.
   Однако Виктор  уже  и  в  то  время  проявлял  природное  стремление  к
музыкальности стиха,  гибкости  строфы,  инстинктивное  ощущение  стиля  и
поэтому чувствовал в произведениях Горация и Вергилия красоты,  исчезавшие
в перифразах  какого-нибудь  Делиля.  Бискара,  проверяя  переводы  своего
любимого ученика, говорил удивленно: "В этих стихах такая  яркая  палитра,
какую я не нахожу ни у одного поэта". Он хвалил строку: "Упиваться  резней
и разбрызгивать кровь" или такую: "И  с  хрустом  алчные  клыки  их  кости
разгрызали".

   Дидона бедная, ты жертвою своих мужей была:
   Сихей почил - и ты ушла, ушел Эней - ты умерла.

   Это двустишие блестяще передает  Авзония.  А  другое,  в  конце  первой
"Буколики", сохраняет изящество оригинала:

   Течет над кровлями дымок и рвется на простор,
   И тени, становясь длинней, нисходят с этих гор.

   Вергилий  отвечал  двум  потребностям  этого  ребенка  -  тяготению   к
таинственности и к ясному, четкому,  отточенному  слогу.  Прочтя  поэму  в
пятьсот строк о всемирном потопе, Бискара нашел, что в  ней  тридцать  две
строки хороших, пятнадцать - очень хороших, пять строк  -  посредственных.
Сам Виктор был более требователен и каждый год сжигал  тетрадь  со  своими
Поэтическими опытами  -  убогие  тетрадки,  сшитые  им  собственноручно  с
помощью бечевочки, завязанной узелком; ведь он получал  только  два  су  в
день на свои расходы и тратиться на покупки  надо  было  с  осторожностью.
Стихи своих детских лет он начал сохранять только с одиннадцатой  тетради.
Скромный и  усердный  труженик,  он  сам  смиренно  добивался  критических
замечаний. Горделивый Эжен, наоборот, любил похвастаться своим дарованием.
Оба воздавали честь в  своих  стихах  любимой  матери,  которая  не  имела
разрешения брать сыновей к себе и сама навещала их  в  пансионе.  Во  всех
своих трудах и успехах "сыновья думали только о  том,  какое  удовольствие
они доставят маме". В четырнадцать  лет  Виктор  посвятил  ей  трагедию  в
стихах - "Иртамена":

   Мама, видишь стихи неумелые эти?
   Ты сурово на них не смотри.
   Я твой сын, а они - мои робкие дети,
   Ты улыбкою их одари!
   Эти строки не розы Расина,
   Что бессмертную славу ему принесли;
   Как цветы полевые, невинно,
   Эти строки для мамы моей расцвели.

   То и дело повторявшееся наивное, детское слово "мама"  показывало,  что
сердце  юного  поэта  всецело  принадлежало  матери.  "Иртамена"   -   это
подражание  Расину  или,  скорее,  Вольтеру,  но   стих   поражает   своей
непринужденностью и гибкостью. Сюжетом трагедии была,  разумеется,  победа
законного повелителя над узурпатором.  "Когда  тиранов  ненавидим,  любить
должны мы королей", - провозгласил в заключение автор. Иначе  говоря,  кто
ненавидел Бонапарта, должен  любить  Людовика  XVIII.  В  тетради  "Разные
стихи" (1816-1817) имеется запись, датированная сентябрем 1817 года:  "Мне
пятнадцать лет, написано плохо, я мог бы  написать  лучше",  а  на  другом
листке: "Глупости, сотворенные мною до моего рождения". Верно,  эти  стихи
не назовешь шедеврами, но верно и то, что от юноши,  способного  на  такой
упорный, неослабный труд и такие блестки удачи, можно было всего ожидать.
   Сохранившиеся тетради содержат тысячи стихотворных строк: тут  и  целая
комическая опера, и мелодрама, написанная прозой, - "Инее  де  Кастро",  и
набросок  пятиактной  трагедии  в  стихах  "Ателия,  или  Скандинавы",   и
эпическая  поэма  "Всемирный  потоп";  ко   всем   произведениям   имелись
иллюстрации в виде рисунков на полях, причем некоторые  из  них  смелостью
игры света и тени напоминают рисунки Рембрандта. Надо добавить, что  в  то
же  самое   время   Виктор   готовился   к   вступительным   экзаменам   в
Политехническое училище, что у него были хорошие отметки по  математике  и
что с конца 1816 года он вместе с Эженом, который был старше  его  на  два
года, занимался в коллеже Людовика Великого - с восьми часов утра до  пяти
часов вечера. Писать стихи он мог, только отнимая часы от  сна  и  работая
при  свече  в  своей  чердачной  каморке,  представлявшей  собою  в   июне
раскаленную  печь,  а  в  декабре  -  ледник,  каморке,  из  окна  которой
открывается вид на башни собора Сен-Сюльпис, приспособленные  в  то  время
для оптического телеграфа. Однажды Виктор, повредив себе колено,  вынужден
был несколько недель пролежать в постели, и это позволило ему  еще  больше
отдаться любимому делу. Феликс Бискара, славный человек,  беспокоился:  "С
грустью замечаю, что здоровье ваше ухудшилось; так же, как и вы,  полагаю,
что причина тому - ваши бессонные ночи. Во имя всего святого, во имя нашей
с вами дружбы, поберегите себя..." Но ведь "своя ноша не  тянет",  любимый
труд не утомляет.


   Тысяча восемьсот семнадцатый год.  "Французскую  армию  одели  в  белые
мундиры, на австрийский лад... Наполеона сослали на остров Святой Елены, и
так  как  Англия  отказывала  ему   в   зеленом   сукне,   он   приказывал
перелицовывать  свои  старые  сюртуки...  В  морском  министерстве  повели
расследование по поводу крушения фрегата "Медуза"... Большие газеты  стали
совсем маленькими...  Разводы  были  запрещены.  Лицеи  назывались  теперь
коллежами... Шатобриан каждое утро вставал перед  окном  своей  спальни  в
доме N_27 по улице Сен-Доминик  в  панталонах  со  штрипками,  в  домашних
туфлях, в пестрой шелковой повязке на седой голове  и,  устремив  глаза  в
зеркало, раскрыв  перед  собой  шкатулку  с  полным  набором  инструментов
дантиста, осматривал  свои  прекрасные  зубы,  в  то  же  время  обдумывая
варианты "Монархии согласно Хартии",  которые  он  затем  диктовал  своему
секретарю, господину Пилоржу..." [Виктор Гюго, "Отверженные"]  Французская
Академия объявила конкурс стихотворных произведений,  предложив  для  него
следующую тему: "Счастье, которое  при  всех  обстоятельствах  жизни  дает
человеку учение". Виктор Гюго сказал себе: "А  что,  если  попробовать?.."
Для него задумать - значило и выполнить задуманное. Он сочинил 334 строки:

   С Вергилием в руках, один в глуши лесной...
   Люблю я тишину и ветви надо мной,
   Люблю я здесь бродить, следить игру теней,
   Дидону вспоминать и горевать над ней...

   Оригинально это? Нисколько. Поэт  пожертвовал  собственными  вкусами  в
угоду обветшалому классицизму академиков,  который,  впрочем,  почитала  и
госпожа Гюго. Правильно сложенные, аккуратно  построенные  стихи  выражали
искреннее чувство юноши, который, изучая Цицерона или  Демосфена,  мечтает
последовать их примеру, а потом открывает, что его герои кончили  жизнь  в
немилости.

   Герои, вы ушли... а я - всего лишь я!
   Ну что ж... я одиночество постиг -
   Наедине с собой, среди любимых книг...

   Поэма написана, но еще надо отдать ее  в  канцелярию  Академии.  Однако
воспитанники пансиона Кордье жили  как  в  тюрьме.  Виктор  Гюго  открылся
Феликсу Бискара, который водил пансионеров на  прогулки,  и  этот  славный
малый повел колонну учеников к  дворцу  Мазарини.  Пока  они  разглядывали
купол и каменных львов, классный наставник и его  подопечный  помчались  в
канцелярию Академии и вручили поэму швейцару в скуфейке. Выйдя  на  улицу,
они наткнулись на Абеля, старшего брата, который  и  по  возрасту,  и  как
любимец  отца  пользовался  большей  свободой.  Пришлось   во   всем   ему
признаться. Затем младший брат догнал своих товарищей и вернулся в пансион
к задачам по алгебре.
   Через несколько недель, когда он бегал на школьном дворе взапуски, туда
вдруг явился Абель. "Иди сюда, дурачина!" - позвал он  брата.  Ведь  Абель
был уже офицер, а потому обращался с младшими братьями, как  с  детьми,  и
говорил с ними ласково, но покровительственным тоном. Виктор подошел. "Ну,
что тебя дернуло написать, сколько тебе лет? - спросил Абель.  -  Академия
решила, что ты хотел ее мистифицировать. А не будь этого,  ты  бы  получил
премию. Ну, и осел ты! Теперь дадут только почетный диплом". Однако мнение
Абеля было не совсем верным: премия ускользнула от Виктора Гюго не по этой
причине. Произведение его заняло на  конкурсе  девятое  место,  и  Ренуар,
постоянный секретарь Академии, автор трагедии "Тамплиеры", написал в своем
докладе: "Если правда, что ему столько лет, Академия должна поощрить юного
поэта".  Отрывок  из  поэмы  был  зачитан  на  публичном  заседаний:  дамы
аплодировали, и Ренуар, которому Виктор Гюго послал свою метрику,  ответил
письмом, предлагая ему прийти в Академию, причем допустил  в  этом  письме
грубую орфографическую ошибку. Впрочем, о Ренуаре говорили, что этот поэт,
историк и филолог хорошо знает язык - только не французский, а романский.
   Старик Кордье, видя, каким блеском засверкал теперь его  пансион,  стал
вдруг настоящим сахар медови