что в ней горит"
   [Виктор Гюго. "О, если я к устам поднес твой полный кубок..."
   ("Песни сумерек")].

   Второй наградой было путешествие, которое они  совершили  на  следующее
лето. Хотя жить на два дома было весьма обременительно, Гюго мог это  себе
позволить: "Анджело" играли шестьдесят два раза со средним кассовым сбором
в две  тысячи  двести  пятьдесят  франков.  Книгоиздатель  Рандюэль  купил
рукопись. В 1835 году он заплатил девять тысяч франков за право переиздать
в течение полутора лет "Оды и  баллады",  "Восточные  мотивы"  и  "Осенние
листья", затем еще одиннадцать тысяч франков за новое переиздание  плюс  к
этому "Песни сумерек" и новый сборник - "Внутренние голоса". За  три  года
(1835-1838) Рандюэль уплатил Виктору Гюго сорок  три  тысячи  франков.  От
издателей и из  театров  деньги  рекой  текли  на  Королевскую  площадь  и
ручейком на улицу Парадиз.
   В конце июля Адель захотелось  поехать  в  Анжу  на  свадьбу  их  друга
Виктора Пави. Гюго был приглашен, но он  знал,  что  на  свадьбе  будет  и
Сент-Бев, с которым он не хотел встречаться. Чтобы совершить путешествие с
Жюльеттой  на  полной  свободе,  он  послал  на  свадьбу   свою   жену   в
сопровождении ее отца, Пьера Фуше. В разлуке муж и жена,  связанные  между
собой больше братскими, чем супружескими  узами,  все  время  обменивались
самыми ласковыми письмами.

   Виктор Гюго - Адели, Монтеро, 26 июля 1835 года:
   "Здравствуй, мой бедный ангел, здравствуй моя Адель. Как ты доехала?.."

   Лафер, 1 августа:
   "Надеюсь, ты хорошо повеселилась..."

   Амьен, 3 августа:
   "А ты? Где ты? Что ты делаешь? Как ты поживаешь?.."

   Ле-Грепор, 6 августа:
   "Какая эта красота - море, дорогая моя  Адель.  Надо  нам  когда-нибудь
вместе поглядеть на него..."

   Монтивилье, 10 августа:
   "Надеюсь, что твое маленькое путешествие пошло тебе на пользу,  что  ты
по-прежнему будешь пухленькой и свежей..."

   Адель - Виктору:
   "Я много думала о тебе, мой добрый и милый Виктор, хотелось  бы,  чтобы
ты был возле меня... Не могу и сказать тебе, сколько волнений я  пережила,
мой бедный друг. Надеюсь, ты их поймешь и разделишь со мной..."

   19 августа:
   "В общем, если тебе весело, то я за тобой не числю никакой вины.  Да  и
было бы с моей стороны несправедливо жаловаться на тебя, раз ты пишешь мне
такие хорошие, прелестные письма..."

   Кроткий и простодушный Пьер Фуше, сопровождавший дочь, признавался, что
его немного удивляет неожиданное для него согласие  между  супругами.  "По
нашем возвращении в Анжер, - пишет он, - Адель нашла  несколько  писем  от
мужа. Он путешествует в Бри и в Шампани... Он очень ласков с нашей Аделью,
пишет, чтобы она развлекалась, чтобы она думала о нем,  чтобы  она  любила
его, и кончает письмо так: "Желаю Пави такую жену,  как  ты,  тогда  пусть
благодарит Бога..." Свадьба в Анжу  была  "пантагрюэлевской".  Четыре  дня
пировали под тентом и на пароходах. Адель,  жена  знаменитого  писателя  и
очень красивая дама, "восхищала свадебных гостей". Сент-Бев со слезами  на
глазах прочитал эпиталаму,  слишком  длинную,  и  ее  слушали  с  вежливой
скукой.

   Адель - Виктору:
   "Когда будешь  в  Париже,  друг  мой,  напиши  ему  несколько  строк  в
благодарность за его заботы".

   Солнце сияло, поля смотрели приветливо, берега Луары были  веселые,  но
Адель  оставалась  грустной.  Ухаживания  ее  друга  с  реденькими  рыжими
волосами больше не утешали ее в том, что около нее нет мужа.

   Адель - Виктору:
   "Глядя на Луару, я говорила себе, что десять лет тому назад я видела ее
вместе с тобой. Когда же мы поедем куда-нибудь вдвоем?.. Я старею, мне все
приелось, я грущу беспричинно..." Ей надоели и Сент-Бев, и жизнь, и все на
свете. Ревность пробуждает некое подобие любви. Дидина  (одиннадцатилетняя
девочка) ласково укоряла отца: "Мама иногда плачет, оттого что  она  не  с
тобою... Не забывай свою дочку, милый папочка, брось всякие тесаные  камни
и приезжай к нам, мы тебя очень любим..."

   А тем временем Виктор и Жюльетта полностью наслаждались поэзией  своего
путешествия.

   Жюльетта - Виктору:
   "Ты помнишь, как мы уезжали откуда-нибудь и как мы прижимались  друг  к
другу под откидным верхом  дилижанса?  Рука  в  руке,  душа  с  душой,  мы
забывали обо всем,  кроме  нашей  любви.  А  когда  добирались  до  места,
осматривали соборы и музеи и восторгались всякими чудесами, глядя  на  них
сквозь призму чувств, волновавших  наши  сердца.  Сколько  шедевров  тогда
восхищали меня, потому что ты любил их и твои уста  умели  разъяснить  мне
тайну их прелести! Сколько ступеней я одолела,  взбираясь  на  самый  верх
бесконечных башен, потому что ты поднимался впереди меня..."

   Тут звучит чистейший язык страстной любви. Для Жюльетты эти путешествия
создавали иллюзию брака. Для Гюго в них была фантазия, обновление, возврат
к дикарской свободе детских лет. Он любил путешествовать без  программы  и
без багажа, любил карабкаться  на  развалины,  делать  наброски,  собирать
цветы, впитывать образы. Жюльетта, умевшая ко всему  приспособиться,  была
идеальной попутчицей для этих вылазок. Вдали  от  Парижа  Виктор  Гюго  не
разыгрывал никакой роли - не был ни пророком, ни инквизитором, был  весел,
как студент на каникулах. На стенах скверных харчевен он писал проклятия:

   К чертям! Дурной приют, паршивый дом!
   Здесь вонь, и чад, и рай клопам-обжорам,
   Здесь ночью был ужаснейший содом
   И коммивояжеры пели хором!

   В 1835 году путешествие привело любовников в Пакардию  и  в  Нормандию.
Куломье - "неинтересная церковь". Провен - "четыре церкви",  башня,  город
разбросан живописнейшим образом на двух холмах. В двух лье от Суассона,  в
долине, отошедшей далеко от всяких дорог, восхитительный  маленький  замок
XV века - Сеглюн. "Если бы когда-нибудь  захотели  продать  его  тысяч  за
десять франков, я бы тебе купил его,  милая  моя  Адель..."  Сен-Кантен  -
"красивый фасад из резного дерева, постройка 1598 года".  "А  теперь  я  в
Амьене. Тут - собор, уж он-то займет у меня целый  день.  Просто  какое-то
чудо!.." Ле-Трепор: "Вчера я и  порадовался  и  погрустил,  дорогой  друг;
порадовался, потому что получил от тебя письмо, погрустил, потому что  оно
было единственное. Почти сутки пробыл в Абвиле, надеюсь, что успеют прийти
еще письма от тебя. Два  раза  ходил  на  почту  -  ничего!..  До  скорого
свидания, дорогая Адель. Как радостно будет  поцеловать  тебя..."  Что  ж,
перед нами письма хорошего  мужа.  Но  восторженные  эпитеты  исходили  от
человека, который видел все эти картины с другой, с любимой женщиной.
   По возвращении Гюго жена его устроилась в замке Рош,  а  Жюльетта  -  в
деревне Мете. Любовное приключение превращалось в традицию. В 1835 году, в
сентябре и октябре, погода  была  дождливая  и  ветреная.  Жюльетта  часто
оставалась одна в своей комнате у тетушки Лабюсьер, глядела  в  окно,  как
бушует буря, с тревогой думала о  своей  дочке,  которую  "мы  уж  слишком
забываем",  шила  себе  капот  или   перечитывала   произведения   "своего
дорогого". В этом она была неутомима. "Я знаю все твои вещи  наизусть.  Но
всякий раз, как я перечитываю их, мне  они  нравятся  еще  больше,  чем  в
первый раз. Так же, как твое прекрасное лицо. Я ведь  знаю  в  нем  каждую
черточку. Нет ни одной пряди в твоей шевелюре, ни одного волоска в бороде,
которые не были бы мне знакомы. И все равно каждый  раз  меня  поражает  и
приводит в восторг твоя красота..." Когда  Жюльетта,  несмотря  на  дождь,
добиралась до большого каштана, зачастую ее ожидало разочарование - она не
находила под ним возлюбленного, не находила в дупле письма:  "Если  только
не разверзнутся все хляби небесные, я непременно пойду к  нашему  большому
дереву, которое оказалось весьма бесплодным для меня в нынешнем году.  Оно
мне не принесло еще ни одного, хотя бы самого маленького письмеца;  с  его
стороны это большая неблагодарность, - ведь я отдаю ему предпочтение перед
другими  деревьями  красивее  и  моложе,   чем   оно.   Но,   как   видно,
неблагодарность - основное свойство и деревьев, и людей..."  Однако  время
от времени она получала чудесную страницу, которая была для нее  утешением
и вознаграждала ее за все.

   Виктор - Жюльетте:
   "Запомним на всю жизнь вчерашний день. Да  разве  можно  забыть,  какая
ужасная гроза была 24  сентября  1835  года  и  сколько  радости  она  нам
принесла. Ливень низвергался потоками, листья на деревьях не спасали  нас.
С них вода, становившаяся еще холоднее, падала нам на  головы,  ты,  почти
нагая, была в моих объятиях,  ты  прятала  свое  прекрасное  лицо  в  моих
коленях и поднимала его лишь для  того,  чтобы  мне  улыбнуться,  к  твоим
красивым плечам прилипала  намокшая  от  воды  сорочка.  Буря  не  стихала
полтора часа, и за это время - ни одного слова, которое не было бы  словом
любви. Какая ты чудесная! Люблю тебя, моя Жюльетта, люблю так, что не могу
и выразить это словами. Какой ужасный хаос вокруг нас и  какая  сладостная
гармония в нас с тобой! Пусть же этот день будет драгоценным воспоминанием
до конца наших дней!"

   Безумное восхищение Жюльетты, граничившее с благоговейным  поклонением,
было опасным: оно развивало склонность поэта  к  самообожествлению.  В  те
годы романтики, желая бежать от горькой действительности, создавали  своих
двойников и переносили на них бремя своих мук и  честолюбивые  стремления.
Байрон, создавший Чайльд Гарольда, первый подал тому пример; Виньи  создал
Стелло, Мюссе - Фортунио и Фантазио, у Жорж Санд была Лелия, у Сент-Бева -
Жозеф Делорм, у Шатобриана - Рене, у Стендаля - Жюльен Сорель,  у  Гете  -
Вильгельм Майстер, у Бенжамена Констана - Адольф... Олицетворение Гюго был
Олимпио, "походивший на него, как брат, полубог, рожденный вдали от людей,
как единый сплав гордости, природы и любви...".
   Выбор имени был гениальной выдумкой. Олимпиец, сраженный титан, который
помнит, однако, о своем  высоком  происхождении,  сверхчеловек,  способный
глубже, чем люди, погрузить свой взгляд в бездны; Божество и вместе с  тем
жертва богов - таким поклонение Жюльетты приучало  Гюго  видеть  себя.  Те
годы были для него тяжелым периодом жизни, он  знал,  что  его  ненавидят,
клевещут на него. "Почти все прежние друзья покинули его, -  писал  о  нем
Генрих Гейне, - и, по правде сказать,  покинули  по  его  вине:  они  были
обижены его себялюбием". Отсюда и возникла у него потребность обратиться к
своему двойнику с прекрасными словами утешения:

   О юноша, давно ль талантами твоими
   Был очарован свет,
   Давно ли похвалой твое звучало имя,
   Но постоянства нет -
   И треплют честь твою, безумствуя и лая,
   Враги, как сто собак,
   И, алчностью горя, кругом толпится стая
   Бессмысленных зевак!..
   [Виктор Гюго, "К Олимпио" ("Внутренние голоса")]

   Страсть, в полном и трагическом смысле этого слова, - вот что завершило
формирование поэта, и то, что он тогда создал,  было  бесконечно  выше  не
только "Од и баллад", но и "Осенних  листьев".  Сборник  "Песни  сумерек",
выпущенный Рандюэлем в  конце  октября,  состоял  из  настоящих  шедевров.
Название его говорит о смягченном свете. И действительно, после фейерверка
"Восточных мотивов" - перед нами поистине прекрасное сочетание простоты  и
тона, и чеканной формы. Самые обычные обороты подняты до уровня  эпической
поэзии. Как  прекрасны  стихи  "Наполеон  II"  и  полное  почти  сыновнего
чувства, взволнованное обращение к тени Наполеона I:

   Спи! Мы найдем тебя в твоем гнезде орлином!
   Ты стал нам Божеством, не ставши господином.
   О жребии твоем еще в слезах наш круг.
   Твое трехцветное для нас хоругвью стало.
   Веревка, что тебя срывала с пьедестала,
   Не замарает наших рук!

   О, справим по тебе мы неплохую тризну!
   А если предстоит сражаться за отчизну,
   У гроба твоего пройдем мы чередой!
   Европой. Индией, Египтом обладая,
   Мы повелим - пускай поэзия младая
   Споет о вольности младой!
   [Виктор Гюго, "К Колонне" ("Песни сумерек")]

   Стихотворение, посвященное Луи Б... (Буланже), "Колокол", должно  было,
по мнению автора, оправдать его политическую позицию. Виктор Гюго воспевал
императора, после того как воспевал короля. Отчего бы и  нет!  Колокол  на
сторожевой башне - "эхо небес на земле", на  колокольной  бронзе  вырезаны
гербы всех режимов. "Он в центре всего, как звучное эхо", он  возвещает  о
горе и радостях всех людей. Так и поэт создает песни о всякой славе и всех
скорбях своей отчизны. Прохожий властною  рукою  может  заставить  колокол
звонить не только во славу Бога.

   Виноват ли поэт, или колокол, в том,
   Что порой ураган в нетерпенье святом
   Налетит, подтолкнет и потребует: "Пой!"
   И тогда, нарушая, взрывая покой,
   Из бурлящей груди, как из царства теней,
   Сквозь пласты запыленных, обугленных дней,
   Сквозь обломки, и пепел, и горечь, и слизь
   Пробивается слово и тянется ввысь!..
   [Виктор Гюго, "Луи Б..." ("Песни сумерек")]

   Но главным образом Гюго воспевал в "Песнях  сумерек"  свой  духовный  и
плотский брак  с  Жюльеттой  Друэ.  Ей  более  или  менее  явно  посвящено
тринадцать стихотворений [см. "Песни сумерек" -  стихотворения  XIV,  XXI,
XXII,  XXIII,  XXIV,  XXVI,  XXVII,  XXVIII,  XXIX,  XXX,  XXXI  и  XXXIII
(прим.авт.)]. Любители скандалов прочли этот сборник  скорее  как  строгие
судьи, а не как друзья и, к  своему  удивлению,  обнаружили  в  нем  также
стихи, посвященные  жене  и  детям.  Стихотворение  "Date  Lilia"  ("Дайте
лилий") воздавало  хвалу  добродетелям  Адели  Гюго,  -  то  была  попытка
опровергнуть ходившие тогда слухи о разладе в семье поэта, признательность
за прошлое и знак дружбы в настоящем:

   Смотрите, женщина с детьми выходит в сад.
   Высокий чистый лоб, глубокий теплый взгляд...
   О, кто б вы ни были, - ее благословите!
   Меня связуют с ней невидимые нити -
   Пыл, честолюбие, надежды юных дней!
   До гробовой доски я предан буду ей
   [Виктор Гюго, "Date Lilia" ("Песни сумерек")].

   Это стихотворение, завершавшее книгу, как будто освящавшее ее,  привело
Сент-Бева в раздражение, которого он не мог сдержать. Его статья о "Песнях
сумерек", сплошь несправедливая, заканчивалась нападками на  это  домашнее
стихотворение: "Можно подумать, что в заключение  автор  решил  разбросать
белые лилии перед нашими глазами. Сожалеем,  что  автор  счел  этот  прием
необходимым. Цельность книги от этого пострадала,  ее  название  -  "Песни
сумерек" - не требовало двойственности.  То  же  отсутствие  литературного
такта  (среди  такого  блеска  и  силы)...  внушило  ему  мысль  ввести  в
композицию тома два дисгармонирующих цвета, воскурять в нем  два  фимиама,
уничтожающие  друг  друга.  Он  не  предвидел,   какое   впечатление   это
произведет, а ведь все полагают, что предмет уважения лучше всего было  бы
почтить и прославить полным умолчанием..."
   Адель огорчили эти нескромные  комментарии.  Хоть  ее  и  обижало,  что
Жюльетте посвящено столько гимнов, ее все же трогали стихи, относящиеся  к
жене:

   Пускай Господь тебя хранит!
   Ты - целомудрия оплот.
   Не вырос тот запретный плод,
   Который Еву соблазнит...
   [Виктор Гюго. XXXVI ("Песни сумерек")]


   "Не вырос тот запретный плод, который Еву соблазнит..." Муж отводил тут
ей роль, которая не была ей неприятна. Новая любовь Виктора  Гюго  толкала
законную жену на сближение с ним, но  дружеское,  а  не  чувственное.  Она
никогда не была пылкой  возлюбленной  и  охотно  соглашалась  быть  теперь
только почетной подругой поэта.

   Адель - Виктору Гюго:
   "Не лишай себя ничего. Что касается меня, то мне утехи не нужны, я хочу
только спокойствия. Я чувствую себя старой... У меня лишь одно  желание  -
чтобы  те,  кого  я  люблю,  были  счастливы;  для  меня  счастье  в  моей
собственной жизни уже  прошло;  я  жду  его  в  удовлетворенности  других.
Несмотря ни на что, в этом много приятного. И ты  совершенно  прав,  когда
говоришь, что у меня "снисходительная улыбка"... Бог мой! Да делай ты  что
хочешь, лишь бы тебе было хорошо, - тогда и мне будет  хорошо.  Не  думай,
что это равнодушие, - нет, это преданность тебе и отрешение от жизни...  Я
никогда не злоупотреблю правами  на  тебя,  которые  дает  мне  брак.  Мне
думается, что ты так же свободен, как холостой человек,  ведь  ты,  бедный
друг мой, женился в двадцать лет! Я не хочу, чтобы ты связал свою жизнь  с
такой ничтожной женщиной, как я. По крайней мере то,  что  ты  даешь  мне,
будет дано тобою открыто и вполне свободно..."

   После выхода "Песен сумерек" она  постепенно  отстранила  Сент-Бева  от
своей жизни. Она ставила ему в вину не только неприличную статью, но и то,
что он повсюду говорил о безнравственности  "Песен  сумерек".  Гюго  хотел
было вызвать на дуэль своего прежнего друга. Но тут вмешался книгоиздатель
Рандюэль.  "Да  разве  возможна  дуэль  между  вами,  двумя  поэтами?"   -
возмутился он. Сент-Бев писал Виктору Пави: "Мы, к сожалению,  поссорились
-  серьезно  и  уже  надолго;  по  крайней  мере  я  не  вижу  возможности
примирения. Нас разделяют теперь  статьи,  -  статьи,  которые  нельзя  ни
уничтожить, ни исправить..."
   Поразительная вещь, Жюльетта,  так  великолепно  прославленная  поэтом,
проявила  больше  ревности,  чем  Адель,  видя,  что  критики  приписывают
последнему в сборнике стихотворению - "Date Lilia" - смысл "возвращения  к
семье".

   Жюльетта - Виктору Гюго, 2 декабря 1835 года:
   "Не одна я замечаю, что за последний  год  ты  очень  переменился  и  в
привычках  и  в  чувствах.  Вероятно,  я  единственная,  для  кого  это  -
смертельное горе, но что за важность, раз тебе у домашнего очага весело, а
семья твоя счастлива..."

   Особенно же она сетовала на то, что стала менее желанна для него:

   "Уверяю вас, шутки в сторону, мой дорогой, мой  миленький  Тото,  мы  с
вами ведем себя самым нелепым образом. Пора покончить скандальную историю,
когда двое влюбленных живут в строжайшем целомудрии..."

   Ей нужен был Виктор любящий, а не Виктор преданный.

   "Никогда я не намеревалась  жить  с  тобою  иначе,  чем  любимая  тобою
любовница, и не хочу быть женщиной, зависящей от былой любви. Я не прошу и
не хочу отставки с пенсией..."

   Она  угадывала  с  прозорливостью  любящей  женщины,   что,   достигнув
высочайшего мастерства в искусстве, он уже мечтает о  триумфах  на  другом
поприще, хочет быть  государственным  деятелем,  социальным  реформатором,
пророком. Когда она это говорила ему, он протестовал:

   Друг! Когда твердят про славу,
   Рассмеяться я готов:
   Весят ей, но лжет лукаво
   Обольстительницы зов!

   Зависть факел свой багряный
   Раздувает и чадит
   В очи славе - истукану.
   Что у входа в склеп сидит...

   Пой, буди огонь томленья!
   Смейся! Смех твой - тихий свет.
   Что нам бури и волненья,
   Суета людских сует?
   [Виктор Гюго, "Друг! Когда твердят про славу..." ("Лучи и Тени")]

   Но она была права,  думая,  что  ни  толпа,  ни  гул  ее  для  него  не
безразличны и что, познав полное счастье любви и славы,  он  на  некоторое
время пожертвует ими ради честолюбия.




ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ОСУЩЕСТВЛЕННЫЕ ЖЕЛАНИЯ


1. "ЛУЧИ И ТЕНИ"

   Когда  он,  по  прошествии  некоторого
   времени, сделался франтом,  она  печально
   сказала   ему   однажды:   "Бенжамен,  вы
   заняты своим платьем, вы разлюбили меня".
   Сент-Бев. Госпожа де Шарьер

   В юности сочиняют любовные  стихи,  но  иные  желания  владеют  поэтом,
вступающим в пору зрелости. Между 1836 и 1840 годами Виктора Гюго тревожит
мысль, что он не  приобрел  никакого  значения  на  общественном  поприще.
Воспевать лесные кущи, солнце и Жюльетту - прекрасное занятие,  но  им  не
может удовольствоваться человек, стремящийся стать "вожаком душ".

   Будь проклят тот, кто убегает,
   Когда кричит, изнемогает
   И бедствует народ!
   Позор тебе, поэт беспечный,
   Ко