тта. Гюго запретил ей купить себе новую шляпку
для пасхального воскресенья,  когда,  согласно  традиции,  все  жительницы
Гернси выставляли напоказ "воинственный и победоносный головной убор"; она
обвиняла своего властелина в скаредности, так как он отказался  переплести
ее памятный альбом, который за четверть века совершенно растрепался. Потом
она смиренно просила прощения за свои "сумасбродные желания":

   "В другой раз я постараюсь не беспокоить тебя бессмысленными просьбами.
Обещаю всецело полагаться на тебя, даже в тех случаях, когда речь  идет  о
вещах для меня очень важных, как  в  прошлый  раз,  когда  мне  захотелось
переплести мой любимый, бесценный альбом..."

   Надо прямо сказать: только  потому,  что  его  собственная  жизнь  была
плодотворной и кипучей, Гюго считал, что и другим должно  быть  отрадно  в
лучах его славы.
   В мае обе Адели возвратились, и очень вовремя, так как в июне,  впервые
в своей жизни, Виктор Гюго серьезно заболел. В течение  нескольких  недель
его жизнь была в опасности из-за карбункула.

   Шарль Гюго - Этцелю, 22 июля 1858 года:
   "Отец три недели сильно страдает из-за нарыва, который вот  уже  десять
дней приковывает его к постели. Из-за этого он не может ответить  на  твое
письмо. Страдания были мучительны, и лишь  теперь  ему  становится  лучше.
Затвердение  осложнилось  двумя  абсцессами.  Пришлось  сделать  операцию,
которая избавила от нагноения. Рана огромная и расположена на  спине,  так
что она не позволяла ему, да и сейчас не позволяет, свободно двигаться..."

   У больного в спине была настоящая дыра, и  потому  он  должен  был  все
время лежать ничком. Измученный жаром, он  сочинил  стихи:  "Я  слышал  по
ночам, как бьется  кровь  в  ушах".  Бедняжка  Жюльетта,  которая  в  силу
морального кодекса  "Отвиль-Хауз"  не  смела  навещать  его,  провела  три
ужасных недели. Она посылала ему то, что  могла  придумать:  свежие  яйца,
записки,  корпию,  цветы,  виноград,  свою  Сюзанну,  три  ягоды   садовой
земляники, еще остававшиеся на грядке.

   "Мой бедный, обожаемый, как бы я хотела быть сейчас твоей  служанкой  и
все делать для тебя, не докучая твоей семье... О, почему твоя жена, святая
женщина, не может заглянуть в глубины моей совести и сердца? Тогда она  не
сердилась бы  за  эту  помощь,  а  была  бы  растрогана  и  прониклась  бы
благодарностью..."

   Наконец он появился на балконе, и Жюльетта увидела его:

   "Бедный мой, любимый мой, даже издали заметно, как ты исстрадался! Твое
удивительное, благородное лицо осунулось и показалось мне  таким  бледным,
что я испугалась, не потерял ли ты сознание,  выйдя  на  балкон!  Надеюсь,
тебе не  повредит,  что  ты  вышел  и  долго  стоял  на  своей  голубятне.
Бедненький мой! Выздоравливай поскорее".

   Весь конец  1858  года  изгнанниками  все  больше  овладевали  тоска  и
усталость. Время так тянулось, жизнь была так уныла.

   Франсуа-Виктор Гюго - своему другу:
   "Вы не можете себе представить, как тоскливо сейчас в  "Отвиль-Хауз"...
Боюсь, как бы маленькая тесная семья изгнанников на этот раз не распалась.
Во всяком случае, мы переживаем мрачный период изгнания, и я не вижу конца
пути..."

   Вакери, не выдержав, возвратился в Вилькье,  оставив  в  изгнании  свою
кошку Муш.

   Виктор Гюго - Луизе Бертен:
   "Мне хотелось бы, чтобы моя семья возвратилась, довольно  того,  что  я
один буду тут, исполняя свой долг и жертвуя  собой.  Но  они  не  пожелали
оставить меня. Мои дети предпочли не расставаться со мной, как я предпочел
не расставаться со свободой. Шарло, Тото, Деде окрепли духом. Они  приняли
одиночество и изгнание и сохраняют безмятежное спокойствие".

   Заблуждение великого художника. Ни Шарло, ни  Тото,  ни  Деде  не  были
безропотны и смиренны. Они не хотели  совсем  покинуть  отца,  но  жаждали
длительных передышек. 8 мая 1859 года госпожа Гюго  и  ее  дочь  уехали  в
Англию. Их сопровождал Шарль, затем к ним присоединился Франсуа-Виктор.  В
Лондоне младшая Адель, уже увядшая барышня, смогла наконец вести  светский
образ жизни, бывать в театрах,  танцевать  на  балах,  посещать  музеи  и,
конечно же, вновь встретиться с  лейтенантом  Пинсоном,  которого  она  не
забывала со времен Джерси. Между тем на Гернси  Жюльетта  не  жалела  сил,
стараясь сблизить отца с сыновьями, которые в  то  время  обедали  у  нее.
Шарло и Тото питали симпатию к  своему  "доброму  другу  госпоже  Друэ"  и
восторгались собранными ею реликвиями, связанными с именем Гюго.  И  в  ее
жизни также бывали минуты отчаяния, когда, измученная  его  изменами,  она
грозилась уехать в Бретань.
   Но для Гюго любовные жалобы, удовольствия и  семейные  ссоры  не  имели
никакого значения, они рассеивались, "словно мрак иль ветер".  Он  никогда
не испытывал сожалений и не подвергал анализу свои чувства. Он  был  "тем,
кто идет", идет все дальше. Значение для него имела лишь "Легенда  веков",
опубликованная в Париже и вызывавшая восторг самых строптивых упрямцев.

   "Что за человек папаша Гюго! -  писал  Флобер  Эрнесту  Фейдо.  -  Черт
подери, какой поэт! Я залпом проглотил два тома. Мне недостает  тебя!  Мне
недостает Буйе! Мне недостает понимающих слушателей. У меня потребность во
всю глотку прокричать три тысячи  строк,  каких  еще  не  видывал  свет...
Папаша Гюго вскружил мне голову. Ну и силач!"

   Его упорное сопротивление тоже  имело  значение.  В  1859  году  Вторая
империя объявила амнистию. Изгнанники ее приняли, Гюго отказался:

   18 августа 1859 года он писал:
   "Верный обязательству,  данному  своей  совести,  я  до  конца  разделю
изгнание, которому подверглась свобода. Когда возвратится свобода,  вместе
с ней вернусь и я".

   Такое поведение раздражало писателей, ставших, как Сент-Бев  и  Мериме,
сенаторами Империи; но оно вызывало тайный  восторг  французского  народа.
Имели значение и страстные попытки Гюго понять, каким же должен  быть  мир
более совершенный, чем наш. Он знал по себе и по своим близким, что все мы
- жалкие существа, истерзанные, ревнивые, несчастные, но  он  также  знал,
что этим жалким, бедным существам в минуты душевного  подъема  и  восторга
предстает смутное и  возвышенное  виденье,  что  они  провидят  зарю,  уже
брезжущую на горизонте. "Одиночество, - писал он, -  освобождает  человека
для  некоего  возвышенного  безумия.  Это  дым  неопалимой  купины".  Этот
громовой голос, вопиющий в пустыне, возвращал Франции уважение к свободе и
во времена легкомысленной и светской литературы Второй  империи  возрождал
любовь к великим идеям и великим образам. Французы это понимали. И  именно
тогда Виктор Гюго для них занял свое место в "легенде веков".




ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. ПЛОДЫ ИЗГНАНИЯ


1. "ОСТАНЕТСЯ ОДИН..."

   Власть и богатство в вашей жизни часто
   являются для вас препятствием...  Отняв у
   вас все, вам тем самым дали все.
   Виктор Гюго

   Есть  в  "Отверженных"  превосходное  рассуждение   о   "величественных
эгоистах бесконечности", которые витают в небесах, а потому обособлены  от
человека и не понимают тех, кто придает значение человеческому  страданию,
когда можно лицезреть лазурь небес. "Это, - говорит Гюго, -  целая  группа
мыслителей, одновременно малых и великих. Был среди  них  Гораций.  Был  и
Гете..." Сам того не зная, иногда был  им  и  Гюго.  Хотя  он,  как  никто
другой, был поглощен проблемами человеческих  страданий.  Но  жалость  его
являлась скорее абстрактной, чем братской, и  милосердие  его-не  касалось
его собственного дома. Увлеченный в течение 1860-1870  годов  грандиозными
творениями:  поэмами,  эпопеями,  романами,   очерками   и   работой   над
"Отверженными", являющимися сплавом всех этих жанров, - он находил в труде
необычайное счастье, всю полноту жизни, силу  переносить  одиночество.  Он
чувствует, что "замкнутость сопутствует славе и популярности писателя  при
его жизни: в этом подобны друг другу два отшельника -  Вольтер  в  Фернее,
Гюго на Джерси..."  [Эдмон  и  Жюль  Гонкуры.  Дневник].  Вольтер  защищал
Каласа; Гюго безуспешно пытался спасти Джона Брауна. Он больше не  скучает
по Парижу: "Что такое Париж? Мне он не нужен. Париж - это улица Риволи,  а
я ненавижу улицу Риволи". Даже лицом и  осанкой  он  не  похож  теперь  на
горожанина, да еще  жителя  столичного  города.  После  того  как  у  него
возникла и долго не прекращалась болезнь горла, которую он считал горловой
чахоткой, он отрастил себе белую бороду. Гневное,  напряженное  выражение,
обычное для его лица во времена "Возмездия",  заметно  смягчилось.  Именно
тогда он обрел облик того могучего, заросшего  волосами  пращура,  который
останется за ним в истории. Мягкая шляпа, расстегнутый воротник, куртка  -
словно  у  старика  рабочего.  Он  чувствует  себя   теперь   независимым,
могущественным, полным вдохновения.
   Он в расцвете сил и не замечает, что его близкие задыхаются в атмосфере
изгнания. Госпожа Гюго все дольше живет  вдали  от  Гернси.  Она  не  была
счастлива и поэтому нуждалась в развлечениях и  рада  была  выступать  как
представительница славы своего мужа - то во Франции, то в Англии. Изгнание
мужа дает женщинам предвкушение спокойствия будущего  вдовства.  В  Париже
она вновь встречала  своего  дорогого,  бесконечно  преданного  ей  Огюста
Вакери; она навещала своих  родственников  (Фуше  и  Асселинов)  и  иногда
тайком поднималась по лестнице, ведущей  в  квартиру  Сент-Бева  на  улице
Монпарнас. Он очень постарел, болезнь мочевого пузыря не давала ему покоя,
но он обладал кошачьей вкрадчивостью и умел вести занимательный  разговор,
в котором сочетались "изящество,  насмешливость,  ласковое  мурлыканье,  а
иногда бархатная лапка выпускала острые когти и больно  царапала".  Манера
чисто дамская. После  разговоров  властного  повелителя  Гернси  это  было
просто отдохновением. В 1861 году Адель  Гюго  покинула  "Отвиль-Хауз"  на
несколько месяцев, ее не было дома с марта по декабрь; в  1862  и  в  1863
годах сроки ее отсутствия были почти такими же.  Мать  пыталась,  по  мере
возможности, увозить с собой и детей, она робко  защищала  их  от  упреков
"perissime", раздраженного этими отлучками, - он не мог понять,  что  если
его жизнь содержательна и богата, то жизнь других пуста и бедна.

   Госпоже Гюго - Виктора Гюго:
   "В настоящее время мне крайне необходимо поехать в Париж: этого требует
мой священный долг - забота о сестре... К тому же  я  буду  рада,  что  на
самый тяжелый месяц в году Адель  переменит  обстановку.  Почему  подобное
решение тебя раздражает? Моя преданность тебе от этого не изменится...  Ты
отец и должен, как и я, понимать, насколько необходима для Адели  перемена
обстановки. Монастырский образ жизни, который мы ведем, привел к тому, что
Адель замкнулась в себе. Она размышляет, и ее  мысли,  подчас  ложные,  не
испытывающие воздействия внешних событий, становятся нелепыми. Я знаю, что
путешествие не меняет человека, но  ее  привычки,  которые  я  назвала  бы
привычками старой девы, могут на некоторое время исчезнуть..."

   В действительности же и сама мать  больше  не  понимала  свою  дочь.  У
бедняжки появились свои мании, раздражительность, угрюмость, зачастую  она
впадала в мрачную задумчивость.  Лишь  музыка  могла  развеять  ее  черные
мысли.

   Записная книжка Виктора Гюго, декабрь 1859 года:
   "Адель сыграла мне сочиненный ею этюд, это прелестная вещица..."

   Апрель 1861 года:
   "Купил по случаю фортепьяно для занятий дочери, - 114 франков".

   С тех пор как Адель встретилась на Джерси с лейтенантом  Пинсоном  (еще
во времена увлечений "вертящимися столиками"), она вбила  себе  в  голову,
что выйдет замуж за этого молодого англичанина.
   Претендентов на ее руку было много, но она всем отказывала.  В  декабре
1861 года она сообщила отцу о своей помолвке.  Виктор  Гюго,  европеец  по
убеждениям, но по природе француз и патриот, не мог  смириться  с  мыслью,
что его дочь выйдет замуж за иностранца, и сначала возмущался.  Жена  дала
ему понять, что доводить Адель до отчаяния очень опасно. На Рождество 1861
года Элберт Пинсон был приглашен в "Отвиль-Хауз". Что произошло между  ним
и молодой девушкой? Отпугнула ли она  его  своими  странностями?  Так  или
иначе - он ее покинул. Она не находила себе места от  тоски  и,  вероятно,
задумала поехать к нему и увлечь его вновь -  братья  застигли  ее  в  тот
момент, когда она тайком увязывала узлы с одеждой.
   Восемнадцатого июля 1863 года, воспользовавшись отсутствием матери, она
уехала в Англию. Из Саутгемптона  она  написала  ошеломленному  отцу,  что
отправляется на Мальту. Ей исполнилось тридцать  три  года,  и  она  могла
поступать, как ей заблагорассудится. Тем  временем  госпожа  Гюго  приятно
проводила время в Париже. Она повела борьбу против избрания императора  во
Французскую Академию (его кандидатура была предложена придворной кликой) и
с опрометчивой смелостью заявила, что ее муж "отдаст свой голос за посылку
Луи-Наполеона и в Академию, и на каторгу". Она часто встречалась с  Эмилем
Дешаном, - поэт постарел, но остался румяным, свежим и  по-прежнему  любил
говорить всем приятные слова.

   "Мое сердце навсегда принадлежит, - писал он ей, -  той  благословенной
поре, когда  я  восторженно  аплодировал  первым  стихам  нашего  Великого
Виктора и когда мы с Аглаей [Аглая Вьено, дочь нотариуса, на которой Эмиль
Дешан женился в 1817 г., умерла в 1855  г.  (прим.авт.)]  познакомились  с
вами, юной и прелестной подругой его славы, и сразу же вас полюбили.  Увы!
До последнего дня, когда Бог  взял  к  себе  мою  бедняжку  Аглаю,  мы  не
переставали говорить о всех вас и вспоминать мельчайшие подробности  столь
милых дружеских знакомств. В поисках утешения я  посетил  Вогезы,  был  на
водах Контрексвиля, а в то время Антони получил  сообщение  о  музыкальном
сборнике, подготовляемом вашей дорогой и  очаровательной  Аделью,  которая
вспомнила меня, попросив написать слова к "Песне  пахаря",  приложив  ноты
своего "чудовища". По возвращении я принялся за работу, и в  конце  месяца
Антони отправил на Гернси мой дар (не осмелюсь сказать - поэтический)".

   Не получив ответа на посланные стихи, Эмиль Дешан встревожился,  решил,
что они потеряны, и предложил молодой музыкантше  выслать  копию.  Госпожа
Гюго обновила сшитый в Париже туалет - белое муслиновое платье, в котором,
по ее словам, она казалась "совсем молоденькой". Шарль везде бывал  с  нею
вместе, составляя ей компанию в "легкомысленных развлечениях". Вместе  они
совершили и паломничество  на  Королевскую  площадь,  чтобы  взглянуть  на
аркады и высокие окна того дома, где их семья жила до изгнания.
   Тем временем  на  Гернси  Виктор  Гюго  создавал  шедевр  за  шедевром,
заканчивал постройку "Отвиль-Хауз" - совместно со столяром  Може  (который
вырезал по его заказу надписи на двух  колонках:  "Laetitia  -  Tristitia"
[Радость - Печаль (лат.)] и на входной двери: "Perge -  Surge"  [Вперед  -
Воспрянем (лат.)]). По-прежнему он не оставлял своим  вниманием  служанок,
которые спали рядом с его комнатой. ("Дано 20 франков Селине за то, что не
кашляла прошлой ночью"): меблировал новый дом Жюльетты - "Отвиль-Феери"  -
и мало думал о семейных делах. Однако исчезновение дочери Адели  тревожило
его.

   Виктор Гюго - госпоже Гюго, 23 июня 1863 года:
   "Ты, должно быть, получила письмо от Виктора, быть может, и  от  Адели?
Нам кажется невероятным, чтоб она тебе не написала. Мы  даже  думали,  что
она обратится скорее к тебе, чем к нам, и сообщит тебе свой адрес. В  этом
случае ты, вероятно, поедешь  к  ней,  чтобы  привезти  ее  домой.  Просто
недопустимо, чтобы она добивалась замужества с этим человеком вопреки  его
желанию. Уж не кроется ли в этой "невозможности" какая-либо тайна, которая
потом обнаружится? Иначе чем можно объяснить странное поведение  Адели,  -
ведь мы выразили согласие и все одобрили? Не  исходит  ли  отказ  от  него
самого? Тогда как же Адель может унизиться до такой степени, чтобы  бегать
за ним?.. Срочно необходимо иметь определенные и подробные сведения... Нет
ли семьи у господина Пинсона? Любовницы? Кто знает,  быть  может,  у  него
есть  дети?  Напиши  нам.  Сообщи  как  можно  подробнее.  Поставь  нас  в
известность обо всем, что тебе напишет Адель..."

   Госпожа Гюго прибыла на Гернси 2 июля и уехала в Париж 15 августа. Одно
из писем Адели, отправленное из Нью-Йорка 14 июля, пришло в  "Отвиль-Хауз"
после отъезда матери. Несколько позже беглянка сообщила родным из  Канады,
что она в Новой Шотландии, в Галифаксе, где находится гарнизон Пинсона,  и
что свадьба уже состоялась.

   Госпожа Гюго - Виктору Гюго:
   "Адель была свободна. Она не совершила ничего  безнравственного,  выйдя
замуж за того, кого любит.
   Быть может, она должна была проявить больше доверия к нам, но  если  мы
можем ее в этом упрекнуть, то она в свою очередь может  упрекнуть  и  нас.
Разве ее жизнь не была принесена в жертву жестоким  требованиям  политики?
Разве сама эта жестокость не была усилена избранным  местом  изгнания?  Ты
выполнял свой долг, но выполнили ли мы свой  долг  по  отношению  к  нашей
дочери? Разве она не влачила жалкое существование?.."

   Отец уступил и, чтобы оправдать исчезновение своей дочери,  поместил  в
октябрьских  номерах  газет  извещение  о  свадьбе  мадемуазель   Гюго   и
лейтенанта Пинсона и об отъезде молодой четы в Канаду.

   Виктор Гюго - Этцелю, 10 октября 1863 года:
   "Вы, вероятно, уже знаете из газет, почему я запоздал  с  ответом.  Моя
дочь стала англичанкой. Изгнание, вот твои удары! Ее муж, один  из  героев
Крымской войны, молодой англичанин, офицер,  аристократ,  человек  строгих
нравов, дворянин и  джентльмен.  У  нас  будет  семья,  где  старый  тесть
представляет будущее, а молодой зять  -  прошлое.  Эта  молодая  личность,
олицетворяющая прошлое, понравилась моей  дочери,  она  его  избрала.  Как
подобает в таких случаях отцу, я скрепил союз своим согласием.
   Молодая чета уже на пути в Галифакс. Сейчас между моим зятем и  мною  -
расстояние  моральное,  отделяющее  француза  от  англичанина,   и   чисто
материальное, отделяющее нас от Америки. Но существует право  на  счастье.
Моя дочь им пользуется, я не могу осуждать ее за это..."

   Виктор Гюго - Эмилю Дешану, 16 октября 1863 года:
   "Вам, вероятно уже известно, что моя дочь стала  англичанкой.  Это  все
изгнание наделало..."

   Увы! Свадьба  состоялась  лишь  в  помутившемся  воображении  Адели.  У
Пинсона никогда не возникало желания жениться на ней. Когда несчастная без
предупреждения явилась к нему в Канаду, он уже  был  женат  и  даже  успел
стать отцом. Франсуа-Виктор, знаток  Англии  в  семействе  Гюго,  произвел
подробное расследование. От хозяйки квартиры, где остановилась его сестра,
он узнал, что она "вела затворнический образ жизни,  почти  ни  с  кем  не
разговаривала, никого не принимала". Свидетели сообщили, что  каждый  день
она отправлялась  к  казарме  и  ждала,  когда  выйдет  "ее  офицер".  Она
устремляла на него пристальный взгляд, затем молча провожала его до  дома.
Когда Адели пришлось сознаться, что она не выходила замуж,  она  добавила,
что Пинсон ее "предал, обесчестил, покинул".

   Виктор Гюго - госпоже Гюго, 1 декабря 1863 года:
   "Человек этот негодяй, самый подлый из плутов. Обман, длившийся  десять
лет, он увенчал высокомерным и бездушным отказом. Черная,  звериная  душа.
Во всяком случае, поздравим Адель. Великое счастье, что она не вышла замуж
за такого... Пусть она избавится от призрака, от страшной мечты, от  этого
кошмара, - ведь это вовсе не любовь, а безумие. Повлияй  на  нее,  дорогой
друг, у тебя великое  сердце  и  благородный  разум.  Пусть  Адель  скорее
возвращается! Мы скажем, что брак, заключенный  без  участия  французского
консула, не действителен во Франции, что этот человек нам не подходит и мы
добились, чтобы брак был расторгнут. Мы с  Виктором  уже  начали  говорить
здесь