женой
и любовницей,  его  торжественно-поучительные  послания  с  "Марин-Террас"
лорду Пальмерстону. Виктор Гюго,  всегда  осуждавший  смертную  казнь,  со
справедливым негодованием  выразил  протест  против  исполнения  смертного
приговора на острове Гернси, когда неумелый палач,  вешая  приговоренного,
подверг его мучительной пытке. Гюго был прав, но иностранцу не  полагается
быть правым. С горькой иронией он писал Пальмерстону:

   "Вы повесили этого человека, господин министр.  Очень  хорошо.  Примите
мои поздравления. Однажды, несколько лет тому назад, я обедал с вами.  Вы,
наверно, забыли об этом, но я  помню  хорошо.  Меня  тогда  поразило,  как
искусно завязан у вас галстук. Мне рассказывали, что вы славитесь  умением
туго затянуть узел. Теперь я убеждаюсь, что вы умеете затягивать  и  петлю
на шее ближнего".
   Для англичанина я являюсь shocking,  excentris,  improper  [шокирующим,
эксцентричным, неприличным (англ.)]. Я небрежно  завязываю  галстук.  Хожу
бриться к первому попавшемуся цирюльнику, -  эта  манера  в  XVII  веке  в
Вальядолиде придала бы мне облик испанского гранда, а в XIX веке в  Англии
придает мне  облик  workman  (рабочий  в  Англии  -  наиболее  презираемая
профессия); я оскорбляю  английскую  cant  [чопорность  (англ.)];  осуждаю
смертную казнь, а это неуважительно, я назвал одного лорда "сударь", а это
непочтительно; я не католик, не англиканец, не лютеранин,  не  кальвинист,
не иудей, не вэслианец, не мормон, - стало быть, я атеист. К тому  же  еще
француз, что  гнусно  само  по  себе;  республиканец,  что  отвратительно;
изгнанник, что мерзко; побежденный, что достойно презрения, и в довершение
всего - поэт. Отсюда - весьма сдержанная любовь ко мне..."

   Сэр Роберт Пиль в палате общин уже в 1854 году с негодованием говорил о
Викторе Гюго: "Этот субъект находится в личной вражде  с  высокой  особой,
которую французский народ избрал своим государем..." В 1855 году  конфликт
обострился. Французский император и  королева  Англии,  союзники  в  войне
против России,  стали  друзьями.  "Зловещая  Крымская  война"  завершилась
официальным визитом Наполеона III к королеве Виктории.  Торжества  удались
на славу, если не считать письма  Гюго,  которое  император,  прибывший  в
Дувр, мог прочитать расклеенным на всех стенах:

   Виктор Гюго - Луи Бонапарту:
   "Зачем вы прибыли сюда? Что вам  угодно?  Кого  желаете  вы  оскорбить?
Англию в лице ее народа или Францию в лице ее  изгнанников?..  Оставьте  в
покое свободу. Оставьте в покое изгнанников..."

   Когда королева Виктория отдала ответный визит императору,  Феликс  Пиа,
французский республиканец, изгнанник, живший в Лондоне, выступил в  печати
с непристойными нападками  на  королеву.  Он  грубо  высмеял  путешествие,
королевы, когда  она  "удостоила  Канробера  -  Бани,  пила  шампанское  и
целовала Жерома". Это открытое письмо  Пиа  королеве  было  напечатано  на
Джерси в газете "Человек",  органе  изгнанников:  "Вы  пожертвовали  всем:
величием  королевы,  щепетильностью   женщины,   гордостью   аристократки,
чувствами англичанки, своим  высоким  рангом,  национальным  достоинством,
женственностью, всем -  вплоть  до  целомудрия  -  им-за  любви  к  своему
союзнику".  Шарль  Рибейроль,  главный  редактор   "Человека",   полковник
Пьянчини,  его  помощник,  и  некий  Тома,  продавец  газеты  по   решению
английского правительства были высланы с острова.
   Виктор Гюго не был ответствен за "Письмо к королеве", которое он считал
выпадом  весьма  дурного  тона,  но  тем  не  менее  он   защищал   людей,
подвергшихся преследованию, и подписал гневный протест против их  высылки.
Двадцать седьмого октября констебль Сент-Клемена вежливо уведомил  Виктора
Гюго  и  его  сыновей,  что,  "по  высочайшему  повелению,  им  воспрещено
пребывание на острове". Им была предоставлена отсрочка до  4  ноября,  для
того чтобы в течение недели они могли подготовиться к  отъезду.  "Господин
констебль, - ответил ему Виктор Гюго, - можете  теперь  удалиться.  Можете
доложить об  исполнении  приказа  вашему  непосредственному  начальству  -
генерал-губернатору, он  доложит  своему  непосредственному  начальству  -
английскому  правительству,  а  оно   доложит   своему   непосредственному
начальству - господину Бонапарту" [Виктор Гюго, "Высылка с острова Джерси"
("Дела и речи", "Во время изгнания")]. Как видно, он вспомнил в  тот  день
очерк о Мирабо, который был им написан когда-то.
   На многочисленных митингах английские либералы выразили свое возмущение
высылкой Гюго, но ему со всем семейством и его друзьями пришлось  покинуть
Джерси  и  направиться  на  остров  Гернси.  Переезд  туда  был   совершен
несколькими   группами.   Тридцать   первого   октября   выехал   Гюго   с
Франсуа-Виктором  и  Жюльеттой  Друэ,  которую  сопровождала  великодушная
женщина, ее служанка Сюзанна. Два дня спустя к  отцу  присоединился  Шарль
Гюго. Несколько позднее прибыли мать, дочь и  Огюст  Вакери  (на  него  не
распространялось распоряжение  о  высылке,  но  он  решил  взять  на  себя
организацию  этого  переселения).  Они  привезли  с  собой  тридцать  пять
сундуков. Во время погрузки штормило, и один тяжелый сундук чуть  было  не
угодил за борт, а в нем находились рукописи  "Созерцаний",  "Отверженных",
"Конца Сатаны", "Бога", "Песен улиц и  лесов".  Еще  никогда  не  угрожала
смертельная опасность столь  большому  числу  бессмертных  творений.  А  в
записной книжке Виктора Гюго 13 января 1856 года отмечено:

   "Носильщику за доставку сундука с рукописями - 2 франка".

   Остров Гернси  меньше  Джерси,  берега  его  выше  и  круче  -  "скала,
затерянная в море". Но Гюго нравилась эта суровость,  а  нормандец  Вакери
нарисовал весьма живописную картину Гернси.

   "Мы живем в главном городе острова -  Сент-Питер-Порт.  Представь  себе
Кодбек на плечах  Онфлера.  Церковь  в  готическом  стиле,  старые  улицы,
тесные, узкие, кривые, причудливые, забавные, пересекаемые  восходящими  и
нисходящими лестницами; дома набегают друг на друга,  чтобы  каждому  было
видно море. Внизу - маленький порт, где теснятся суда, реи  шхун  угрожают
окнам домов на набережной, под которыми  гнездятся  эти  огромные  морские
птицы...  Корабли  проходят  мимо   нас...   Рыболовные   барки,   шлюпки,
двухмачтовые и трехмачтовые суда, пароходы курсируют передо мною, словно в
Вилькье, здесь такое же оживление, как и на Сене, и так же  величественно,
как в Ла-Манше; это и река и океан; это морская улица...

   В  то  время  у  Гюго  был  весьма  небольшой  источник  дохода,  а   к
бельгийскому вкладу он не хотел  прикасаться.  Он  не  получал  гонораров:
"Наполеон Малый" и "Возмездие", книги борьбы, продавались из-под  полы,  и
выручка от них поступала в  карман  продавцов.  Прожив  несколько  дней  в
"Европейской гостинице", Гюго снял на выступе  скалы  дом  N_20  по  улице
Отвиль на месяц, опасаясь новой высылки, которую мог потребовать "господин
Бонапарт". Вид отсюда открывался великолепный. "Из наших  окон  видны  все
острова Ла-Манша и лежащий у наших ног порт... Вечером, при свете луны,  в
этой картине есть что-то феерическое". Гюго сразу же принялся  за  работу.
Когда у писателя есть стол и чистая бумага, ему  больше  ничего  не  надо.
Остальным членам семейства, которым Гюго проповедовал строжайшую экономию,
приходилось куда труднее.
   Тогда произошло чудо с книгой "Созерцания". В сундуке,  может  быть,  в
ящиках стола Гюго лежало около одиннадцати тысяч стихотворных строк,  одни
о  былом  счастье,  другие  о  печальном  настоящем   -   воспоминания   и
размышления.  Этцель,  "дорогой  соизгнанник",  пожелал  подготовить   это
издание. Гюго хотел  нанести  мощный  удар  -  обрушить  на  головы  своих
противников поток шедевров, опубликовав все эти стихи сразу в двух  томах.
Но даст  ли  цензура  разрешение  на  распространение  книги  во  Франции?
Случилось так, что  директором  "Сюрте  Женераль",  в  подчинении  которой
находилась цензура, был тогда Пьер-Гектор  Колле-Мейгре,  бывший  редактор
газеты "Эвенман", который в то время, когда газета перестала  поддерживать
принца-президента, с большой ловкостью переметнулся на его  сторону.  Поль
Мерис прямо направился к этому противнику, зная, что он любит литературу и
является  поклонником  Виктора   Гюго.   Колле-Мейгре   встретил   его   с
распростертыми объятиями.
   - Чем могу служить?
   Мерис спросил, не будет ли запрещена во Франции книга  самого  великого
французского писателя, который ничего не публиковал с 1845 года.
   - В принципе нет, - ответил Колле-Мейгре, - но нужно знать, что это  за
книга.
   Мерис заявил, что речь идет о чистой поэзии, и добавил, что поэт  ни  в
коем случае не согласится дать  свою  книгу  на  предварительную  цензуру.
Колле-Мейгре с редкостным по тем временам мужеством удовлетворился честным
словом Мериса:
   -  Вы  утверждаете,  что  в  "Созерцаниях"   нет   ни   одного   стиха,
направленного против современного строя? Даете честное слово?
   - Да, даю слово.
   - Превосходно. Печатайте "Созерцания".
   Режим Второй империи, почувствовав свою силу, стал несколько мягче.
   Во время чтения корректуры Полю  Мерису  пришлось  нелегко.  Гюго,  как
истый художник, придавал значение самой незначительной детали.  Корректор,
"молодчага, назубок знавший словарь Академии", исправлял  написание  слова
"lys" в орфографии поэта  на  "lis".  Гюго  гремел:  "Я  презираю  словарь
Академии. Я сам авгур, и, значит, мне наплевать на Изиду".  Он  вникал  во
все. Обложка должна быть голубого цвета и глянцевитой. Никакого орнамента,
только тонкая золотая  полоска.  "На  оборотной  стороне,  где  помещается
анонс,  напечатать:  "БОГ"  -  большими  буквами  и   "Виктора   Гюго"   -
маленькими". Эта дружественная  переписка,  касавшаяся  чисто  технических
вопросов,  полностью  лишена  велеречия,  характерного  для  ряда   писем,
относящихся к тому же времени. Знаменитый поэт не терял  здравого  смысла,
сквозь образ Олимпио виден был Малья.  Это  раздвоение  естественно.  Тот,
кому известно, что на него обращены взоры многих, догадывается, каким  они
его видят, и пытается играть  самого  себя.  В  каждом  герое  есть  черты
актера. А когда драма завершается, актер становится самим собою.
   Мерис   тщательно   подготовил   прессу:   "чистые   листы"   вручались
дружественным газетам, "сигнальные экземпляры" - тем критикам, на  которых
можно было положиться.

   Виктор Гюго - Полю Мерису, 8 апреля 1856 года:
   "День поступления книги в продажу должен, по возможности,  совпадать  с
днем публикации критических статей  в  дружественных  журналах:  "Ревю  де
Пари" и прочих (имеются ли эти "прочие"!). Книгу пустить в продажу во всех
книжных лавках одновременно; отрывки и выдержки из нее поместить тогда  же
во всех газетах (разумеется, в дружественных и согласных на это). Накануне
отправьте  экземпляры:  Жюлю  Жанену,  Эжену  Пельтану,   Теофилю   Готье,
Матарелю, Журдану, Нефцеру Жирардену, Саси, Эдуару Бертену (и  мадемуазель
Луизе Бертен), Лоран Пиша, Максиму дю Кану,  Луи  Ульбаху,  госпоже  Луизе
Колле, госпоже д'Онэ, Ламартину,  Мишле,  Банвилю,  Поль  де  Сен-Виктору,
Полену Лимайраку, Полю Фуше, Беранже, Александру Дюма, которого  я  должен
был назвать в первую очередь, если б не  составлял  этот  список  под  шум
колес отчаливающего пакетбота. А также Луи Буланже, Жюлю Лорану и  другим,
имена которых не приходят мне сейчас на ум; вы мне их подскажете, так как,
очевидно, я многих забыл, и к тому же лучших. Вот для некоторых друзей  во
главе с вами первые шесть страниц; будьте любезны, вложите эти страницы  в
их экземпляры. Я вышлю вам еще несколько экземпляров".

   Успех "Созерцаний" оказался огромным совершенно неожиданно, ведь  никто
не  знал,  какой,  прием  окажет  Франция  Второй  империи  отсутствующему
поэту-бунтовщику, - первое издание было тотчас же распродано. Но у критики
книга не имела никакого успеха. Ламартин хранил  молчание.  Сент-Бев  тоже
уклонился от отзыва, а когда его молчание  стали  объяснять  тем,  что  он
страшится вызвать недовольство Тюильри, он ответил, что анализ  творчества
Виктора Гюго стал  для  него  невозможным.  Если  он  сделает  критические
замечания,  они  покажутся   оскорблением   человеку   большого   таланта,
претерпевающему невзгоды. Если же откажется от серьезной  критики,  анализ
его станет лишь актом великодушия.

   "А  я  не  собираюсь  этим  заниматься,  ибо   главное   для   меня   -
беспристрастие; что касается Тюильри, а также иных подобных мест,  примите
к сведению, сударь, это, быть может, вас удивит, - что я там не  бывал  ни
при каком режиме, в том числе и при нынешнем, что до настоящего времени  я
никогда в глаза не видел главу государства и никогда не имел чести  с  ним
разговаривать..."

   Все любители поэзии нашли в этой книге лучшие из когда-либо  написанных
французских стихов. Гюго пожелал построить сборник из стихов  разных  лет.
Продуманно, точно и  симметрично  он  разделил  его  на  две  части:  годы
1831-1843 и 1843-1856 -  "Некогда"  и  "Ныне".  Смерть  дочери  определила
границу этих частей, и в книге нежные и голубые тона  "Некогда"  сменяются
скорбными и мрачными в части, названной "Ныне". Для того чтобы  достигнуть
желаемого впечатления, ему пришлось изменить датировку  некоторых  стихов,
написанных на Джерси. Было бы ошибкой думать, что в изгнании он  постоянно
был угрюм и сосредоточен. Чтобы вынести свои апокалипсические видения, ему
необходимы были чувственные увлечения, счастливые воспоминания,  разрядка.
Он смело перенес в первую часть все светлые образы, все просветы голубизны
на грозовом небе. Жизнь - не произведение искусства.
   Сборник отличался  богатством  и  разнообразием  мотивов.  В  нем  были
восхитительные идиллии, то наивные ("Лиз", "Песня"), то чувственные  ("Она
без туфелек, со сбившейся прической...").  Множество  стихов,  посвященных
Жюльетте  ("Приди!",  "Невидимая  флейта",  "Ведь   холодно").   Признания
("Праздник у Терезы"). Сатиры в духе  Буало  ("Ответ  на  обвинение",  "По
поводу Горация"). Затем возвышенные строки, обращенные к тени  Леопольдины
("Вилькье",  "Едва  блеснет  заря...").   Стихи   о   нищете   и   жалости
("Меланхолия").  И  наконец,   стихи   философские,   рисующие   "духовные
странствия" поэта, очарованного морем, предвосхищавшие большие философские
поэмы, тогда еще не опубликованные ("Что сказали уста мрака", "Волхвы").
   Этот последний, метафизический цикл поэм вызывал скуку и раздражение  у
парижской  критики  времен  Второй  империи,  одновременно  правоверной  и
легкомысленной. Над ним посмеивались. "В мире  есть  только  ты  да  я,  -
говорит Гюго Богу, -  но  ты  уж  совсем  состарился".  Однако  даже  Вейо
признавал  высокое  мастерство  стихотворений,  подобных  "Вилькье".  Надо
признать, говорит Ж.-Б.Баррер, что никогда еще французский язык не  звучал
в стихах столь естественно, не был таким певучим. Гюго удалось "воспринять
от  прозы  свойственную   ей   непринужденную   интонацию",   "с   помощью
неопределенных выражений окружить то, что видит взор  или  хранит  память,
атмосферой смутной и странной"; и вместе с тем ему удалось  создать  стихи
строгих ритмов, четкие,  совершенные.  Можно  ли  представить  себе  более
простое  и  точное  четверостишие,  чем  строки,  написанные  у   подножия
распятия:

   Иди, стенающий, к нему - утишить стон.
   Иди, рыдающий, к нему - и с ним поплачь.
   Иди, страдающий, к нему - он лучший врач.
   Идите, смертные, к нему - бессмертен он
   [Виктор Гюго, "Написано у подножия распятия" ("Созерцания")].

   Найдется ли даже у Бодлера строфа более совершенная, чем эта:

   Влюбленность, вспыхнувшая, как костер,
   Ты опьяняешь всплесками желаний
   Младую душу, зажигаешь взор!
   В вечерний час, когда скорбям - простор,
   Мелькнешь ли отблеском воспоминаний,
   Влюбленность, гаснущая, как костер?
   [Виктор Гюго, "Зыбучий песок" ("Созерцания")].

   А разве это не чистейший Валери? Не предвосхищение "Морского кладбища"?

   О память! Слабый свет среди теней!
   Заоблачная даль старинных дум!
   Прошедшего чуть различимый шум!
   Сокровище за горизонтом дней!
   [Виктор Гюго, "Однажды вечером,
   когда я смотрел на небо ("Созерцания")]

   Когда в 1856 году появились "Созерцания", они воспламенили  воображение
юного лицеиста из Санса - Стефана Малларме, отец  которого  написал  тогда
деду и бабке  юноши:  "Вы  увидите,  что  ваш  внук  мечтает  о  поэзии  и
восхищается  Виктором   Гюго,   далеко   не   классиком.   Это   печальное
обстоятельство не благоприятно для его воспитания..."
   Материальный успех  "Созерцаний"  был  столь  же  значительным,  как  и
литературный. За двадцать тысяч франков,  присланных,  согласно  договору,
Этцелем, Гюго купил 10 мая дом - "Отвиль-Хауз",  гонорар  за  "Созерцания"
полностью покрыл это приобретение. Гюго стремился стать  собственником  на
Гернси, так как он выплачивал бы тогда налог за домашнюю птицу  английской
короне и его уже нельзя было бы  выслать  с  острова.  Таков  был  местный
закон. К тому же он тогда не возлагал больших надежд на  быстрые  перемены
во Франции, где люди куда  больше  интересовались  своими  делами,  нежели
свободой; до и вообще желал  ли  он  покинуть  Гернси?  Он  отлично  здесь
работал и чувствовал себя превосходно.
   Госпожу Гюго и в особенности ее дочь это "укоренение" глубоко печалило.
Изгнание становилось признанным. Адель понимала, что чувство  собственного
достоинства не позволит ее мужу возвратиться во Францию до тех  пор,  пока
будет существовать Вторая империя, но разве нельзя было  найти  изгнаннику
место не столь уж дикое, какой-нибудь город, где можно  было  бы  завязать
дружеские отношения с людьми и найти наконец  мужа  для  Деде?  Молчаливая
подавленность дочери тревожила мать. Она не осмеливалась говорить об  этом
Виктору Гюго, - он всегда  находил  при  таких  разговорах  возвышенные  и
неопровержимые аргументы,  на  которые  его  бедная  жена  не  знала,  что
ответить, но, как в дни молодости, когда она, будучи невестой, вела с  ним
переписку, Адель осмелилась возразить ему в письме:

   "Жалкое существование, которое влачит наша девочка, может  продолжаться
еще некоторое время, но, если изгнание затянется, оно станет  невыносимым.
Прошу тебя, подумай об этом. Я слежу за дочерью, вижу,  что  ее  состояние
вновь ухудшилось, и я сделаю все, что велит мне долг, только бы  сохранить
ей здоровье... У вас троих жизнь наполнена, а она тратит ее  впустую;  она
беспомощна, обессилена, и я  обязана  ей  помочь.  Ухаживать  за  садиком,
заниматься вышиванием - это еще не все для девушки в двадцать шесть лет".

   Гюго был оскорблен. Он обвинил дочь в эгоизме.

   Адель - Виктору Гюго:
   "Сегодня утром ты сказал за завтраком, что твоя дочь любит лишь себя. Я
не хотела  возражать  тебе  при  детях...  Но  вспомни,  Адель  безропотно
посвятила тебе свою молодость,  не  ожидая  за  это  благодарности,  а  ты
считаешь ее эгоисткой. Да, она  замкнута,  производит  впечатление  натуры
суховатой, но имеем ли мы  право  требовать  от  нее,  лишенной  сердечных
радостей, сознающей, что жизнь ее негармонична  и  неполна,  -  требовать,
чтобы она была такой же, как другие молодые женщины?  Кто  знает,  сколько
она перестрадала, да и теперь страдает оттого, что будущее  ускользает  от
нее, а годы идут и идут, что  завтрашний  день  обещает  быть  похожим  на
сегодняшний? Ты скажешь мне: "Так что же делать?  Разве  я  могу  изменить
свое положение?" Об изгнании  говорить  не  приходится,  но  вот  о  месте
изгнания следовало бы подумать... Я допускаю, что, при твоей славе,  твоей
миссии, твоей необыкновенной личности, ты можешь  избрать  любую  скалу  и
будешь себя чувствовать в своей стихии. И я понимаю, что  твоя  семья,  не
обладающая тем, чем обладаешь ты,  обязана  приносить  себя  в  жертву  не