видеть утраченного,  но  не  забытого  старого  своего
друга. Она была теперь несчастна, ибо видела, что соединила свою судьбу  с
негодяем. Он "злоупотребил доверием своей  жены,  промотал  ее  деньги"  и
угрожал  Локруа  опубликовать  письма  и  любовные  стихи,  которые  Бланш
получала от своего знаменитого обольстителя. В самый разгар апофеоза  Гюго
это вызвало бы еще более громкий скандал, чем адюльтер, в котором  он  был
уличен в 1845 году. Поэт в отчаянии  воскликнул:  "Долгая  честная  жизнь;
восемьдесят лет; преданное служение людям; добрые дела вместе с  женщиной,
ради женщины, через посредство женщины... и все привело к низкой,  пошлой,
гнусной клевете, к мерзости..." Шантажист  продал  Локруа  (очень  дорого)
оригиналы  рукописей,  компрометировавших  поэта.  Чистому  сердцу   Альбы
доставили горькие страдания переговоры об этой продаже.
   "Она сблизилась с друзьями поэта, - говорит госпожа Леклид. - Мы  часто
видели ее в Лувре, в отделе копий; она приходила  туда  узнать  у  Леклида
"новости о своем господине".  С  какой  жадностью  она  слушала  все,  что
говорилось о нем. Ее строгое лицо на мгновение оживлялось, потом она снова
впадала в уныние и плакала горючими слезами. Скорбь ее была искренней". На
авеню Виктор-Гюго "Бланш подолгу стояла на тротуаре, подстерегала  минуту,
когда выйдет поэт, стремилась увидеть его. Поль Мерис  мягко  обходился  с
этой несчастной, удрученной женщиной, если встречался  с  нею,  когда  она
прохаживалась около  дома...  Однажды  госпожа  Друэ  узнала  свою  бывшую
горничную, пришла в неистовый гнев и  устроила  мэтру  ужасную  сцену".  О
ревность, желчью наполняющая душу!
   С 21 августа по 15  сентября  1882  года  Жюльетта  Друэ,  теперь  лишь
номинальная, но "признанная" наконец возлюбленная  Виктора  Гюго,  гостила
вместе с ним в  Вель-ле-Роз  у  Поля  Мериса.  Ей  приятно  было,  что  ее
допустили в этот дом, -  ведь  госпожа  Мерис  прежде  никогда  не  желала
принимать  ее  у  себя.  А  по  возвращении  она  слегла.   У   нее   была
злокачественная опухоль кишечника. В изможденном старческом лице  женщины,
угасавшей от рака, ничего не осталось от  чудесной  красоты,  которой  она
блистала в 1830 году, - разве только  ласковая  нежность  глаз  и  красиво
очерченный рот. Когда больная могла, вся скорчившись, посидеть в кресле  у
окна  своей  спальни,  она  видела  на  другой  стороне  улицы   спокойный
монастырский  сад  и,  "чтобы  не  думать",  смотрела  на  сестер   общины
Премудрости, вспоминала свое  детство,  проведенное  в  монастыре  Вечного
поклонения.
   Сознавая, что она обречена, Жюльетта просила разрешить наконец вопрос с
"двойной  могилой",  имея  в  виду  могилу  своей  дочери  Клер   и   свою
собственную: ей хотелось, чтобы они были рядом, а Гюго все не предпринимал
необходимых для этого шагов.

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, 19 октября 1881 года:
   "Если это тебе хоть немного неприятно, разреши, чтобы я  одна  занялась
хлопотами, и на днях утром  я  это  сделаю,  нисколько  не  нарушая  твоих
привычек и домашнего обихода. Ты не можешь мне в этом отказать, и я  прошу
сделать все сейчас же, так как время не терпит..."

   Через год (1 ноября 1882 г.) больная  снова  попросила  поэта:  "Поищем
вместе в дивных стихах, какие ты мне когда-то  посвятил,  строки,  которые
должны служить мне эпитафией, когда нас уже не будет на свете..."
   Престарелая чета в последний раз отправилась в Сен-Манде 21  июня  1882
года. Жюльетта навестила покойную дочь, а Гюго - свою дочь,  содержавшуюся
в доме умалишенных. В  тот  день  он  уже  в  восемь  часов  утра  получил
трогательную записку:

   "Дорогой,  любимый  мой,  спасибо,  что  ты  повезешь  меня  сегодня  в
Сен-Манде для печального и нежного свидания. Мне  кажется,  что  у  могилы
моего ребенка мне не так горько будет думать о предстоящем... Надеюсь,  ты
увидишь свою дорогую дочь в добром здравии и мы  вернемся  с  тобою  после
нашего паломничества если не утешенными, что невозможно в этом мире, то по
крайней мере смирившимися с волей Господней..."

   В театральном мире  вспомнили,  что  22  ноября  1832  года  состоялась
премьера драмы Гюго "Король забавляется" и  что  запрещенная  тогда  пьеса
второй раз уже не появилась на сцене. Желая отметить  ее  50-летие,  Эмиль
Перен, директор Комеди-Франсез, возобновил  постановку  драмы  и  добился,
чтобы первое представление  состоялось  22  ноября  1882  года.  Умирающая
Жюльетта  присутствовала  (высшая  честь!)  на  этом  спектакле  вместе  с
Виктором Гюго и сидела с ним в  директорской  ложе.  Президент  Республики
Жюль Греви занимал правительственную ложу  на  авансцене.  После  великого
почета Жюльетте оставалось только одно - умереть от голода.



7. О, МРАК!..

   "Когда освобожусь от оболочки бренной,
   Не оскорби меня, мой друг, изменой! -
   Шепнула, к небу устремляя взгляд. -
   Иначе для меня на небе будет ад".
   Виктор Гюго

   Жюльетта знала, что смерть ее близка, но старалась говорить об этом как
можно меньше, ибо Виктор Гюго (подобно Гете) требовал, чтобы каждый, желая
предстать перед ним, "смыл с лица своего уныние и стряхнул с себя грусть".
На званых обедах в его доме  Жюльетта,  исхудавшая,  неузнаваемая,  играла
возвышенную комедию. "Она не хотела, чтобы  ею  занимались  за  столом,  и
поднимала  пустой  бокал,  когда  Виктор  Гюго   пил   за   ее   здоровье,
провозглашая, что он "имел счастье встретить ее пятьдесят лет тому назад".
Когда поэт спрашивал: "Что же вы ничего не кушаете, госпожа Друэ?"  -  она
отвечала: "Не могу, сударь".
   Но она еще могла по ночам, стоило Виктору Гюго  закашляться,  встать  с
постели, чтобы приготовить ему лекарственный отвар.
   Первого января 1883 года она написала последнее свое письмо:

   "Дорогой, обожаемый мой, не знаю, где я буду в эту  пору  на  следующий
год, но я счастлива и горда тем, что могу подписать свидетельство о  своей
жизни в истекшем году двумя словами: Люблю тебя. - Жюльетта".

   А он в последнем новогоднем поздравлении написал Жюльетте:

   "Когда я говорю тебе: "будь благословенна" - это  небо.  Когда  говорю:
"Спи спокойно" - это земля. Когда говорю: "Люблю тебя" - это я".

   Она уже совсем не могла есть. Каждый вечер Виктор Гюго проводил  час  у
ее постели, и умирающая "с благоговением слушала  его  речи,  которыми  он
старался убедить ее, что она не больная. Она пыталась  улыбаться.  Она  до
конца сохраняла при нем героическую выдержку.
   Она умерла 11 мая 1883 года в возрасте семидесяти семи лет. Виктор Гюго
похоронил ее на кладбище Сен-Манде рядом с  Клер  Прадье,  под  надгробной
плитой, которую Жюльетта сама выбрала. Виктор Гюго был так удручен, что не
в  состоянии  был  выйти  из  дому  и  проводить  усопшую.  Огюст  Вакери,
являвшийся по желанию Гюго распорядителем похорон,  произнес  на  кладбище
речь: "Та, кого мы оплакиваем, была доблестным  человеком..."  Он  сказал,
что "она имеет право на свою долю славы, ибо приняла  на  себя  и  немалую
долю испытаний...".
   Такое же чувство было и у Виктора Гюго. В феврале 1883 года, в день его
"золотой свадьбы" с Жюльеттой, он подарил ей свою фотографию  с  надписью:
"Пятьдесят лет любви - вот  самое  прекрасное  супружество",  -  это  была
честь, справедливо оказанная женщине, которая  после  бурной  жизни  стала
примером всепоглощающей и все искупающей жертвенной любви. А был  ли  Гюго
достоин ее жертв? Если чувственное влечение угасло, привязанность  никогда
не ослабевала.  Приобщив  Жюльетту  к  своему  творчеству,  он  создал  ей
беспримерную жизнь. Много говорилось  о  его  "чудовищном  гюгоизме",  но,
чтобы внушить  такую  любовь,  нужно  иметь,  кроме  гениальности,  еще  и
человеческие достоинства.  "Ничто  так  не  говорит  в  пользу  Гюго,  как
нерушимая любовь к нему этой женщины высокой души". Гюго это знал.

   И гроб мой осенит великая любовь...
   Она была земной и грешною сначала,
   Но чистотой своей весь путь мой увенчала...

   Жюльетта оставила завещание. Некоторое время у нее было в  руках  целое
состояние.  Гюго  положил  на  ее   имя   семьдесят   акций   Бельгийского
национального банка (в 1881 г. их стоимость составляла сто двадцать  тысяч
франков). Он  думал  тогда,  что  умрет  раньше  своей  подруги,  и  хотел
обеспечить ее. Когда же он узнал о ее смертельном недуге (и особенно когда
очень возросло влияние на Жюльетту со стороны семейства Кох), он  попросил
ее перевести акции на него.

   Подтверждение Жюльетты:
   "Сего, 8 сентября 1881 года, господин  Виктор  Гюго  вступил  в  полное
владение семьюдесятью акциями Бельгийского национального  банка,  из  коих
тридцать пять акций на предъявителя и тридцать пять именных; и те и другие
акции он мне в свое время подарил. Акт о передаче ему сего  щедрого  дара,
совершенный по моему желанию, был  сего  дня  же  выдан  ему  Национальным
банком.
   Ж.Д.".

   Взамен возвращенного дара и в награду за великое  бескорыстие  Жюльетты
Виктор Гюго назначил ей пожизненную ренту в двадцать тысяч  франков,  если
она, против всякого ожидания, пережила бы его.
   У Жюльенны Говэн, именовавшейся Жюльеттой  Друэ,  кроме  ценных  бумаг,
оставались также драгоценности, художественные вещи и бесценные  рукописи.
После  ее  смерти  оказалось,  что   вся   ее   мебель,   находившаяся   в
"Отвиль-Феери" и в парижской квартире, серебро,  драгоценности,  рукописи,
переписка, портреты переходят к ее племяннику Луи Коху.

   Завещание Жюльетты, пункт 3: "В том случае, если господин  Виктор  Гюго
пожелал бы выкупить в качестве памятных для него вещей любые из предметов,
завещанных мною в двух предыдущих пунктах, я хочу,  чтобы  мои  наследники
согласились продать ему  любые  из  указанных  выше  предметов,  сообразно
желанию, выраженному господином Виктором Гюго...
   Пункт 4: Что касается наличных денег в серебряных,  в  золотых  монетах
или в  банковых  билетах,  каковые  могут  оказаться  у  меня  в  довольно
значительных суммах, - заявляю, что все они принадлежат господину  Виктору
Гюго и  были  доверены  им  мне  для  управления  его  личным  состоянием.
Следовательно,  все  наличные  деньги  должны  быть  полностью  возвращены
господину Виктору Гюго как принадлежащие ему..."

   Виктор  Гюго  ничего  не  выкупил.  Если  бы  он   просмотрел   бумаги,
скопившиеся у Жюльетты, он нашел бы там среди прочих сувениров пачку своих
любовных писем к госпоже Биар, которые жестокая Леони  переслала  когда-то
своей сопернице. Но Леони, как  бы  ни  была  она  прелестна,  никогда  не
занимала такого большого места в  жизни  поэта,  как  его  возлюбленная  с
великим сердцем. В день смерти госпожи  Друэ  ум  и  сердце  Виктора  Гюго
исполнились скорби:

   Как жить, когда ее уж больше нет?
   Мне тяжко бремя предстоящих лет...
   О Господи! Молю! Не жди ни дня -
   Скорее призови, возьми меня!



8. "ЗАКАТЫ, РАВНЫЕ ПОРОЙ АПОФЕОЗАМ..."

   Не так-то легко вырвать из сердца
   веру в Бога.
   Виктор Гюго

   На авеню Виктор-Гюго он продолжал принимать посетителей с обычной своей
любезностью, целуя дамам ручки, а  если  они  были  в  перчатках,  касался
поцелуем запястья. Преданный секретарь Ришар Леклид писал за него  письма.
Каждое  воскресенье  происходил  традиционный  прием,  привлекавший  толпу
гостей. Гюго, казалось, был далек от всего. Камилл  Сен-Санс,  побывав  на
обеде у Гюго, так описывает поэта: "Мэтр  видел  в  конце  стола,  говорил
мало. При своем крепком сложении,  твердом  и  звучном  голосе,  спокойном
благодушии, он не производил впечатления старика, а  скорее  существа  без
возраста, существа вечного, которого Время не смеет коснуться. Увы!  Ничто
не остановит руку Времени, и этот светлый ум уже начал проявлять  признаки
угасания..."
   После смерти  Жюльетты  Бланш  Рошрей  попыталась  встретиться  с  ним.
Недолгая  связь   с   великим   поэтом   оставалась   единственным   ярким
воспоминанием  в  ее  разбитой  жизни.  Место  госпожи  Друэ  было  теперь
вакантным, и Alba "надеялась,  что  Виктор  Гюго,  освободившись  от  ига,
тяготевшего над его жизнью, наконец вернется к ней". Но восьмидесятилетние
старики хоть и помнят самое далекое свое прошлое, а все же память изменяет
им в отношении недавних  событий.  К  тому  времени,  когда  Гюго  потерял
Жюльетту, он не видел Бланш уже пять лет и, может быть,  позабыл  ее.  Она
тщетно пыталась завести с  ним  переписку.  Все  ее  послания,  в  которых
"чередовались гнев и  мольбы,  резкости  и  смирение",  были  перехвачены.
Друзья Гюго  видели  в  ней  теперь  назойливую  попрошайку.  "Только  что
приходила Бланш, - писал Леклид в 1884 году.  -  У  нее,  несчастной,  все
продали за  долги.  Она  живет  теперь  в  чердачной  каморке  на  острове
Сен-Луи..."
   Гюго больше не желал, чтобы отмечали день его  рождения:  "Разве  можно
праздновать его!  Друзья,  откажитесь  от  этого.  В  моей  жизни  столько
скорбных утрат, что праздников в ней больше нет..." Крепкий  его  организм
стал наконец изнашиваться, он уже не мог бежать  за  омнибусом  и,  догнав
его, взбираться на империал. Однако Гюго еще выходил из дому.  Поэт  часто
бывал  на  заседаниях  Академии.  Когда  в  ней   за   смертью   академика
освобождалась вакансия, Гюго всегда голосовал за Леконт де Лилля, так  как
ему надоело выбирать  из  предложенных  кандидатов.  Постоянный  секретарь
Камилл Дусе говорил ему:
   - Но ведь это не по правилам. Голосовать за кого-нибудь  можно,  только
когда этот человек письменно выставил свою кандидатуру.
   - Знаю, знаю, - отвечал Гюго, - но мне так удобнее.
   На обеде у Маньи приводили его шутку:  "Пора  уж  мне  поубавить  собою
население мира". А во сне он сочинил  такую  стихотворную  строку:  "Скоро
перестану я своей особой загораживать горизонт".
   Нередко голос Гюго разносился по всему  миру,  когда  он  хотел  спасти
какого-нибудь осужденного, выступал  против  еврейских  погромов,  защищал
повстанцев от  репрессий.  Ромен  Роллан  с  юности  хранил  номер  газеты
"Дон-Кихот", где цветная иллюстрация изображала, как Старый Орфей в ореоле
белоснежных седин играет на  лире  и  пением  своим  хочет  спасти  жертвы
гонений. Роллан говорит о нем как о "французском  Толстом".  "Он  взял  на
себя обязанности пастыря огромного человеческого стада".  Слова  его  были
высокопарны, а старческий дрожащий голос нисколько не устрашал палачей, но
"мы, миллионы французов, с благоговением, с гордостью прислушивались к его
отдаленным  отзвукам".  Было  прекрасно,  было  необходимо,  чтобы  кто-то
защищал справедливость. "Имя старика Гюго  для  нас  сочеталось  с  именем
самой Республики. Из всех прославленных творцов в литературе и в искусстве
лишь его слава осталась живой в  сердце  народа  Франции"  [Ромен  Роллан,
"Старый Орфей"].
   В августе 1883 года молодой Ромен Роллан впервые увидел  Виктора  Гюго.
Это было в Швейцарии, куда Алиса Локруа привезла поэта на отдых. Сад отеля
"Байрон"  заполнила  толпа  почитателей,  сбежавшихся  с   обоих   берегов
Женевского озера. Над террасой развевалось трехцветное знамя. Старик  Гюго
вышел с двумя своими  внуками.  "Какой  же  он  был  старый,  весь  седой,
морщинистый, брови насуплены, глубоко запали глаза. Мне казалось,  что  он
явился к нам из глубины веков". В ответ на крики: "Да здравствует Гюго!" -
он поднял руку, как будто хотел сердито остановить нас, и крикнул сам: "Да
здравствует Республика!" Толпа,  добавляет  Ромен  Роллан,  "пожирала  его
жадным взором. Рабочий, стоявший возле меня, сказал своей жене: "Какой  же
он безобразный... А хорош,  здорово  хорош!"..."  [Ромен  Роллан,  "Старый
Орфей"].
   В Париже его встречали на улицах, даже когда шел снег,  без  пальто,  в
одном сюртуке. "По молодости лет обхожусь без  пальто"  -  говорил  он.  С
Алисой Локруа он посетил мастерскую  Бартольди,  чтобы  посмотреть  статую
Свободы, над которой скульптор тогда работал. Зачастую он прогуливался под
руку с молодой поэтессой, переводчицей Шелли и  бывшей  лектрисой  русской
императрицы Тольа Дориан, урожденной княжной Мещерской. Однажды, проходя с
нею по мосту Иены, он остановился и, глядя на солнечный закат, пылавший  в
небе, сказал своей спутнице:
   - Какое великолепие! Дитя мое, вы  еще  долго  будете  видеть  это.  Но
передо мною скоро откроется зрелище еще более грандиозное. Я стар, вот-вот
умру. И тогда я увижу Бога. Видеть Бога! Говорить с ним! Великое дело! Что
же я скажу ему? Я часто об этом думаю. Готовлюсь к этому...
   Он неизменно верил в бессмертие души.  Одному  из  своих  собеседников,
утверждавшему, что когда мы расстаемся с жизнью, все кончено и  для  души,
он ответил: "Для вашей души, может быть, это и верно, но  моя  душа  будет
жить вечно - я это хорошо знаю..." Своему секретарю, когда тот пожаловался
на холодную погоду, он ответил: "Погода не  в  наших  руках,  а  в  иных".
Вскоре после смерти Жюльетты он пошел к священнику, дону Боско, поговорить
с ним о бессмертии и прочих вещах. "Да, да, я принял его, - говорил  потом
этот священник, - и мы с ним побеседовали. Он-то лично  относится  к  этим
вопросам уважительно. А какое у него окружение! Ах, это окружение!"  Когда
он молился за себя самого и за  своих  усопших,  окружавшие  его  атеисты,
вероятно, краснели за "эти слабости" и старались  прикрыть  плащом  наготу
"старого Ноя, опьяненного верой  в  загробную  жизнь".  Анатоль  Франс,  в
молодости усердно посещавший воскресные  приемы  на  авеню  Эйлау,  писал:
"Надо все же признать, что в его речах было больше слов, чем идей.  Больно
было открыть, что сам  он  считает  высочайшей  философией  скопище  своих
банальных и бессвязных мечтаний..." Нелишним будет противопоставить  этому
взгляду мнение  философа  Ренувье:  "Мысли  Гюго  -  это  самая  настоящая
философия, являющаяся в то же время и поэзией". Ален же говорит: "Разум  -
сила искусного ритора. Но предсказать то, на что никто не надеется и  чего
никто не хочет, - это превосходит силы разума. За такие свойства человек и
удостаивается улюлюканья ненавистников, и  эта  честь  длится  для  нашего
поэта до сих пор".
   Морской Старец уже давно и твердо знал, во что он верит. Он верил,  что
всемогущая сила создала мир, хранит его и судит нас; он  верил,  что  душа
переживет тело и что мы несем ответственность за  свои  поступки;  в  1860
году он написал свое кредо: "Я верю в Бога.  Верю,  что  у  человека  есть
душа. Верю, что мы несем ответственность за  свои  поступки.  Вручаю  себя
зиждителю Вселенной. Поскольку  ныне  все  религии  ниже  их  долга  перед
человечеством и Богом, я желаю, чтобы никаких священнослужителей  не  было
при моем погребении. Оставляю свое сердце милым мне, любимым существам.  -
В.Г."
   Тридцать первого августа 1881 года он написал твердой рукой завещание:

   "Бог. Душа. Ответственность. Трех этих понятий достаточно для человека.
Для меня их достаточно. В них и есть истинная религия. Я жил в ней. В  ней
и умираю. Истина, свет, справедливость, совесть  -  это  Бог.  Deus,  Dies
[Бог, День (лат.)].
   Оставляю сорок тысяч  франков  бедным.  Хочу,  чтобы  меня  отвезли  на
кладбище в катафалке для бедняков.
   Моими душеприказчиками являются  господа  Жюль  Греви,  Леон  Сэ,  Леон
Гамбетта. Они привлекут к делу тех, кого пожелают [Гюго пережил  Гамбетту,
умершего в 1882 г.; Жюль Греви 1 июля 1885 г. официально отказался от роли
душеприказчика; Поль  Мерис,  Огюст  Вакери  и  Эрнест  Лефевр  (племянник
Вакери) благоговейно  выполнили  свою  роль  литературных  душеприказчиков
(прим.авт.)]. Передаю все свои рукописи и все написанное или  нарисованное
мною, что будет найдено,  в  Парижскую  Национальную  библиотеку,  которая
станет когда-нибудь Библиотекой Соединенных Штатов Европы.
   После меня остается больная дочь и двое малолетних внучат. Да будет над
ними всеми мое благословение.
   За исключением средств, необходимых на содержание моей дочери - в сумме
восьми тысяч франков ежег