енщиной
скрытной, упорной и властной. У нее остались очень плохие воспоминания  "о
печальном  времени,  прожитом  в  древней  ратуше,  где  в  дни  Революции
пострадали и картины, украшавшие стены, и сами стены". У молодых  супругов
не было ни белья, ни посуды. Софи тосковала о Ренодьере, о своем  саде,  о
морском воздухе родной Бретани. Лучшим их другом стал секретарь  трибунала
Пьер Фуше, сын нантского сапожника,  старый  знакомый  семейства  Требюше,
ровесник   капитана   Гюго,   весьма,   однако,   отличавшийся   от   него
темпераментом,  человек  осторожный,   целомудренный,   заядлый   домосед.
Воспитание, которое Фуше получил у своего  дяди-каноника,  более  пригодно
было для ораторианца, чем  для  солдата.  Разделяло  друзей  только  одно:
политика.  Докладчик  дел  был  республиканец,  а  секретарь  трибунала  -
роялист, но оба в спорах не питали ненависти друг к другу.
   Через несколько дней после женитьбы Гюго секретарь трибунала  сочетался
браком с Анной-Виктуар Асселин и попросил капитана Гюго быть свидетелем  в
мэрии. На свадебном обеде Леопольд Гюго наполнил свой бокал и  воскликнул:
"Пусть у вас родится девочка, а у меня мальчик, и мы их  поженим.  Пью  за
здоровье будущей семьи".
   В Париже времен  Директории,  когда  и  в  модах,  и  в  шутках  царила
нескромность, супруги Гюго посещали места всяких увеселений.  Софи  носила
воздушные  одеяния,  которые,   как   говорил   ее   муж   с   отвлеченной
непристойностью языка того времени, "дозволяли пытливому взору  любоваться
самыми сокровенными прелестями красавиц". В "Идалийских  садах",  на  углу
улицы Шайо и Елисейских Полей, где показывали весьма смелые живые картины,
как, например, "Соединение Марса и Венеры за прозрачной завесой  облаков",
они встретили полковника Лагори, друга детства Софи Требюше.  Виктор-Фанно
Лагори был уроженцем Майенны. Присоединившись  к  Революции,  он  сохранил
аристократические манеры, приобретенные в коллеже Людовика  Великого,  где
тогда преподавали монахи-иезуиты. Он носил прекрасно  сшитый  синий  фрак,
синие короткие  панталоны  без  выпушки,  "черную  треуголку  с  крошечной
кокардой" и белые перчатки. Короче говоря,  в  одежде  его  было  строгое,
классическое  изящество.  Встреча  с  ним  доставила   Софи   Гюго   явное
удовольствие;  несомненно,  благородная   сдержанность   Лагори   особенно
выигрывала по контрасту с шумной  развязностью  майора  Гюго.  Во  времена
распущенности нравов молодой полковник со сверкающими, как алмаз,  глазами
жил без любовницы. Этот стоик и мечтатель охотно  читал  по-латыни  поэтов
Древнего Рима, любил и французскую поэзию. "У него был незаурядный, богато
оснащенный ум, и он умел его  показать".  Душа  требовательная,  гордая  и
достойная любви. Полковник Лагори привязался к семейству Гюго,  и  они,  в
свою очередь, платили ему дружбой: муж радовался, что  нашел  в  его  лице
покровителя, близкого друга генерала Моро, которого Директория  послала  с
важной миссией в Итальянскую армию; жена была довольна, что у нее появился
наперсник, умеющий хранить доверенные ему тайны, такой же скрытный, как  и
она сама.
   В 1798 году у супругов Гюго родился сын Абель, а в следующем году майор
отправился в армию,  так  как  20-я  полубригада,  в  которую  он  получил
назначение, должна была войти в Рейнскую  армию,  горделиво  именовавшуюся
Дунайской. Он перевез жену в Нанси. Адрес ее был тогда  такой:  "Нанси,  в
старом  городе,  улица  Маршалов,  гражданке  Гюго,  проживающей  у  своей
свекрови". Унылая улица, угрюмый дом.  Желтоватый  мрачный  фасад,  темный
внутренний двор. Бретонка, привыкшая к вольному воздуху,  задыхалась  там.
Ей не пришлись по душе свекровь и, главное,  золовка,  Маргарита,  которую
называли уменьшительным именем Готон, в замужестве Мартен-Шопин. Эта особа
решила командовать невесткой. Софи хотела  сама  кормить  грудью  ребенка,
купать его, прогуливать, но в семействе Гюго предпочитали кормить младенца
из рожка, а вместо купания - обтирать уголком  мокрого  полотенца.  Как  и
многих героев, Леопольда Гюго  угнетали  ссоры,  происходившие  между  его
матерью и женой, он старался каждую признать правой и обеим угодить.
   Красавца полковника Лагори, встреченного в "Идалийских садах", перевели
в Нанси. Он не забыл Софи, женщину серьезную, любезную  его  сердцу,  и  у
него вошло в привычку заходить побеседовать с ней. Тем, занимательных  для
них обоих, было достаточно: строгие суждения о терроре, надежды на  мир  и
подлинную свободу, восхваления генерала Моро, к которому Лагори был  очень
привязан,  меланхолические  воспоминания  детства,  тоска  о   Бретани   и
Нормандии. Встречи благоприятствовали  зарождению  тайной  любви,  вначале
бессознательной  и  невинной.  В  декабре  1799  года  Моро  был  назначен
командующим  Рейнской  армией.  Лагори  стал  начальником  штаба,  и,   по
установившейся с незапамятных времен традиции всех армий, майор Гюго, жена
которого нравилась молодому генералу, получил все, что хотел,  и  сам  был
прикомандирован к Моро.
   Жену он сначала оставил в Нанси.  Ее  больше,  чем  когда-либо,  пугала
жадная, чувственная страсть мужа, ибо Софи снова ждала ребенка,  а  втайне
была влюблена в Лагори. Она умоляла мужа дать ей отдых от супружества, и в
письмах, которые майор Гюго,  сам  сочинявший  послания  в  духе  Сен-Пре,
считал ледяными, она просила, чтобы ей дозволено было рожать в Бретани.

   Майор Гюго - госпоже Гюго:
   "Я не удивляюсь, что тебе радостно уехать  из  Нанси  и  вновь  увидеть
дорогих своих родственников, но радость свою ты выражаешь так восторженно,
что у меня сжимается сердце..."

   Софи хотелось увезти с собой в Ренодьеру маленького Абеля. "Мне было бы
очень неприятно, - писала она, - оставить его в краю, с которым я прощаюсь
навсегда... Возвратившись на родину, я оттуда никуда больше не двинусь: ты
всегда будешь волен увидеться там со мною  и  с  детьми,  когда  пожелаешь
приехать и пожить с нами..."
   Эта враждебная позиция приводила молодого супруга  в  отчаяние:  "Софи,
ужели это ты  начертала  такие  обидные  слова?.."  Он  заговорил  даже  о
самоубийстве;  конечно,  то  была  литература:  "Я  уже   собрался...   но
остановился... не из страха..." Он не позволил жене уехать и написал ей из
Аугсбурга, что скоро приедет в Нанси  навестить  ее:  "Я  уже  представляю
себе, как я держу на одном колене тебя, а на другом -  Абеля,  и  как  мне
сладостно будет целовать тебя, когда  ты  уже  носишь  под  сердцем  новую
надежду  нашу..."  Эти  картины  семейного  и  весьма  плотского   счастья
нисколько  не  пленяли  Софи.  Напрасно  майор  живописал  то   счастливое
мгновение, когда он окажется возле нее и сожмет ее в своих  объятиях.  Как
раз этого она и боялась. Однако после рождения ребенка (16  сентября  1800
года она в Нанси произвела на свет второго сына  -  Эжена)  она  вынуждена
была переехать к мужу в Люневиль, куда он  был  назначен  губернатором.  В
Люневиле она вновь встретила Лагори, который был  в  большой  милости  при
дворе и получил от Жозефа Бонапарта поручение  вести  переговоры  о  мире.
Лагори показал  себя  при  этом  тонким  дипломатом.  Своим  изяществом  и
отточенной речью он резко выделялся среди окружавших его вульгарных людей.
"У него манеры роялиста", - говорил Сегюр. Что касается губернатора  Гюго,
он заказывал себе красивые мундиры и весьма гордился успехом  своей  жены,
умную головку которой хвалил сам Жозеф Бонапарт. Своему  старому  товарищу
Мюскару, назначенному  губернатором  Остенде,  Гюго  написал  восторженное
письмо о "своей прелестной Софи" и "достойном всяческого уважения Лагори".
Классическая ситуация.
   В штабе Рейнской армии Гюго стал одним из приближенных  генерала  Моро.
Злополучная близость, ибо в  1800  году  Моро  разыгрывал  роль  соперника
Бонапарта, и  все  преданные  ему  люди  возбуждали  подозрение  у  нового
властителя. Несмотря на горячие рекомендации  Жозефа  Бонапарта,  Гюго  не
получил в Люневиле повышения в чине. Друзья, заботившиеся о  его  будущем,
добились, чтобы его назначили командиром батальона 20-й полубригады.  "Это
назначение, - сказал он, - является для меня источником новых  горестей  и
отвращения..." Ведь командиром 20-й полубригады состоял офицер, с  которым
Гюго был в ссоре.
   В 1801 году, во время путешествия из  Люневиля  в  Безансон,  благодаря
прогулке в горы был зачат третий ребенок супругов  Гюго  (как  сказал  ему
однажды отец) - на  горе  Донон,  самой  высокой  вершине  Вогезов,  среди
облаков, что доказывает, насколько властным и внезапным оставался любовный
пламень майора. Этот третий сын родился в Безансоне 26 февраля 1802 года в
старинном доме XVII века. Родители пригласили  в  крестные  отцы  генерала
Виктора Лагори, а в крестные матери - Мари Десирье, супругу  Жака  Делеле,
бригадного генерала, коменданта крепости Безансон,  -  поэтому  и  ребенка
назвали  Виктор-Мари.  Фактически  крещения,  как  такового,  не  было   -
восприемникам надо было только подписаться в качестве свидетелей  в  книге
актов гражданского состояния. Лагори к  тому  времени  уже  возвратился  в
Париж, и представителем его был генерал Делеле.
   Ребенок казался очень хилым, и акушер не надеялся, что  он  будет  жив,
спасли его только упорные заботы матери.

   Гюго - Мюскару:
   "У меня трое детей, дорогой Мюскар, - три сына. Мое поприще должно быть
и поприщем моих мальчиков. Пусть они идут по стопам отца, я буду  доволен.
Пусть сделают больше, чем мне  удается  сделать,  я  благословлю  день  их
рождения, как благословляю обожаемую мою  супругу,  подарившую  их  мне...
Сюда приехал мой брат. Он красивый малый пяти футов  шести  дюймов  роста,
всю войну прослужил гренадером в армии Самбры и Мааса. Я добился, чтоб его
произвели в младшие лейтенанты. Есть у меня  еще  один  брат...  Для  меня
весьма затруднительно пристроить его, а между  тем  он  прекрасный  малый.
Получил  неплохое  образование  и  даже  написал  трагедию,  не   лишенную
достоинств... Он решил записаться добровольцем в армию".

   Славные люди эти братья Гюго - все солдаты и поэты. Но Леопольду  пошла
не на пользу его солдатская прямота. В  20-й  полубригаде  он,  по  своему
обыкновению,  вступил  в  неравную  борьбу   со   своим   непосредственным
начальником, полковником Гюстаром. У  Гюстара  счетоводство  находилось  в
весьма запутанном состоянии. Гюго, не стесняясь, порицал его и был за  это
обвинен в подстрекательстве господ офицеров к бунту. Плохо дело! В высоких
сферах друг генерала Моро не мог рассчитывать на  какую-нибудь  поддержку.
Полковник  Гюстар  пожаловался  на  сварливый  и  буйный  характер  "этого
толстого майора, который носит в Рейнской армии синий фрак спартанцев".

   Гюго - Мюскару:
   "Он осмелился сказать, что я не был в  сражениях.  Разбойник  судил  по
самому себе..."

   Министерство охарактеризовало Леопольда Гюго как  интригана.  А  первый
консул терпеть не мог бунтовщиков. Через  полтора  месяца  после  рождения
третьего своего сына "толстый майор" получил приказ выехать  в  Марсель  и
принять там командование  батальоном,  который  предполагали  направить  в
Сан-Доминго.
   Убежденный,  что  его  преследуют,  что  над  ним   нависла   серьезная
опасность, Леопольд Гюго совершил безумство - послал свою молодую  жену  в
Париж, поручив ей умолить Жозефа  Бонапарта,  генерала  Кларка  и  Лагери,
чтобы они изменили назначение и тем самым вырвали его из рук врагов. Софи,
хоть ей и грустно было расставаться с тремя своими  малышами,  согласилась
поехать; она всегда любила трудные поручения. Но обращаться к Лагори было,
конечно, шагом неосторожным, и последствия его легко было предвидеть.
   Генерал Лагори носил теперь пышные бакенбарды и причесывал волосы  а-ля
Титус. Объясняя своему другу Софи Гюго положение дел, он нарисовал картину
далеко не  утешительную.  Лагори  долго  служил  посредником  между  своим
покровителем, генералом Моро, человеком нерешительным, и первым  консулом,
который не доверял бывшему командующему Рейнской армией, но еще щадил его.
Бонапарт мог бы привлечь к себе Лагори, назначив его  куда-нибудь  послом.
Он этого не сделал. Лагори повернул в другую сторону и сблизился  с  Моро,
хотя и знал, что Моро -  человек  слабовольный.  Первый  консул  отказался
назначить Лагори командиром дивизии. Это означало -  отставка  в  тридцать
семь лет и несомненная опала.  Лагори  страдал,  лицо  у  него  пожелтело,
блестящие глаза глубоко запали. Софи, воинственная по натуре,  настаивала,
чтобы он вступил  в  борьбу  с  первым  консулом.  Вокруг  Моро  увивались
эмиссары Кадудаля и графа Артуа. Вандейка посоветовала прибегнуть к такому
союзу - хотя бы для того, чтобы убрать Бонапарта. Совет неосторожный, но у
Софи был напористый нрав и пылкое сердце.
   Тем временем в Марселе маленький  Виктор,  прежде  времени  отнятый  от
груди,  был  доверен  Клодине,  жене  отцовского  денщика.   Майор   Гюго,
возведенный в чин отца-кормильца, опекал трех  своих  сыновей,  воспитывал
их, как мог, и все заверял Софи в своей супружеской  любви:  "Я  велел  им
поцеловать твое письмо и дал им от имени обожаемой мамы конфет... Хоть я и
молод, а в этом городе царят соблазны, не бойся ничего... Ты увидишь  меня
достойным твоих целомудренных  поцелуев..."  Доверчивый  супруг,  терзаясь
долгим отсутствием жены, старался успокоить  себя.  "Ни  одна  женщина  не
любит мужа сильнее, чем  ты,  я  был  бы  очень  несчастен,  если  бы  тут
ошибался..." Самый склад фразы доказывает, что у него имелись сомнения  на
этот счет. Первого января 1803 года он пишет своей Софи о детях:  "Сегодня
Абель пришел ко мне с поздравлением, а толстяк Эжен, стоя за ним, повторял
его слова. Оба были такие забавные!.. Если  ты  предвидишь,  что  старания
твои бесполезны, сократи время моего вдовства, возвращайся,  чтоб  утешить
меня. Раз уж нельзя отвратить беду, я буду  менее  несчастным,  если  буду
царить над тобой..."
   В июне 1803 года  Виктор,  которому  было  тогда  шестнадцать  месяцев,
потребовал, по словам майора, свою "мам-ма". А на самом-то деле он  совсем
ее не знал. Госпожа Гюго была тогда в  замке  Сен-Жюст,  близ  Вернона,  в
обществе Лагори, попавшего в  немилость.  "Клуб  Моро"  продолжал  открыто
поносить Бонапарта, и тот покарал смельчаков. Несмотря на ходатайства Софи
перед  Жозефом  Бонапартом,  майора  Гюго  послали  на  Корсику.  С  тремя
маленькими детьми он  отплыл  на  корабле  в  Бастию,  старинный  город  с
высокими, угрюмыми домами. "Возвратись, моя дорогая Софи, в объятия твоего
верного Гюго... - писал он жене. - Будь спокойна за мою  верность.  Помимо
того, что здесь опасно ухаживать  за  женщинами,  ибо,  кроме  возможности
подхватить какую-нибудь болезнь, следует еще остерегаться ударов  стилета,
в душе моей не угасает воспоминание о тебе, не меркнет твой дорогой образ,
и я не могу причинить тебе огорчение, зная, что кара, грозящая мне, станет
для меня смертельной мукой..."  Кара,  однако,  предшествовала  проступку;
госпожа Гюго  едва  отвечала  на  письма,  а  покинутый  отец  должен  был
заботиться  о  малыше,  у  которого  прорезывались  зубы.  "Он   напоминал
легендарного воина, - говорил Сент-Бев, - великана, который собрал в  свой
шлем трех пухленьких малюток с ангельскими личиками и без труда несет их в
походе от привала к привалу, проявляя о них материнскую заботу".
   Абель ходил в школу; Эжен, толстяк  с  румяными  щечками  и  белокурыми
кудряшками, был любимцем всех  дам;  Виктор  оставался  хилым  и  грустным
ребенком. У него была огромная голова, слишком большая для его  худенького
тельца, и от этого он казался уродливым карликом. "Часто  бывало,  что  он
забивался в какой-нибудь уголок и молча  проливал  слезы,  никто  не  знал
почему..." Отец доверил  его  женщине,  которая  должна  была  водить  его
гулять; с первых же дней мальчик невзлюбил ее. Он  сердился,  что  она  не
умеет говорить по-французски,  он  называл  ее  "cattiva"  -  злая.  Можно
представить себе, что  творилось  в  сердце  этого  ребенка,  оставленного
матерью, этого  чахлого  малютки,  совсем  не  похожего  на  двух  старших
братьев-крепышей. Так закладывалась  основа  мрачного  характера,  которая
будет проглядывать сквозь необыкновенную жизненную силу Виктора Гюго.
   В 1803 году  батальон  перевели  на  остров  Эльбу,  и  только  там,  в
Портоферрайо, госпожа  Гюго  соединилась  наконец  со  своей  семьей.  Муж
настойчиво звал ее: "Все удивляются, что  ты  не  приезжаешь  и  что  дети
оставлены на меня. Уже начались всякие толки..." Софи хорошо знала,  зачем
она едет, - увезти в Париж троих своих сыновей,  которых  она  обожала,  и
встретиться там с  Лагори.  Она  рассчитывала  добиться  согласия  майора,
полагая, что при его пылкости, хорошо ей известной, он, должно  быть,  уже
завел любовную интригу и захочет получить свободу.  И  действительно,  как
только госпожа Гюго приехала, добрые души оповестили ее, что майор сошелся
на  острове  с  девицей  Катрин  Тома,  отец  которой  служил  экономом  в
госпитале, но был уволен за растрату. Хоть Софи и сама была виновата перед
мужем, она проявила негодование, отвергла любовные домогательства  Гюго  и
уехала обратно в ноябре 1803  года.  В  Портоферрайо  она  прожила  меньше
четырех месяцев.
   В дальнейшем она заявляла, что муж совсем не  уговаривал  ее  остаться,
что он  желал  получить  свободу,  чтобы  сожительствовать  с  любовницей.
Несомненно, майор Гюго был слаб перед плотскими соблазнами. И  все  же  он
предпочел бы любовницам свою жену, если б она сделала терпимой  совместную
жизнь. Но конфликт между женой и мужем исходил из разницы темперамента.

   Майор Гюго - жене, 8 марта 1804 года:
   "Прощай, Софи. Помни, что меня точит  червь,  желание  обладать  тобой;
помни, что в моем возрасте страсти отличаются особой  горячностью  и  что,
хоть я и ропщу на тебя, я  чувствую  потребность  прижать  тебя  к  своему
сердцу..."

   Если б жена вернулась раньше, утверждал майор,  он  никогда  бы  ей  не
изменил: "Да, я хочу принадлежать тебе одной, но, чтобы принадлежать  тебе
одной, нужно, чтобы я никогда не испытывал холодности с твоей стороны и ты
никогда бы не отталкивала меня. А иначе лучше уж жить раздельно..."
   Это еще не был полный разрыв. Леопольд Гюго  любил  своих  сыновей,  он
признавал свои ошибки, но ответственность за них возлагал на жену:

   "Можно  ведь  и  в  моем  возрасте  и  с  моим,  к  несчастью,   пылким
темпераментом иной раз и забыться, но  в  этом  всегда  виновата  была  ты
сама... Я еще слишком молод, чтобы  жить  в  одиночестве,  слишком  крепок
здоровьем, чтобы меня не влекло к женщинам: я люблю, скажу больше, я  буду
по-прежнему обожать свою жену, если моя жена пожелает  признать,  что  мне
необходима ее любовь и ее ласки. Но я могу быть благоразумным только  близ
своей жены; итак, дорогая Софи, я думаю, что гораздо  лучше  было  бы  для
меня произвести с тобою на свет еще одного ребенка, чем бросить тебя  ради
другой женщины, и знать, что дети мои растут вдали от любящего взора отца.
Я чувствую в себе достаточно душевных сил, чтобы  составить  счастье  той,
которая пожелает судить обо  мне  без  предубеждения;  в  смысле  телесном
(скажу по секрету только тебе одной) я никогда еще не чувствовал себя  так
хорошо, как сейчас; в смысле образования я много приобрел за время  твоего
отсутствия..."

   Обезоруживающая откровенность, которая могла бы тронуть, но Софи любила
другого. На обратном пути в Париж, очень долгом и трудном, она радовалась,
что  покажет  Лагори  троих  своих  сыновей:  крепыша  Абеля,   белокурого
кудрявого Эжена и нежного, чувствительного малыша  Виктора.  Когда  экипаж
остановился на улице Нотр-Дам-де-Виктуар, у конторы  почтовых  карет,  она
была удивлена, что  не  видит  Лагори,  которого  она  известила  о  своем
возвращении. Она побежала в резиденцию генерала. На  двери  были  наклеены
два объяв