Мне кажется, что,  с  тех  пор  как  я  снова  живу  здесь,  моя  душа
расширилась и стала как бы вдвое больше и что я люблю тебя не только  всей
своей душой, но и душой твоей дорогой усопшей. Я  прошу  ее,  достославную
свидетельницу  твоей  жизни  на  этом  свете,   чтобы   она   стала   моей
предстательницей на небесах и свидетельствовала обо  мне  перед  Богом.  Я
прошу ее позволения любить тебя, пока я живу на земле, и любить тебя после
смерти. Я прошу ее дать мне частицу того божественного дара,  которым  она
была наделена, - дара  делать  тебя  счастливым,  и  я  надеюсь,  что  она
исполнит мою мольбу, ибо читает в глубине моего сердца..."

   В самом ли деле Адель сделала своего мужа счастливым? Или  хотя  бы  не
причиняла ему других горестей, после того как между ними  раз  и  навсегда
установились   новые   отношения?   Жена   гениального   человека   бывает
одновременно и очень близка,  и  очень  далека  от  его  жизни,  "которая,
кажется, калечит жизнь всех его близких".
   В "Отвиль-Хауз" он тотчас же вернулся к  своей  рабочей  и  размеренной
жизни. Каждый понедельник - обед для сорока бедных детей. Каждый  вечер  -
"обед в "Отвиль II". Отныне это будет ежедневно,  Deo  volente"  [по  воле
Божьей (лат.)] И с рассвета до сумерек - работа. Он продолжал  "громоздить
Пелион на Оссу". Ему уже было под семьдесят, а он собирался написать целую
серию романов: "Человек, который смеется"  (или  Англия  после  1688  г.);
"Франция до 1789 года" (название еще не было придумано); "Девяносто третий
год".  Аристократия,  монархия,  демократия.  Документацию  к   "Человеку,
который смеется" он нашел,  как  делал  это  всегда,  в  книгах,  случайно
попавшихся ему у букинистов Гернси и Брюсселя, он  даже  составлял  полные
списки пэров Английского королевства, чертил планы старого Лондона, палаты
лордов. Удивительно то, что при этих  случайных  и  пестрых  сведениях  он
создал довольно стройную картину. Гюго интересовало множество  причудливых
и, казалось бы, ненужных подробностей, но он чувствовал главное.
   Он долго искал название  книги.  Он  объявил  Лакруа,  будущему  своему
издателю, что даст роману заглавие "По приказу короля". Потом,  по  совету
друзей, назвал свою книгу "Человек, который смеется". Исторический  роман?
"Драма и история  одновременно,  -  пояснил  он.  -  Читатель  увидит  там
неожиданную Англию. Эпоха - удивительный период от 1688 до 1705 года.  Это
подготовка нашего французского XVIII века.  Это  время  королевы  Анны,  о
которой так много говорят и которую так мало знают. Я думаю, в этой  книге
будут  откровения,  даже  для  Англии.  Маколей,  в  общем,  поверхностный
историк. Я попытался проникнуть глубже..." Гюго понимал исторический роман
не так, как Вальтер Скотт или Дюма-отец.  Большие  фигуры  истории  должны
были виднеться лишь  издали,  на  заднем  фоне  картины  и  сбоку;  автора
интересовали только вымышленные персонажи. С  этой  книгой  его  связывали
кровные узы. Ужасное зрелище - виселица, представшая ночью перед ребенком,
сродни страшным картинам, которые в детстве волновали Гюго. Герой  романа,
Гуинплен  (позже  лорд  Кленчарли),  был  как  Трибуле,  как  Дидье,   как
Квазимодо, как Эрнани, как Жан Вальжан, жертвой общества. Изуродованный  с
самого рождения, этот человек, лицо которого  искажено  жутким  смехом,  -
страдающий человек. Восстановленный в  своих  правах,  он  остается  верен
своим товарищам по  нужде  и,  несмотря  на  свистки,  смех  и  поношения,
произносит в палате лордов речь, очень похожую  на  речи  Виктора  Гюго  в
Законодательном собрании в 1850 году.
   Другая  черта,  благодаря  которой  эта  книга,  во  многих  отношениях
необычная и странная, остается человечной, - противопоставление Гуинплена,
человека целомудренного, соблазну плоти. Виктора Гюго с самого отрочества,
одновременно целомудренного и волнуемого желаниями, непреодолимо влекло  и
вместе с тем страшило женское  тело,  "манящая  чувственность,  угрожающая
душе". Гуинплена, созерцавшего спящую Жозиану, охватывает дрожь: "Нагота в
страшной  простоте.  Настойчивый,  таинственный   призыв   "существа,   не
ведающего стыда, обращенный ко всему темному, что есть  в  человеке.  Ева,
более пугающая, чем  дьявол...  Волнующий  экстаз,  приводящий  к  грубому
торжеству  инстинкта  над  долгом..."  [Виктор  Гюго,  "Человек,   который
смеется"] Торжество, которое он знал слишком хорошо и которого страшился в
нем "человек долга".
   "Человек, который смеется" имел меньший успех,  чем  предыдущие  романы
Гюго, отчасти по вине Лакруа,  превратившего  его  издание  в  слишком  уж
коммерческое предприятие, но также потому, что романисты реалистической  и
натуралистической  школы  уже  приучили  публику  искать  патетическое   в
повседневном. "Несомненно, - писал Гюго, - что между моими  современниками
и мною существует  разрыв.  Если  бы  писатель  писал  только  для  своего
времени, я должен был бы сломать и  бросить  свое  перо".  Он  по-прежнему
писал стихи, достойные восхищения и в его время, и во все времена,  но  он
прятал их в сундуке, не желая публиковать слишком много. А впрочем,  разве
у него еще были современники? Ламартин только что умер. В записной  книжке
Гюго отмечено:

   4 марта 1869 года:
   "Ламартин умер. Это был величайший из Расинов,  не  исключая  и  самого
Расина".

   Виньи умер в 1863 году. "Бедный Бодлер", который  был  гораздо  моложе,
умер в 1867 году. Дюма сильно  сдал.  Меримо  умирал  от  болезни  сердца,
Сент-Бев - от своих  застарелых  недугов.  Один  Гюго  оставался  сильным,
плодовитым, колоссальным.

   Гюго - Огюсту Вакери, 7 января 1869 года:
   "Я хорошо знаю, что не  старею,  а,  наоборот,  расту,  и  потому-то  я
чувствую приближение смерти. Вот доказательство существования  души!  Тело
стареет, а мысль растет. Под моей старостью Таится расцвет..."

   Титан? "Нет, - говорил Мишле братьям Гонкур.  -  Вулкан,  мощный  гном,
который кует железо в огромных кузницах, в глубине земных недр".
   Экземпляр  "Человека,  который  смеется"  был  послан  Леони  д'Онэ   с
осторожной дарственной надписью: "С уважением. В.Г.".



7. КОНЕЦ ИЗГНАНИЯ

   В 1869 году режим Второй империи трещал по всем  швам:  все  предвещало
его конец. Военный разгром в Мексике, дипломатическое поражение  в  Европе
рассердили и унизили французов. Император, усталый, больной,  сдавал  свои
позиции и говорил о "черных тучах, омрачающих горизонт". Он  еще  надеялся
преобразовать то, что не в силах был поддерживать. Молодой журналист  Анри
Рошфор, по рождению маркиз де Рошфор-Люсэ, отрекся от своей  касты,  чтобы
поднять свой авторитет, и основал "Ла Лантерн", сатирический еженедельник,
дерзкий, остроумный, в первом номере которого была  напечатана  знаменитая
фраза: "Во Франции тридцать шесть миллионов подданных и столько же поводов
к недовольству". Каждый четверг распродавалось сто тысяч экземпляров этого
еженедельника. Ободренные таким примером бывшие редакторы  "Эвенман"  (оба
сына Виктора Гюго, Поль Мерис, Огюст Вакери)  решили,  что  настал  момент
основать газету для нападения на Вторую империю  и  завербовали  в  состав
своих сотрудников двух блестящих полемистов: самого Анри Рошфора и  Эдуара
Локруа,  сына  известного  актера.  Стали  искать  название.  Виктор  Гюго
предложил: "Призыв к народу". Название "Ле Раппель" ("Призыв") понравилось
больше и было принято. Газета вышла в свет 8 мая 1869 года, тираж сразу же
достиг пятидесяти тысяч экземпляров.
   Развлекательная и фрондирующая газета имела успех. Виктор Гюго с Гернси
ободрял бойцов.

   Гюго - Франсуа-Виктору 14 мая 1869 года:
   "Дорогой Виктор, поздравляю тебя и Шарля и готов  кричать  от  радости.
Твоя первая статья прекрасна по силе и возвышенности идей, по остроумию...
Впрочем, не думайте и ты  и  Шарль,  что  я  собираюсь  расхваливать,  как
добренький папочка, все ваши статьи. Но  я  заранее  аплодирую  тому,  что
будет у вас достойно аплодисментов..."

   Естественно, и газета,  и  ее  сотрудники  подверглись  преследованиям.
Штрафы, обыски, привлечение к суду.

   Записная книжка Виктора Гюго. 10 декабря 1869 года:
   "Сегодня будут судить Шарля. Он имел честь заставить негодяя взвыть  от
злобы. Это хорошо..."

   Сам Гюго заканчивал "Человека,  который  смеется"  и  снова  взялся  за
драматургию, создавая "Торквемаду".  Как  обычно,  летом  1869  года  Гюго
поехал в Брюссель.

   Шарлю и Франсуа-Виктору, 23 июля 1869 года:
   "Я рад, мои дорогие, что вы в Брюсселе. Я приеду 31 июля или 5 августа;
сейчас я заканчиваю одну  вещь.  Попытаюсь  немного  попутешествовать.  Во
время моего пребывания в Брюсселе вы будете кормить меня завтраком (кофе и
обычная моя котлета), а я позабочусь  об  обеде  -  то  есть  каждый  день
приглашаю вас  всех  четверых  (в  том  числе  и  Жоржа,  у  которого  уже
прорезалось шесть зубов) обедать в "Отель де ла Пост".  Это  упростит  наш
обиход. Не забудьте: нужно, чтобы одна из служанок спала в комнате рядом с
моей (в той части дома, что в  глубине):  ночью  у  меня  все  еще  бывают
приступы удушья..."

   Он позаботился обо всем.

   Записная книжка Виктора Гюго, 8 августа 1869 года:
   "На площади Баррикад... новая горничная - Тереза, которая помещается  в
комнате, смежной с моей. Она некрасивая. Фламандка, белокурая, и не знает,
сколько ей лет. Думает, что тридцать три. Я спросил ее: "Вы замужем?"  Она
ответила с видом настоящей парижанки: "Помилуйте, сударь!"

   В сентябре он согласился поехать в  Лозанну  для  участия  в  Конгрессе
мира. На пути поезд встречали толпы  народа  с  криками:  "Да  здравствует
Виктор Гюго! Да здравствует Республика!" Он произнес  речь,  обращенную  к
"согражданам Соединенных Штатов Европы". Эту речь он хотел посвятить  идее
мира, но по своей сути она была воинственной: "Чего мы хотим?  Мира...  Но
какого мира мы хотим? Хотим ли мы достигнуть его любой ценой?.. Нет! Мы не
хотим мира под ярмом деспотизма... Первое условие мира - это освобождение.
Для  освобождения  несомненно   потребуется   революция,   которая   будет
окончательной, и, быть может: - увы! -  война,  которая  будет  последней"
[Виктор Гюго. Конгресс мира в Лозанне, 14 сентября 1869 г. ("Дела и речи",
"Во время изгнания")]. Это была первая из "последних" войн.
   За месяц до того император, возомнивший себя  теперь  либералом,  снова
предложил амнистию. Гюго ответил: "в "Кромвеле" есть такие строки:

   "- Ну что ж, я вас помилую.
   - Но по какому праву помилуешь меня, тиран?"

   На обратном пути он захотел побывать в Швейцарии вместе с Жюльеттой. Он
был счастлив снова, как тридцать лет назад, увидеть водопад  на  Рейне,  в
Шафхаузе.

   Записная книжка Виктора Гюго, 27 сентября 1869 года:
   "Великолепный водяной дворец. Когда Бог устраивает фонтаны, они у  него
не иссякают и не начинают сразу же пыхтеть, как у Людовика XIV.  Их  струи
бьют миллионы веков... Я сорвал на краю бездны маленький зеленый листок  и
отдал Ж.Ж.  [так  в  записных  книжках  Гюго  обычно  обозначает  Жюльетту
(прим.авт.)], потом, поднимаясь по лестнице, вырубленной  в  скале,  нашел
еще два цветка..."
   1 октября:
   "Когда я приехал (в Брюссель), Алиса уже родила.  Хорошенькая  девочка,
восьмимесячная..."
   10 октября:
   "Сегодня утром, когда маленькая Жанна сосала грудь, она  взяла  в  свою
ручонку мой палец и сжала его".

   В ноябре он возвратился на Гернси. "Мыслитель в  своей  мастерской".  6
апреля 1870 года умер горбатый изгнанник,  Энне  де  Кеслер,  которого  он
любил. Круг одиночества все сужался. Но в июне к нему приехали его  внуки:
Жюльетта стала поэтом-лауреатом "нашего милого Жоржа" и  сочинила  куплеты
на мотив "Карманьолы":

   Малютка Жорж приехал к нам, (2 раза)
   В Гернси, в Гернси к своим друзьям. (2 раза)
   И мы его сейчас
   Целуем каждый час.

   Не очень поэтично,  зато  от  всего  сердца.  Дедушка  велел  огородить
бассейн, террасу и поставить на детском  балконе  миску,  полную  хлебного
мякиша, на которой он написал:

   Летят малютки-птицы
   К малютке Жоржу каждый день,
   Воробушки, синицы
   Летят клевать ячмень
   И хлебом поживиться.

   Он  по-прежнему  работал,  следуя  неумолимому   распорядку   дня,   но
чувствовалось, что это уже последние  дни  перед  отъездом,  когда  спешно
заканчивается текущая работа и скоро придется расстаться со своим  прежним
миром. Каждый смутно сознавал, что  близятся  какие-то  события.  "Свобода
венчала здание в тот момент, когда фундамент его рушился". В мае 1870 года
состоялся плебисцит. Семь миллионов пятьсот  тысяч  голосов,  поданных  за
реформы, казалось, утверждали  либеральную  Империю,  но  "тысячи  снежных
хлопьев, - как сказал Гюго, - рождают только мрачную лавину...".

   ...И все ж, едва на снеговую груду,
   На эту пелену, что с саваном сходна,
   Прольется первый луч, - растопится она!
   [Виктор Гюго. Пролог. 7 500 000 "да" ("Грозный год")]

   В Европе Бисмарк искал предлога для войны.

   Записная книжка Виктора Гюго, 17 июля 1870 года:
   "Три дня назад, 14 июля, в тот момент, как  я  сажал  в  своем  саду  в
"Отвиль-Хауз" дуб Соединенных Штатов Европы, в Европе вспыхнула  война,  а
принцип непогрешимости папы воссиял в Риме. Через сто лет не будет  больше
войн, не будет папы, а дуб будет огромным".

   Из этих трех предсказаний сбылось только одно. Дуб стал огромным.
   Война поставила острый вопрос перед  совестью  Гюго.  Если  бы  Империя
победила, это означало бы упрочение власти узурпатора, захватившего  ее  2
декабря. Если потерпит поражение Империя,  это  будет  унижением  Франции.
Должен ли он вступить в Национальную гвардию и погибнуть за Францию, забыв
об Империи? С помощью Жюльетты он уложил и затянул ремнем свой чемодан. Во
всяком случае, надо ехать в Брюссель. Девятого  августа  стало  ясно,  что
война приведет к катастрофе, - одно за другим проиграны три сражения.

   Записная книжка Виктора Гюго, 9 августа 1870 года:
   "Я сложу все свои рукописи  в  три  чемодана  и  буду  готов  поступить
согласно своему долгу и тому, что покажут события".

   Пятнадцатого августа он сел на пароход с Жюльеттой, Шарлем,  Алисой,  с
детьми, с кормилицей Жанны  и  тремя  служанками  (Сюзанной,  Мариэттой  и
Филоменой). Жорж называл Виктора Гюго не дедушкой, не дедулей,  а  папапа.
18 августа вся семья уже была на площади Баррикад:

   "Я опять живу привычной жизнью. Принимаю  холодную  ванну.  Работаю  до
завтрака... Когда Шарль садился за стол, я положил на его тарелку  сверток
с золотыми монетами на тысячу франков и записку: "Милый Шарль, прошу  тебя
позволить мне заплатить за проезд маленькой Жанны. Папапа, 18 августа 1870
года".

   Девятнадцатого августа он пошел в канцелярию  французского  посольства,
чтобы получить визу на въезд во Францию. Поверенному в  делах  посольства,
Антуану де Лабуле, он сказал, что возвращается во Францию, чтобы исполнить
свой гражданский долг, но что он не признает Империи. "Во Франции  я  хочу
быть только еще одним национальным гвардейцем".

   Записная книжка Виктора Гюго, 19 августа 1870 года:
   "Он был очень  любезен  и  сказал  мне:  "Прежде  всего  я  приветствую
величайшего поэта нашего века". Он  просил  меня  подождать  до  вечера  и
обещал прислать мне паспорта на дом..."

   Луи Кох, племянник Жюльетты Друэ, отправился в Париж: договорились, что
он повидается с Мерисом, с Вакери, с остальными друзьями, и  если  Виктору
Гюго следует вернуться, он телеграфирует  горничной  Филомене:  "Привезите
детей". Брюссельские газеты  уже  объявили,  что  Гюго  хочет  вступить  в
Национальную гвардию, и называли его "Отец-новобранец".

   Виктор Гюго - Франсуа-Виктору, 26 августа 1870 года:
   "Милый Виктор, как грустно, что тебя нет подле меня и  что  я  не  могу
быть там с тобой. Все опять  становится  очень  сложным...  Мы  следим  за
событиями и  готовы  выехать,  однако  при  одном  условии:  чтоб  это  не
выглядело так, будто мы едем спасать Империю. Главная цель  -  это  спасти
Францию, спасти Париж, уничтожить Империю. И,  конечно,  за  это  я  готов
отдать свою жизнь... Мне сейчас сказали, что если я поеду  в  Париж,  меня
там арестуют. Этому я не  верю,  но  все  равно,  ничто  не  помешает  мне
отправиться в Париж, раз он окажется  в  смертельной  опасности,  раз  ему
будут грозить последствия какого-нибудь Ватерлоо. Я  с  гордостью  погибну
вместе  с  Парижем,  разделю  его  участь.   Но   такой   конец   был   бы
величественным, а я боюсь, как бы все эти гнусные поражения не  привели  к
позорному концу. Уж такую участь я не хочу делить с Парижем. Будет ужасно,
если Пруссия водворится у нас и подпишут позорный мир, пойдут  на  раздел,
вообще на какой-нибудь компромисс с Бонапартом или с Орлеанским  домом;  я
страшусь этого; если такое случится и народ  не  скажет  своего  слова,  я
вернусь в изгнание..."

   Третьего  сентября  император  капитулировал,   а   4   сентября   была
провозглашена  Республика.  Из  Парижа  пришла   телеграмма:   "Немедленно
привезите детей". Пятого сентября Виктор Гюго у окошечка вокзальной  кассы
в Брюсселе произнес дрожащим от волнения голосом: "Один билет до  Парижа".
На нем была мягкая фетровая шляпа, на ремне  через  плечо  висела  кожаная
сумка. Он посмотрел на часы - это был час, когда кончилось его изгнание, -
и, очень  бледный,  сказал  Жюлю  Кларети,  сопровождавшему  его  молодому
писателю: "Девятнадцать лет я ждал этой минуты". В его купе сели  Шарль  и
Алиса Гюго, Антонен Пруст, Жюль Кларети и Жюльетта Друэ.  В  Ландреси  они
увидели на путях первых французских солдат отступающих частей, изнуренных,
упавших духом. На них были синие шинели и красные штаны. Гюго, со  слезами
на глазах, крикнул им: "Да здравствует Франция! За здравствует французская
армия!" Они едва взглянули,  с  безразличным  видом,  на  этого  плачущего
старика с белой бородой. "О, увидеть их снова,  и  в  таком  положении,  -
сказал он, - увидеть солдат моей родины побежденными!"
   Сын генерала Гюго знал такие времена,  когда  при  звуке  дорогого  ему
имени "Франция" иностранцы дрожали. У него была неясная надежда еще  стать
свидетелем эпического подъема и даже вызвать его. Разве он  не  предсказал
все это? Разве не был  он  последним  бастионом  свободы?  Кто  мог  лучше
руководить молодой Республикой, чем старец, который вот  уже  девятнадцать
лет никогда не ошибался? Ярко светила луна, и в  окна  вагона  видны  были
равнины Франции. Гюго плакал. Поезд прибыл в девять часов тридцать  минут.
Его ожидала огромная толпа. Неописуемый прием.
   Дочь Теофиля Готье, Жюдит Готье, тоже пришла его встретить. Под руку  с
этой красавицей он вошел в  маленькое  кафе  напротив  вокзала.  Там  она,
протянув ногу, загородила путь "восторженной толпе". Гюго говорил с ней "с
очаровательной любезностью", потом пришел Поль Мерис и  сказал,  что  Гюго
должен произнести речь перед народом. Открыли  окно.  Изгнаннику  пришлось
говорить четыре раза, - сначала с балкона второго этажа, потом  из  своего
экипажа. Раздавались крики: "Да здравствует Виктор  Гюго!",  декламировали
стихи из "Возмездия". Толпа хотела вести его в ратушу. Он крикнул:
   "Нет, граждане! Я  приехал  не  для  того,  чтобы  пошатнуть  временное
правительство Республики, а для того, чтобы поддержать его".
   Кричали также: "Да здравствует маленький  Жорж!"  Добравшись  до  авеню
Фрошо, к Полю Мерису, где Гюго остановился, он сказал народу:
   "Один этот час вознаградил меня за двадцать лет изгнания!"
   Ночью разразилась сильнейшая гроза, сверкала молния, гремел гром.  Само
небо было соучастником встречи.




ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. СМЕРТЬ И ПРЕОБРАЖЕНИЕ


1. "ГРОЗНЫЙ ГОД"

   Хотел бы я не быть французом, чтобы право
   Имел тебе сказать, любовь моя и слава,
   Когда ты корчишься во власти воронья:
   О Франция, тебя избрал отчизной я!
   Виктор Гюго

   Возвращение в свою страну после длительного изгнания